Этайн, дочь Хранительницы

Глава 8. День неприятностей

Второй день нового учебного года не задается у Таньки с самого начала. По сути дела, он даже и не начинается, а просто плавно перетекает из предыдущего. Сначала сиду не особенно ласково встретили дома — и добро бы, если только нянюшка! Пришлось Этайн вместе с мамой читать справочник по лечению сидов — точнее, две его главы, о питании и о сне. А еще точнее — о том, что бывает, если не следовать предписанному режиму. С просмотром соответствующих иллюстраций. Например, очень реалистически исполненного изображения лежащего без сознания сида, кожа которого в самых разных местах полопалась и сочится кровью (подпись: «Вызванный нехваткой витамина B12 преждевременный процесс обновления, осложненный нарушениями метаболизма белков и липидов» — вот так многообещающе!). Или не менее натурально выглядящего рисунка, на котором изображено безумного вида длинноухое двуногое существо, пожирающее в сыром виде то ли пойманную, то ли подобранную уже мертвой крысу («Временное помутнение рассудка при обновлении больших полушарий головного мозга» — ага, то самое, которое наступает при исправлении всяческих расстройств центральной нервной системы). Конечно же, это было невероятно ценное и своевременное дополнение к так и не утихшим до конца Танькиным переживаниям по поводу носительства «цветовой слепоты»… В общем, такой свою дочь Хранительница еще не видывала! Лиловая от ярости Танька с прижатыми ушами и оскаленными зубами наговорила ей всего: и о том, что никто не должен сметь посягать на ее свободу, и о том, что Сущности — косорукие неумехи, испортившие ей жизнь, и о том, как надо выбирать отца для своего ребенка... Сейчас Этайн мысленно оглядывается назад и тихо радуется: хорошо, что папы дома не было! А вот мама... Она тогда побледнела, глубоко вдохнула воздух и как будто закаменела. Когда младшая сида изо всех сил хлопнула дверью, выскакивая прочь из библиотеки, старшая не шевельнулась и не проронила ни слова, так и осталась сидеть рядом с раскрытой книгой. А потом было так тошно на душе, хотелось прийти к маме, попросить прощения, приласкаться — но появившийся вдруг откуда-то в Таньке дух противоречия не дал этого сделать. Танька провалялась на кровати всю ночь, и часы обычного своего сна, и часы ночного бодрствования, так и не заснув, а вместо этого страдая от собственной выходки, убеждая себя в своей правоте и, в довершение всего, ощущая непривычную боль в груди.

Утром Этайн быстро собралась и выскочила из дома, не прощаясь. Завтракать не стала демонстративно: будут знать, как учить ее правильному образу жизни! Посмотрелась в зеркало, ужаснулась своему виду, кое-как сполоснулась, оделась и побежала. Поволокла рюкзак в руке: грудь за ночь так и не перестала болеть, а уж натягивающих кожу лямок и вовсе не выдержала. Так, с гордо поднятой головой и с синяками под глазами — хорошо хоть красных белков не видно! — она и заявилась в аудиторию прямо перед началом семинара по философии.

Первое, что бросилось в глаза: в группе не хватает доброй половины людей. Нет ни Олафа, ни Падди, ни Санни. Из вчерашней компании — одна Каринэ. В этот раз она похожа на сиду не только размером глаз и не только своей худобой: синяки под глазами у нее примерно такие же, как у Таньки, белки глаз тоже краснющие — только их еще и видно замечательно. Хорошо знакомый по прошлому году преподаватель-философ, батюшка Элиан, опять бубнит что-то себе под нос. Раньше, бывало, сида специально задавала ему на занятиях каверзные вопросы, чтобы было веселее — но сейчас ей никак не сосредоточиться: то ли не выспалась, то ли слишком разозлена, то ли мешает странное недомогание.

Время на паре тянется медленно, монотонный голос преподавателя, чуть ли не полчаса комментирующего неудачный рассказ Серен о понятии адиафоры у стоиков и у апостола Павла, вгоняет в сон. Сида начинает клевать носом, тут же в ужасе подхватывается, пытается сосредоточиться, но дремота все равно не хочет отступать. Батюшка Элиан наконец завершает свой рассказ, оглядывает подслеповатыми глазами аудиторию.

— Ну, дети мои, а кто теперь сможет рассказать об этике стоиков? — задумчиво произносит он наконец.

Судя по опыту прошлого семестра, обычно добровольцев, вызывающихся ответить, на семинарах по философии не находится — разве что иногда, когда Серен решается на попытку заработать себе лишний балл к зачету. Обычно же дело кончается тем, что после недолгого ожидания батюшка Элиан назначает такого героя сам. Ну а дальше — как уж повезет…

Сейчас на Серен надежды нет: она только что пыталась пересказать материал прошлого года, причем, судя по последовавшему за этим долгому печальному бубнению батюшки, ничего хорошего у нее не получилось. Так что Таньке придется лишь уповать на то, что указующий перст «философа» ее минует.

Увы, напрасные надежды. Водянистые глаза преподавателя останавливаются именно на сиде, костлявый палец с длинным желтым, украшенным траурной каймой на конце, ногтем нацеливается ей прямо в несчастную ноющую грудь — хорошо еще, что не может дотянуться до нее через три ряда.

— Этайн, дочь моя, не поведаете ли об этом почтенным коллегам?

Раньше в подобных ситуациях Танька всегда как-то выкручивалась: во-первых, кое-что у нее всегда оставалось в памяти с лекций, а во-вторых, часто удавалось придумать оказывавшийся потом правильным ответ «из общих соображений». Но в этот раз голова у нее почему-то наотрез отказывается работать.

— Я не подготовилась сегодня, батюшка, — честно признаётся Этайн. — Извините. У меня вчера был очень трудный день. Я постараюсь исправиться.

Конечно же, батюшку Элиана такой ответ не устраивает. Однако другие ответы оказываются ничем не лучше. Безуспешно подняв с места еще двух студентов — монаха и Дайре-моряка — он некоторое время пытается что-то рассказывать сам, сердится на невнимание слушателей, наконец раздраженно машет рукой… и раньше времени завершает занятие, нежданно-негаданно подарив своим безалаберным подопечным больше получаса свободного времени.

Танька и Каринэ почти одновременно оказываются в коридоре. Так же одновременно они поворачиваются друг к другу и вдруг, как будто сговорившись, произносят одну и ту же фразу:

— Что у тебя стряслось?

Ответы, однако, у них оказываются разные.

— С мамой поругалась, — честно признаётся сида. — Очень сильно поругалась. Я сама дура, если что. Ну, и после вчерашних происшествий еще в себя не пришла…

— У меня всё хуже, — говорит в ответ армянка. — Олаф в госпитале.

— Ой!..

— Ага… Знаешь, что произошло? Вскоре после того, как ты отвернула от нас в сторону своей башни, откуда-то появились трое парней. И затеяли с ним разговор. Только с ним, я для них как пустое место была. А они ему… Нет, говорил вроде бы один. Еще выговор у него такой странный был, да…

— Саксонский? — пытается уточнить Танька.

— Не знаю я. Ты не забывай: для меня ведь камбрийский тоже не родной. Но то, что тот парень произносил слова неправильно, — это точно. И представляешь, что́ он Олафу сказал? Что теперь они знают, что благородная леди Саннива ночует у постороннего мужчины, и что за их молчание придется платить! А иначе, мол, они донесут обо всем ее отцу! Представляешь! А ведь даже если отец Санни узнает, что Падди приходится ей законным мужем, то легче-то от этого не станет. Наоборот! Оказывается, в семье у Санни исповедуют веру предков, а она еще и крестилась перед тем, как венчаться! Это мне Олаф уже потом объяснил, я и не знала.

— А потом Олаф, конечно, полез драться? — догадывается сида. — Знаешь, я бы, пожалуй, тоже не стерпела! Подлость какая!

— Ну да! Олаф и схватился за нож. Но он же у меня ботаник, а не воин! Клинок у него просто выбили из рук. А потом стали бить — втроем одного! А я… Меня тоже драться не учили: у нас же не принято, чтобы девушки оружием владели… Я все равно полезла, так один из них, с бородкой, просто сбил меня с ног. Он еще сказал мне, что… — Каринэ всхлипывает, — что если бы я не была такая страшная, тощая, носатая… Я правда носатая уродина, Танни?.. А потом они ушли, а Олаф пытался встать и не мог… Я звала, звала на помощь — никто не откликался — а ведь город же, и не так уж поздно! Потом, наконец, служитель с ветряка пришел — мы вместе Олафа до больницы и донесли. В общем, ногу ему они сломали и три ребра… Я всю ночь при нем сидела — теперь, наверное, отец мой всё узнает… Ко мне же двое как бы охранников приставлены, Самвел и Петрос, а на самом деле они не столько меня саму защищают, сколько семейную честь, как они ее понимают. Я вчера от них сбежала — думала, вечером вернусь, а вышло всё вот так…

— Может, отец вас с Олафом простит, если всё узнает? Вы ж тоже христиане, как и мы, у тебя же таких проблем, как у Санни, с венчанием быть не должно?

— Танни, господи, какая же ты еще маленькая! Ты что, правда думаешь, что Санни не разрешали выйти за Падди из-за разницы в вере? Да если б к ней знатный и богатый сакс посватался, то, будь он хоть святой христианский, ее бы отдали замуж, не раздумывая! Просто… Понимаешь, для саксов все остальные — как бы не люди, а так… скотина двуногая, захотел — запряг, захотел — зарезал. Ну, не для всех, конечно, но вот для таких, как отец Санни — а он при дворе мерсийского короля состоит, между прочим, — вот для них — точно. А у меня — другое. Во-первых, у меня ни братьев нет, ни сестер — мама после моего рождения заболела и больше не может иметь детей. Так что я — единственная наследница. А наследство — это не только лавки в Трапезунде, Александрии и Тарсе, но и несколько торговых судов, ходящих между Африкой, Анатолией и Грецией… Ходивших, вернее, — до последнего времени. Ну, отец и хочет это всё достойному, по его мнению, человеку передать — вместе со мной. А Олаф — он же совсем не торговец по складу своему. Да и насчет веры всё не так просто. Один наш богослов, вардапет Оганес, умудрился рассориться с тогдашним нашим католикосом — по-вашему, патриархом: не договорились, сколько природ у Иисуса Христа — Каринэ быстро крестится слева направо. — А он же не просто священником служил, а одно время даже сам вместо католикоса был. И человек он был хороший, о бедных заботиться учил… А католикос пытался с Константинополем дружить — там как раз тогда патриархом Пирр был, тот самый, который потом здесь, в Камбрии, поселился…(9)

— Батюшка Пирр, который меня крестил? — удивляется сида. — Но он же тоже хороший был! И мама так говорит, и я сама его немножко помню…

— А почему ты думаешь, что хорошие люди не могут поссориться друг с другом? — печально улыбается Каринэ. — Особенно если каждый убежден в своей правоте? А Пирр этот, кстати, похоже, не так уж и прост был, уж не обижайся, ладно?… Ну, дальше — больше. Богослова этого многие поддержали — и простые люди, и правители. А потом и он умер, и тогдашний католикос тоже. Новый глава нашей церкви уже скорее разделял взгляды вардапета Оганеса, а не прежнего католикоса. Дело зашло так далеко, что некоторые князья наши сказали, что они лучше власть Халифата призна́ют, чем ромейскую ересь исповедовать станут. Я думаю, честно говоря, что они тоже лукавили, не о вере заботились, а о своей выгоде какой-то. В общем, не ладят сейчас наша церковь и ваша друг с другом.