Этайн, дочь Хранительницы

Глава 16. Ночное происшествие

Сентябрьская ночь. Темная, беззвездная. Давно стих дневной шум, и Кер-Леон погружен в сонную тишину. Но если у тебя острые сидовские уши, острый сидовский слух и в придачу к ним острое сидовское ночное зрение, то всё вокруг воспринимается совсем не так. Да, чудес не бывает, и когда луна и звезды спрятались за облаками, то, по правде говоря, темновато стало даже для Таньки. Но ведь звуки — их можно слушать и в полумраке...

Мелкий дождик тихонько постукивает по крыше каупоны. Слышно, как вдалеке по улице идет запоздавший прохожий. А может быть, это ночной стражник: очень уж четко, по-военному, вышагивает он по камням мостовой, цокая подкованными сапогами. Где-то в коридоре деловито шуршит и попискивает мышь, а за стенкой блаженно всхрапывает во сне кто-то из постояльцев. Поскрипывают старые половицы, будто бы и вправду по ним крадется по своим ночным делам брауни или шелковинка. И изредка, должно быть, попадая в резонанс, на эти скрипы тихим звоном отвечает струна старой арфы — недавнего подарка от барда. Странного подарка, равно и приятного, и кажущегося неуместным, ненужным.

Сладко посапывает в своей кровати Орли: день выдался у нее не легче, чем у самой Таньки, да еще и днем заснуть не удалось, хоть и пыталась. Сида — та, наоборот, давно выспалась, а сейчас ложиться и не думает: все равно бесполезно. Она сидит на краю кровати, пристроив на складной походный столик тетрадку, перо и чернильницу, вслушивается в окружающие звуки — и мечтает, чтобы сквозь тучи пробился хотя бы какой-нибудь свет, хоть лунный, хоть звездный: ведь тогда можно будет взяться за дневник. А зажигать свечу Танька побаивается: не разбудить бы подругу!

Порыв ветра, дробь мелких капель по подоконнику, и — о радость! Сквозь окошко в комнату осторожно пробирается луч лунного света. Торопливо, пока луна вновь не скрылась за тучами, Танька раскрывает тетрадку, берёт обгрызенное гусиное перо, обмакивает его в чернильницу — и принимается быстро писать. И опять, как после истории с объятиями и слезами, на бумагу ложатся не описания наблюдений и не их объяснения, а одни лишь вопросы без ответов. «Зачем растениям ультрафиолетовые узоры на лепестках? Чтобы приманивать насекомых-опылителей? Но ведь тогда насекомые должны, как сиды, видеть ультрафиолет! Вот как бы это проверить?» И следом вдруг: «Ну зачем люди лгут безо всякой выгоды для себя? В чем здесь удовольствие?»

Луна прячется за тучей, и в комнате снова темнеет. Вздохнув, Танька откладывает перо, некоторое время задумчиво сидит на кровати, вспоминает прошедший день, совершенно бесполезный и бестолковый. Сначала они с Орли долго сидели на кухне, разговаривали друг с другом ни о чем, убивали время. Потом прибежала запыхавшаяся Эмлин, уже одетая по-дорожному, наспех объяснила Таньке, что господину Плегге можно рассказать, а о чем лучше промолчать, да и отправилась в путь. И не успела еще осесть пыль, поднятая Ночкой, как к столику, за котором устроились подруги, явился этот самый Снелла, всё кланялся да извинялся — даже противно было, вот право же! Ясно же, что набедокурил на самом деле не он, а как раз-таки Танька с Орли, — ну, так и кто должен просить прощения? А самое досадное — никаких новостей о Санни. Вот вроде и рядом она, Мерсия, вроде и до Бата рукой подать — а не узнаешь ничего!

И поселить-то их хотели в разные комнаты: Таньку — в самую лучшую, а Орли — в ту, что потеснее да похолоднее. Пришлось фыркнуть как следует — и вроде подействовало... А еще — неожиданная проблема. Что делать с лицом? Даже не умыться ведь: ну разве можно предстать перед посетителями «Козерога» бледно-синим чудищем?! Ну хорошо, пусть даже и просто бледной девушкой: все равно тебя здесь уже помнят другой — загорелой, с веснушками. А раскрашивать-то себя Танька не умеет, да и все равно нечем. Только ведь и неумытой замарашкой ходить не хочется! А если, не дай бог, краска где-нибудь стерлась или веснушки размазались? У-у-у, вот ведь заковыка...

Танька пытается посмотреться в бронзовое зеркальце — но в густом полумраке безлунной ночи почти не разглядеть отражения. Выйти в коридор, что ли, да раскрыть окошко ненадолго, пока никто не видит? Все-таки будет посветлее, а то стёкла крадут так много света!

Тихонько, совсем бесшумно, Танька поднимается с кровати, аккуратно открывает дверь и выскальзывает из комнаты — в одном нижнем платье, с распущенными волосами. Так ведь люди в это время все равно спят, кого стесняться-то, от кого прятаться?!. Ага, вот и окошко! Наверняка прорублено в стене совсем недавно: широкое-преширокое и даже с цельными стеклами в раме — прямо как в Университете! Понять бы еще, как оно открывается... Танька рассматривает окно и справа, и слева, и даже снизу, но не может найти на раме ни ручек, ни петель, ни форточки. Странно... Но должны же этот коридор как-то проветривать! Может быть, попробовать открыть другое окно? И Танька пускается в путь, белым силуэтом медленно скользя мимо дверей от окна к окну.

Ей вовсе не хочется подслушивать, что делается в комнатах постояльцев, но уши — не глаза, зажмуриваться не умеют. Впрочем, ничего такого особенного из комнат вроде бы и не доносится. Кто-то посапывает, кто-то вздыхает во сне, а кто-то громко храпит — уж тут-то, должно быть, и ушей каких-то особых не надо, чтобы расслышать... А вот кто-то с кем-то перешептывается — да не в комнате, а прямо в коридоре, за углом! И не просто перешептывается — а, кажется, в любви объясняется. Вот уйти бы скорее отсюда — но попробуй, победи свое любопытство!

— Кати, ты... выйдешь за меня? — робко, сбивчиво.

В ответ протяжный вздох.

— Это из-за того, что я младше, да?

И снова вздох. Потом вдруг:

— Господи, ну какой же ты глупенький!

— Но почему, Кати?

— Да кто ж нас с тобой благословит-то, дурачок? Ты сын хозяина, а я простая кухарка. Ты сакс, я камбрийка. У меня ваши под Кер-Глоуи деда убили — мама до сих пор простить не может, что я к вам работать пошла...

— Да не саксы мы вовсе никакие!.. — говорящий, кажется, настолько возмущен, что сбивается с шепота на нормальный голос, так, что Танька, наконец узнает его. Господи, да это же Снелла белобрысый! Вот уж никогда бы не подумала, что он уже жениться собрался! Интересно, на ком это? Да уж не на той ли девушке, которую давеча сбили с ног? То-то же они на Таньку так дружно вместе накинулись!..

А Снелла между тем продолжает, вновь перейдя на шепот:

— Ты только отцу моему не вздумай сказать, что он сакс! Мы самые что ни на есть англы, чтоб ты знала, — родом из Веогорны. А прабабка моя — она и вовсе бриттка... то есть камбрийка. Из Диведа она, клан Плант-Монтови, вот! Может быть, и я тоже римлянин... ну, немножко! И вообще... Хочешь, увезу тебя в Мерсию, и никто из твоей родни до тебя ни за что не доберется!

И снова печальный вздох в ответ.

— Ну что же ты молчишь, Кати?!

— Ну как я поеду-то, на кого мать и балбеса этого великовозрастного брошу! Да и боязно мне... Сказывают, что в Мерсии-то теперь совсем не так, как было при королеве Сэнэн! Что будто бы при новой королеве опять людей в жертву вашим старым богам приносят...

— Да наветы это всё, Кати! А если ты о Санниве об этой...

Услышав знакомое имя, Танька даже вздрагивает от неожиданности. И, преодолевая стыд и неловкость, принимается изо всех сил вслушиваться в чужой разговор. А вдруг это не какая-нибудь другая Саннива, а та самая?

— ...так там не жертва, а наказание готовится, в назидание сестрам, — продолжает Снелла. — Ну, так отец же у нее не англ, как у меня, а как раз-таки сакс, а саксы — те и правда дикари. Вот у нас, у христиан, ее бы точно не казнили, а просто в монастырь отправили. Да ты не бойся, в Веогорне-то нашей саксов раз-два и обчелся — ну, как десси в Гвенте! Кстати, Саннива-то эта, говорят, пока у сиды училась, как раз с десси каким-то и спуталась...

Дальше Танька уже не слушает. Где-то там, за Хабрен, собираются казнить Санни! Надо же ее спасать! Скорее разбудить Орли и собираться в дорогу!.. Ой, Орли — она же в темноте ничего не видит... А ехать-то куда — точно ли в Бат? Этот Снелла — он же ничего, совсем ничего не сказал! О господи!

И опять мысли в голове сиды несутся с невероятной быстротой, и опять разум не поспевает за чувствами, а поступки — за мыслями. Танька вдруг срывается с места — и устремляется дальше по коридору, прямо к влюбленной парочке.

— Ой! — вскрикивает вдруг Кати. — Снелли!.. Там кто-то белый, с глазами!

«Господин Снелла!» — пытается на бегу крикнуть Танька, но от волнения язык плохо ей повинуется, и получается что-то совсем нечленораздельное, словно бы рот у нее набит горячей кашей.

Громкий топот навстречу, тяжелое дыхание — а потом Танька взлетает в воздух...

* * *

Противно звенит в ушах, кружится голова, солоноватый привкус во рту. И очень, очень больно — челюсти, правой руке... И шум дождя, и ослепительно-яркое пламя свечи...

И испуганный девичий шепот:

— Снелли, Снелли, что же мы с тобой наделали?!

— Да вроде жива она, — в ответ юношеский тенорок, — просто без памяти. Ну кто же знал, что это та ирландка...

— Та ирландка? — повторяет девушка. — Ты что, правда ничего не понял? Ты на уши-то ее посмотри!.. Да тише ты, всех перебудишь!

— Ух ты!.. Так она из эльфов каких-то, что ли? То-то батяня и просил меня с ней попочтительнее... И что теперь будет? М-да, дела-а...

— Сам ты эльф, Снелли! Как раз такие уши, сказывают, у самой Немайн-Хранительницы. Соображаешь, что к чему?

— О-ой!.. Да забери меня Хелл!

— Вот и заберут тебя теперь, горюшко ты мое!.. Только не ваши демоны, а наши добрые соседи!

И тихий всхлип.

«Где я? Почему мне так больно? Кто эти люди?» — мысли тяжелыми жерновами ворочаются в распухшей, гудящей и звенящей голове. Потом оживает память и, словно бы извиняясь за свою нерасторопность, принимается быстро рисовать Таньке картины недавних событий — одну за другой. Бежала по коридору, ударили, упала... А зачем бежала-то?.. Ах да, конечно же: узнать, где сейчас Санни! Так и не узнала...

Танька шевелится, пытается приподняться, опираясь на левую, здоровую, руку. Рука беспомощно скользит по гладкому каменному полу... Нет, самой встать не получается — нужно, чтобы кто-нибудь помог...

— М-м-м! — вместо просьбы о помощи получается лишь жалобный стон. А слова́ — их никак не выговорить. Раздутая, громадная, совсем чужая нижняя губа не просто не повинуется — вообще ничего не чувствует. Зато по языку больно скребет острый край сколотого клычка. А в голове крутится лишь одна мысль: «За что меня так? Что я им сделала?»

Танька с трудом отрывает голову от пола — пламя тут же раздваивается, огоньки медленно плывут вправо и вверх... Нет, это не только головокружение: свеча и правда движется. Вот она приближается к Танькиному лицу, потом уплывает куда-то вбок. А потом, загораживая потолок, перед глазами сиды появляется встревоженное лицо Кати.

— Кажется, очнулась... — тихий шепот, сразу и радостный, и испуганный.

— Это... Мне сейчас прощения просить, что ли? — задумчиво откликается Снелла. — Или все равно уже бесполезно?

— Да подожди ты со своими прощениями! Помоги лучше ее поднять! У меня ведь тоже рука ушиблена, помнишь?