Этайн, дочь Хранительницы

Глава 24. В клетке

Где-то снаружи, за толстыми бревенчатыми стенами, кукарекает петух, перекликаются грубыми голосами друг с другом воро́ны — выходит, сейчас белый день. Конечно, там может быть и пасмурно, и дождливо, но все-таки днем светло. А здесь, в маленькой комнатушке, выгороженной в длиннющем доме шерифа Кудды, царит полумрак. Окон нет вообще, единственная дверь наглухо заперта. Стоя́щая посреди грубого стола глиняная лампа нещадно чадит, распространяя вокруг себя вонь горелого сала. Но те, кто сейчас здесь находится, кто сидит за столом вокруг этой лампы, уже не замечают мерзкого запаха: привыкли. Ну, и еще немного выручает, спасает от духоты постоянный сквозняк, тот самый, от которого так колышется пламя в светильнике.

Уже второй день Танька проводит в этой тесной каморке. С ней вместе — еще двое пленников. И больше никого, если не считать двух бородатых молчаливых стражников с другой стороны запертой двери.

Стражники напоминают о себе редко. Два раза приносили пленникам еду — по миске перловки и по кружке воды — да один раз вывели Таньку в отхожее место. Вот ведь позор-то какой: даже не выйти одной, неприметно, по такому деликатному делу! И шепотом, незаметно для остальных, туда тоже не попросишься: то ли и правда не понимают стражники ни камбрийского, ни ирландского, ни латыни, то ли старательно делают вид. Хорошо, что Санни выручила, перевела Танькину просьбу на саксонский.

Да, одна из пленников — Санни: жестоко избитая, с головой, наполовину обритой в знак позора. А второй — тот, кого Танька ну уж никак не ожидала здесь встретить: юный принц Кердик из дома Иклингов, сын Пеады, нынешнего короля Мерсии, и его покойной первой жены Сэнэн верх Ноуи. Оба — знакомые и незнакомые Таньке сразу, но каждый — по-своему. Санни — та стала привычной, почти родной за больше чем два года знакомства. Но вот такую ее, отчаявшуюся, поникшую, Танька, кажется, никогда даже представить бы себе не смогла — ни в учебной аудитории, ни на экскурсиях с мэтром Финном, ни на посиделках на новоселье, ни даже после ссоры с Падди или неудачного ответа на экзамене... Нет, Санни не плачет, ни на что не жалуется, даже вообще не рассказывает о пережитом. Просто молчит, сидит неподвижно, как языческая статуя, а при попытках заговорить с ней либо вовсе не откликается, либо бросает собеседнику злые слова, словно бы желая уколоть того как можно больнее.

А принц Кердик — с ним Танька виделась прежде несколько раз, когда в Глентуи приезжал мерсийский король. Виделась — но толком никогда не общалась. Будучи немного старше Этайн, принц, видимо, не считал ее заслуживающей внимания собеседницей, ограничивался положенными по обычаю учтивыми словами — и только. А еще, кажется, тогда он ее боялся: особенно это было заметно, когда юная сида, прислушиваясь к чему-нибудь или просто забывшись, неосторожно шевелила ушами. Зато в плену принц вроде бы чуточку оттаял — впрочем, может быть, это просто потому, что в здешней полутьме он не замечает Танькиного нечеловеческого облика? И все равно хорошо, что он хотя бы перестал дичиться.

Но вообще-то выглядит принц сейчас неважно: бледный, с осунувшимся лицом, с синяками под глазами. Сидит понурый, с опущенной головой, то молчит, а то вдруг принимается что-нибудь рассказывать, да только тут же и сводит весь свой рассказ к плену да к мачехиному коварству. А у Таньки и без того на душе так паршиво, как, пожалуй, никогда и не бывало. Но не просить же принца замолчать — очень уж невежливо это получится, да и лучше от молчания, пожалуй, тоже не станет... Может быть, просто ободрить его словом?

— Ну не падайте же так духом, принц!.. — решается, наконец, Танька — и вдруг, к ужасу своему, неожиданно произносит что-то совсем нелепое, совсем неуместное: — Смотрите: вот, например, Эомер, племянник роханского короля Теодена, — он по наущению изменника тоже был схвачен и посажен в темницу. Но ведь правда все равно восторжествовала! Изменника изобличили, а Эомер стал наследником роханского престола, а потом и королем! А вы чем хуже Эомера?

Говорит она сейчас по-камбрийски: все трое прекрасно понимают этот язык, а принц и вовсе говорит на нем как на родном, не хуже самой Таньки. Ну, так что в этом удивительного: у него же мать была родом из Диведа!

— Эомер? — удивленно переспрашивает принц Кердик. — Но, великолепная, так же звали моего далекого предка! — он замолкает, что-то тихо пересчитывает, загибая пальцы, потом опять громко, взволнованно восклицает: — Да-да, моего предка в восьмом колене! Эомер, сын Ангельзеова и, как говорят, потомок самого Вотана — он приплыл на наш остров много-много лет назад... Леди, неужели предания вашего народа тоже сохранили память о нем? А может быть, Святая и Вечная сама была с ним знакома?

Танька печально качает головой, но ее собеседник, должно быть, не видит этого в слабом свете лампы и восторженно продолжает:

— Выходит, мои предки пришли сюда из этого самого Рохана, а вовсе не из Ангельна, выходит, ошибается наше семейное предание?!

А Танька проклинает сейчас свой торопливый язык: ну никак не собиралась она делиться сокровенным с этим принцем! Вот Орли она про свою Срединную Землю рассказывать могла, спеть балладу однокурсникам — тоже, но они-то свои, родные! А тут...

— Нет-нет, принц, это совсем другой Эомер... — растерянно бормочет сида себе под нос, не зная, как и объяснять этому Кердику, что это за Рохан за такой и где он находится. Только бы он ее расспрашивать не принялся!

Но откликается не принц. Неожиданно взрывается Санни. Она почти кричит — хриплым сорванным голосом, с непривычно сильным саксонским акцентом:

— Что проку от этих рассказов, Танни! Да мало ли что было давным-давно где-то в дальних странах! А ты... Ты вот сейчас принца обнадежишь почем зря — а на что нам всем надеяться-то? С самой-то с тебя толку никакого нет — даром что фэйри да колдунья!

А выкрикнув гневную, злую, больно ранящую тираду, вновь замолкает, съеживается, обхватывает голову руками. Танька замечает вдруг, как мелко вздрагивают плечи Санни, как поблескивает слеза на ее щеке. И поднявшаяся было в ней обида тут же испаряется, уступает место состраданию.

Повинуясь внутреннему порыву, Этайн поднимается со стула, бесшумно подкрадывается к подруге, обнимает ее, шепчет на ухо:

— Санни, Санни, миленькая! Всё будет хорошо, непременно будет, слышишь? Ты только не теряй надежды — и что-нибудь обязательно придумается! — и вдруг произносит что-то совершенно несообразное, нелепое, самой ей не до конца понятное: — Ну не может наша сказка кончиться плохо!

Но, кажется, именно эта-то странная фраза и оказывается последней соломинкой, ломающей немое отчаяние Санни: та медленно поворачивает голову к Таньке, смотрит на нее застывшим взглядом, всхлипывает — и вдруг принимается рыдать — громко, не сдерживаясь, тут же заражая этим плачем и ее тоже. И, точь-в-точь как недавно в роще возле Кер-Леона, когда сиду по неосторожности обняла Орли, мир начинает вращаться вокруг Танькиной головы, а пол уходит из-под ног...

* * *

— А ты, оказывается, и правда, волшебница! — Санни отрывает голову от столешницы, смотрит на сиду, блаженно улыбается.

Танька сидит тут же, за столом, и на лице у нее выражение счастливой умиротворенной усталости, как будто бы она только что завершила какую-то работу — трудную, но очень важную. Безмятежно улыбнувшись уголком рта — улыбаться нормально так и не получается, но сейчас ушибленная губа кажется ей совершенным пустяком, не заслуживающим внимания, — она радостно откликается:

— Что ты, Санни, какое тут волшебство? Если с нами, с сидами, обниматься да вместе плакать, такое очень часто случается! Мне кажется, что у нас в слезах есть какое-то вещество особое — ну, вроде тех, которыми ночные бабочки-самочки самцов приманивают или которыми пчелиные царицы вокруг себя остальных пчел собирают. Я уже знаешь какие опыты придумала! Вот в Кер-Сиди вернемся — попрошу и тебя помочь, поучаствовать!

Санни, по-прежнему улыбаясь, мотает головой:

— Нет-нет, Танни, это все-таки что-то совсем другое... Знаешь, на что это похоже? Вот когда ты слышала лиру или крут, или нашу гаэльскую арфу, тебе никогда не хотелось плакать или смеяться, да так, чтобы было совсем себя не сдержать? Помню, когда я совсем маленькая была, приходили к нам часто в дом бродячие певцы — отец их очень слушать любил. И вот заиграл как-то раз один такой певец на лире — а я словно голову потеряла: закричала, из комнатки детской выскочила, да к нему и бегу, словно бы ноги меня сами понесли! Бегу — и сразу и радуюсь, и пла́чу, а спроси меня сейчас, чему я радовалась тогда и отчего плакала — уже и не вспомню. Ну, а няня меня поймала да из залы на руках и вынесла... Так во́т, Танни, со мной ведь сейчас что-то похожее было — я словно в те времена вернулась!

И тут Танька не выдерживает, радостно подпрыгивает на стуле, так, что Санни бросает на подругу удивленный взгляд. А сида ликует: «нашу гаэльскую арфу» — значит, Санни по-прежнему считает себя хотя бы чуточку ирландкой! Выходит, мысленно она уже в Кер-Сиди, с Падди!

— А Падди в госпитале, — как бы невзначай бросает Танька, краем глаза поглядывая на подругу.

— В госпитале... — задумчиво повторяет Санни. — В госпитале?.. Так он жив? — и вдруг радостно кричит: — Жив! Жив, жив, жив!.. О Фрео! Я же сейчас от счастья петь буду!

И вдруг в самом деле затягивает песню высоким чуть хрипловатым голосом — на непонятном Таньке саксонском языке, протяжную, не сказать, чтобы веселую, скорее печальную, но неожиданно красивую.

Вслушиваясь, сида шевелит ухом, чуть поворачивает голову — и взгляд ее случайно скользит по лицу принца Кердика. Тот сидит неподвижно, приоткрыв рот, и изумленно смотрит на Санни. Должно быть, странной она ему сейчас кажется: с огромными черными синяками вокруг глаз, с обритой наполовину головой, с длиннющей царапиной на виске, с распухшим разбитым носом — и самозабвенно поющая со счастливой улыбкой на лице. Или в полумраке ничего этого ему не видно — но как такое узнаешь, не спросив?

А когда песня смолкает, принц тихо вздыхает — и вновь погружается в угрюмое молчание. Увы, и сама Санни тоже грустнеет, опускает голову. И наступает тишина, лишь из-за запертой двери доносятся чьи-то тяжелые шаги и позвякивание металла.

— Санни! — тихо зовет Танька.

— А? — еще тише откликается та, не поднимая головы.

— Ты о чем пела-то? Красиво!

— Ну... — Санни замолкает, задумывается. — В общем, о птичке на шиповнике. И о любви, конечно... Веришь, Танни, вот могла бы — обернулась бы я птичкой этой и улетела бы отсюда в Кер-Сиди! Я же здесь чужая теперь, совсем чужая! Отец — проклял, братья-сестры — отреклись. Матушку жалко только: плохо ей теперь... — она вновь запинается, всхлипывает, потом продолжает быстрым захлебывающимся шепотом: — А меня... меня отец сначала Хелл отдать хотел... Это у нас все равно как к Гвину в Аннон: руки-ноги свяжут — и в реку или в болото!..

— Так он раздумал? — радостно восклицает Танька и тут же чувствует, как лиловая краска заливает ее лицо. Вот что-то совсем не то она спросила сейчас... или не так.

— Ага, раздумал, — вяло кивает Санни. — Решил меня в монастырь отправить: я же христианка, да и сам он теперь тоже. А мне что в монастырь, что в омут — всё одно... Вот как без меня Падди теперь будет? Пропадет ведь — он же как ребенок совсем!