Этайн, дочь Хранительницы

Глава 19. Среди ив Бригстоу

— Орли, да ты что! — Танька широко раскрытыми глазами смотрит на подругу. — Ты… вот так просто рассказала сэру Талорку, кто мы такие и куда направляемся?!

— Так ты же и сама об этом всем подряд рассказывала — и филиду, и саксу, и девчонке этой, его подружке! — решительно парирует Орли.

— Да ведь это совсем другое дело! — Танька возмущенно фыркает, встряхивает головой, так что левое ухо ее вылезает наконец из-под с таким трудом уложенной рыжей пряди волос. — И я, между прочим, ни слова никому не сказала, куда мы едем!

— Ну так и торчали бы мы до сих пор в этом каменном городе — а так уже до страны саксов добрались! — почти кричит Орли в ответ. — И вообще, знаешь сколько я твоих денег сберегла! Почти что даром столько миль проплыли!

— Да как ты могла! Это же несправедливо... и вообще нечестно!

— Просто я торговаться умею — а ты нет!

Они стоят на тропинке посреди зарослей ивы, обе разгоряченные и сердитые, размахивают руками, лицо у Орли пунцово-красное, у Таньки густо-лиловое.

Юный Морлео, случайно свернувший с проезжей дороги на ту же самую тропинку, растерянно смотрит на переругивающихся между собой девушек. В его родной деревне, затерянной на берегу далекого Гебридского моря, женщины испокон веков почитаются едва ли не как богини — и чуть ли не с самого детства ведут себя соответственно. А тут такое вот!..

Орли первая замечает непрошеного свидетеля, замолкает на полуслове. А Танька — та в ужасе закрывает лицо руками. Чуть постояв в растерянности, сида вдруг срывается с места и стремглав, не разбирая дороги, бежит в густой ивняк, а потом долго плутает по узким тропинкам, забираясь всё дальше и дальше в заросли. Лишь очутившись, как ей кажется, совсем далеко от людей, она останавливается и переводит дух. И обнаруживает себя посреди окруженной со всех сторон ивами зеленой полянки. Пятнистые стебли ядовитого болиголова, увенчанные бурыми зонтиками соплодий, торчат над густой травой, чуть покачиваясь на легком ветерке и свесив еще по-летнему зеленые разрезные, обманчиво похожие на морковные, листья. Между двумя такими стеблями, как раз ближайшими к Таньке, соорудил свою ловчую сеть большущий буровато-серый паук с желтоватым крестом на спине — сейчас он устроился в ее середине и терпеливо ожидает какую-нибудь неосторожную муху. Сеть, большая, круглая, с многочисленными спицами-распорками и натянутой между ними липкой спиральной нитью, раскачивается вместе с пауком — а тот застыл в одной позе и даже не шевельнется. И звуки, звуки, звуки! Самые разные — и далекий лай собаки, и хриплое карканье потревоженной вороны, оповещающей всю окрестную живность о непрошеной подозрительной гостье, и доносящиеся с близкого Эйвона голоса чаек — так отрывисто, грубо и в то же время пронзительно кричат те из них, которые немножко помельче и с темно-серыми, почти черными, спиной и боками(21). А вот это уже принимается хохотать высоким голосом другая чайка, из тех, что покрупнее и с серебристо-серой спиной(22). Странно: кажется, Таньке проще запоминать и узнавать птиц не по внешности, а по голосам, — неужели это оттого, что она сида, а не нормальный человек? Да нет же, что за глупость она выдумала: ведь и Санни к концу практики с мэтром Финном стала очень хорошо узнавать лесных птиц по песням. Санни... Бедная! Как-то она там?

[image_9802|center]

А сквозь крики чаек пробиваются человеческие голоса, тоже совсем разные, тоже не похожие друг на друга. Вот позади разговаривают друг с другом Орли и Морлео — Танька легко узнает их интонации, но разобрать слов уже не удается: слишком велико расстояние. А вот откуда-то справа — должно быть, из Уэстбери — доносятся плач грудного ребенка и визгливые женские крики, совсем тихие, совсем далекие.

И сто́ит только Таньке услышать далекий голос Орли, как в голове ее вновь просыпается притихшее было чувство стыда — за недостойную и, должно быть, совершенно безобразную свару со своей лучшей подругой, а теперь еще и за нелепый побег в ивовые заросли. И чувство это настолько сильно, настолько мучительно, что перед ним куда-то на задний план отступает обида на Орли — но все равно так и не проходит до конца. А сквозь стыд и обиду вдруг пробивается острое, настойчивое желание отыскать плачущего младенца, приласкать его, успокоить, отобрать у такой нерадивой матери... Танька уже готова бежать прямо сквозь кусты на этот плач, когда память и воображение вдруг рисуют ей нелепую сцену на соборной площади Кер-Сиди: перепуганная молодая женщина, недоумевающая Каринэ — и лепечущая какой-то вздор она сама — с протянутыми к ребенку руками и алчно горящими безумными глазами... Чувствуя, как кровь приливает к щекам и бешено стучит в висках, как перехватывает дыхание, как становятся ватными ноги, Танька хватается за ивовую ветку, делает шаг в сторону, безотчетно ища опоры, — и тут же натыкается на остаток каменной стены, торчащий среди кустов и крапивы, как осколок зуба в старческой десне. Ну да, конечно же... Должно быть, именно здесь, среди бесконечных ивовых кустов, и прячутся те самые развалины Бригстоу, которые она еще недавно так хотела посмотреть! А сейчас... Сейчас ей, кажется, совсем не до них! И вот уже, свернувшись в клубочек, Танька сидит на холодных мрачных камнях, закрыв глаза, прижав ладошками к щекам беспомощно опустившиеся уши. Однако она вовсе не плачет, просто думает — и изо всех сил пытается осмыслить произошедшее, хотя бы осадить эту дурацкую обиду, как осаживают норовистую лошадь. Ну а что уши и глаза закрыла — так это же чтобы не отвлекаться!

«А что, собственно, такого плохого сделала Орли? Уговорила капитана Киллина взять плату с шести человек, как с пяти? Ну так и что! Вот и мама бы точно выгоды не упустила — может, она потому Кер-Сиди и сумела построить, что не боялась торговаться!.. Проговорилась пиктам о том, кто мы такие? Так все равно же Овит обо всем догадался, а Снелле и Кати ты ведь и правда сама представилась! Рассказала, куда мы едем? Да мало ли зачем нам нужно в Бат! Может, мы хотим в целебном источнике искупаться! К тому же с чего ты взяла, что Орли сказала им про Санни? Ты ведь ее даже ни о чем и не спросила, сразу ругаться принялась! Да даже если и проговорилась она, так что тут такого? С чего ты решила, что сэр Талорк или Морлео начнут рассказывать об этом направо и налево? А может, они, наоборот, помогут?»

Обида и правда поначалу ведет себя, как злая и упрямая лошадь: взбрыкивает, фыркает, норовит укусить — но потом, как и положено, все-таки покоряется и мало-помалу затихает. Стихает и желание бежать на помощь плачущему младенцу — возможно, лишь потому, что тот наконец умолкает, но Танька все равно мысленно празднует маленькую победу над собой. Теперь осталось лишь извиниться перед Орли... и перед Морлео, конечно, тоже. Так скорее же в обратный путь!

Танька решительно открывает глаза и поднимается с кучи камней — но, повинуясь какой-то новой, загадочной, ей самой до конца не понятной внутренней потребности, тут же принимается прихорашиваться: осматривает и оправляет платье, проводит рукой по волосам. И печально вздыхает. Перепачканный низ подола, порванный рукав — и, в придачу ко всему, паутина и ивовые листья на голове... Эх, привести бы сейчас прическу в порядок — хотя бы спрятать эти злополучные неправильные уши! Вот только мунстерское платье, которое сейчас на Таньке, сшито по-старинному, без карманов, — и поэтому нет у нее с собой ни гребешка, ни зеркальца. Выходит, придется ей показаться перед ребятами такой вот непричесанной замарашкой — и ладно бы если только это! Орли-то с ее ушами знакома давно и уж точно их не испугается, а вот Морлео — кто ж его знает-то!..

От размышлений Таньку отвлекает неприятное ощущение, будто бы кто-то ползет по ее шее, настойчиво забираясь все выше и выше. Быстрое движение рукой — и на ладони оказывается большая зеленая гусеница с косыми светлыми полосками по бокам и торчащим сзади длинным голубоватым отростком, похожим на рог. Танька с недоумением смотрит на свою находку — и вдруг радостно улыбается, будто бы встретила старую знакомую. Да так, в сущности, и есть: прошлым летом Олаф выкормил точно такую же гусеницу листьями ивы и получил сначала куколку, а потом и бабочку — большую, толстую, мохнатую, с буроватыми крыльями, покрытыми темными разводами и похожими на сухие свернувшиеся листочки(23). А потом вдруг оказалось, что бабочка эта умела танцевать: потревоженная, она тут же вся изгибалась, распахивала передние крылья, показывала из-под них задние — неожиданно маленькие, но при этом удивительно яркие, розовые с синим и черным, — и принималась смешно подпрыгивать... Олаф, правда, доказывал, что никакой это вовсе не танец, что бабочка просто пытается своим диковинным видом испугать и прогнать врага. И, конечно же, он был наверняка прав — только вот почему-то от той его правоты Таньке было так грустно...

[image_9801|center]

Бережно водворив гусеницу на ближайшую ветку, сида оглядывается вокруг — и вдруг ужасается. Целых пять тропинок с разных сторон выходят на полянку — но вот по какой из них она сюда пришла? Чуть поколебавшись, Танька выбирает одну из тропинок — ту, которая, кажется, ведет в более или менее правильную сторону, — и торопливо, быстрыми бесшумными шагами, устремляется по ней в путь, вслушиваясь в далекие голоса Орли и Морлео. А те, оказывается, перестали спорить и вроде бы уже вовсю зовут ее. Ну, так она же и спешит им навстречу!.. Но тропинка вдруг решительно поворачивает вправо, огибая кучу покрытых мхом и сажей камней, — и теперь голоса слышны уже не впереди, а немного в стороне. А потом она поворачивает еще раз, а потом еще... И с каждым поворотом голоса становятся всё более тихими, словно бы Танька вовсе даже и не приближается к дороге, а, наоборот, удаляется от нее. В какой-то момент сида даже начинает тревожиться: неужели заблудилась? Но среди высоких ивовых кустов появляется просвет — значит, сейчас всё будет в порядке! Подумаешь, она выйдет из зарослей чуть в стороне от друзей: уж по дороге-то она добежит до них быстро!

Однако просвет оказывается вовсе не дорогой, а следующей полянкой, еще большей, чем прежняя, и точно так же заросшей болиголовом. А посреди полянки Танька неожиданно замечает маленькую, совсем крохотную, человеческую фигурку. И, растерявшись, не находит ничего лучше, как направиться прямо к ней.

Чумазая белоголовая девочка лет шести-семи в перепачканном дерюжном платьице выронила вязанку хвороста, стоит, ухватившись за высокий стебель болиголова, огромными синими глазами испуганно смотрит на сиду, лопочет что-то непонятное. Личико у девочки недовольно нахмурено — кажется, еще немного — и она расплачется.

— Не бойся меня, маленькая! Я ничего плохого тебе не сделаю, — Танька наклоняется над малышкой, улыбается ей. Но та, услышав камбрийскую речь, пугается еще больше.

— Ма-ам! Ма-ам! — позабыв про хворост, девочка с громким плачем бросается прочь, мелькая голыми грязными пятками. А Танька, неожиданно для себя самой, вдруг подхватывает брошенную вязанку — и устремляется вслед за ней, по той же самой тропинке. Уж местная-то жительница, пусть и маленькая, здешние дороги знает наверняка!