Этайн, дочь Хранительницы

Глава 23. Тем временем

Орли растерянно смотрела туда, где только что была ее подруга-ши. Вот стояла Этнин, стояла — а теперь вдруг взяла да и исчезла, и на месте ее ни с того ни с сего оказался этот высоченный монах-ирландец, толстый, как бочка, шумно отдувающийся, беспрестанно вытирающий мокрый лоб измятой тряпицей, отвратительно пахнущий чудовищной смесью пота и ладана... Мелькнула вдруг в голове несусветно глупая мысль: неужто ж это Этнин в него превратилась?! Орли мысль эту тут же прогнала: ну вот с чего бы Этнин стала так менять свой облик? Уж если идти к этому язычнику, к отцу Санни, так если кем и оборачиваться, то уж никак не христианским монахом! Даже в настоящем своем обличье явиться — и то, пожалуй, лучше вышло бы: саксы-то народ Дану уважают, пусть и называют как-то иначе, по-своему... Нет, видать, просто отошла Этнин куда-то — только вот куда и надолго ли? А если потеряется? Ой-ой-ой...

Подумав немного, ирландка решилась: подобралась к монаху поближе, дотронулась до рукава рясы, шепнула на родном языке со своим мунстерским выговором:

— Честно́й брат, не видел ли ты моей подружки? Она тут стояла только что: рыженькая такая, хорошенькая...

— Не пристало мне на вас любоваться, — недовольно прогудел в ответ монах, раскатисто, по-коннахтски, произнося «р», — не видел я никого. Иди с миром, десси, не вводи во грех!

Ну разве может коннахтец — да спокойно с десси хоть словом перемолвиться? Вот сколько уже лет прошло с тех пор, как последний из предков Орли покинул Коннахт, — а всё смотрят жители этой части Эрина, самой западной, самой дикой, на десси как на врагов. Нет, уж если с ирландцами разговаривать — так со своими, с мунстерскими, — но только не с подлыми эоганахтами, конечно же!

Вот с такими размышлениями разобиженная Орли и отправилась на поиски своей подруги: сначала потолкалась в толпе, потом выбралась из нее у самой городской стены. Тут-то ее и окликнули — тоже по-ирландски, только с выговором и не с коннахтским, и не с мунстерским, а вообще с не пойми каким:

— Эй, погоди, красотка! Разговор есть!

Обернулась Орли — и обомлела: перед ней тот самый «лицедей»: стоит, ухмыляется. А рожа у него противная такая: худая, вся в морщинах, брови кустистые, сросшиеся, желтые с рыжиной, нос острый да длинный, да еще и рот широченный, до ушей...

— Не о чем мне с тобой разговаривать! — фыркнула, ногой топнула, отвернулась. Да только «лицедей» не отлип: вновь перед ней очутился. Зыркнул на Орли недовольно, да и говорит:

— А если что-то важное скажу? Все равно прочь погонишь?

— Ты? Важное? — переспросила Орли с насмешкой — однако же чуть задумалась. А «лицедей» подбоченился важно так, да и говорит:

— Ага. Про Неметонину дочку, например. Куда пошла, с кем. Ну так как, гонишь? Я бы на твоем месте сейчас расспрашивать принялся: что с ней да как, а ты...

Тут уж Орли так разозлилась, что и вовсе голову потеряла. К «лицедею» подлетела, в ворот ему вцепилась, да так, что туника на нем аж затрещала.

— А ну, говори — всё, что знаешь!

Да только тот вертким оказался: налимом из рук выскользнул, отступил чуть — и вновь стоит, смеется. А потом и спрашивает в ответ:

— А мне что за это будет?

И подмигивает.

Орли как такое услышала, так вся прямо и вспыхнула:

— Ишь, что удумал, козел старый! Да не на такую напал — у меня жених есть!

А «лицедей» знай себе стоит да хохочет пуще прежнего:

— Не, не о том ты подумала! Стар я уже, мне бы только должки свои раздать — да и на покой можно! И подружка у меня тоже уже давным-давно есть — как раз мне под стать!

Отсмеялся, перевел дух — и, разом вдруг посерьезнев, продолжил:

— А хочешь дочке Неметониной помочь — тогда поспешай: не ровен час, беду сотворят эти две дуры калхвинедские! Я-то опоздал маленько: бывает и на старого Хродберта проруха... А тебя как зовут, красавица? Орли, что ли?

— Ну, а хоть бы и Орли, так что́ с того? — ответила, не задумываясь. Спохватилась потом: а вдруг это и правда фэйри, кто ж таким свое имя открывает? — да поздно уже, все равно проговорилась! Ойкнула, перекрестилась в ужасе.

— Эх, да ты, выходит, и правда ирландка! А то знаю я скрибонов этих: в кого хочешь вырядятся и кем хочешь назовутся... — «лицедей» пристально посмотрел на нее, вздохнул. — Жаль, лучше бы ты из них была, а то толку от тебя... А я лишь одного попрошу: хочешь, чтобы Неметонина дочка живой и здоровой домой вернулась — делай, как я тебе скажу, а не что в голову взбредёт!.. Что уставилась-то? Говорю же: должок у меня есть перед Неметоной неоплаченный — вот и отдам наконец!

Сказал — и замолчал, голову опустил так, что колпак с нее чуть не свалился. И как на Орли смотреть перестал, ту словно морок какой отпустил — да только взамен него тут же страх навалился. Что же за колдун он такой, «лицедей» этот: и исчезать умеет бесследно, и язык так развязывает, что никакой тайны от него не скроешь? А имя у него — оно же такое, что крещеному человеку и не выговорить нипочем! Фэйри, как есть фэйри, некрещеный, совсем не такой, как Этнин: хитрый, изворотливый, недобрый! Встрепенулась Орли — да как припустила по дороге прочь — от «лицедея» от этого подальше!

Опомнилась она в какой-то деревне, посреди улицы. Вокруг всё непривычное, незнакомое — разве что болото за деревней точь-в-точь как вокруг Корки. А так — и дома́ другие, и люди иначе одеты, и даже собаки, кажется, лают иначе, чем на Эрине. Не успела осмотреться вокруг, как ее обступили со всех сторон дети — лохматые, чумазые, шумные. Один мальчишка, постарше других, вдруг что-то у Орли спросил, а что́ — разве ж поймешь? Пока обдумывала, как бы ему ответить, тот вдруг громко, пронзительно закричал — видать, что-то обидное, потому что остальные тут же принялись громко, противно смеяться. А другой мальчишка, поменьше да погрязнее, в Орли даже камнем запустил — правда, не попал. И тут же, следом за камнем, в нее полетели комья грязи, палки, конские яблоки — и всё это под радостные детские визги и вопли. И ведь никак им не ответишь! Во-первых, это дети несмышленые, не драться же с ними всерьез. А во-вторых, их и словом не приструнишь: Орли по-саксонски не говорит, они — небось ни по-гаэльски, ни по-камбрийски не знают. Хоть бы из взрослых кто вмешался!

А взрослые тем временем как ни в чем не бывало занимались своими делами: кто гнал хворостиной тощую козу, кто волочил на спине охапку хвороста, кто месил глину — словно бы и не было рядом ни Орли, ни ополчившихся на нее злобных детей. Остановился наконец какой-то сгорбленный оборванец с большущей тряпичной сумой на поясе, прикрикнул на малышню — и та вроде бы чуть притихла. Но не успела Орли обрадоваться, как оборванец обернулся... Желтые сросшиеся брови, длинный острый нос, рот до ушей — тот самый Хродберт, не то лицедей, не то фэйри!

— Эй, Орли! Может, поговорим, наконец? Я-то без тебя обойдусь, а вот ты...

Какое там! Только ее и видели! Понеслась снова Орли куда глаза глядят, не разбирая дороги. Бежала, не оборачивалась. А если бы обернулась, то, может быть, увидела бы, как «этот самый Хродберт» достает из сумы и раздает только что бесновавшимся, а теперь удивительным образом утихомирившимся и довольно улыбающимся деревенским ребятишкам орехи и глиняные свистульки.

* * *

Огромная плакучая ветла нависла над старицей Эйвона, свесила длинные косы ветвей в воду, словно задумавшаяся озерная дева. Бог весть сколько лет прошло с тех пор, как проросла ветла из крошечного семечка, принесенного ветром из окрестных ивовых зарослей. Год за годом набирала она силы, всё выше и выше поднимаясь над речной поймой, расцветала каждую весну зеленоватыми медвяными сережками, привечала сладким нектаром шмелей и земляных пчел, потом рассылала с ветром во все стороны пушистые семена. И никто, кроме докучливых жуков и гусениц, объедавших листья, не тревожил потом ветлу до самой осени, до самого листопада.

Но бывали в долгой жизни старой ветлы и такие события, которых, обладай она человеческой памятью, не забыла бы никогда. Давным-давно, когда ветла была совсем юной, собралось как-то раз ни с того ни сего вокруг раскинувшегося неподалеку города множество злых и беспокойных людей: шумели, звенели железом, кидали за стены стрелы и огонь. А под вечер, когда город запылал, прибежали к ветле двое человеческих детишек — мальчишка и девчонка, перепуганные, заплаканные. Детишки просидели под ней всю ночь, дрожа от холода и переговариваясь друг с другом тоненькими жалобными голосами. А потом, чихая и шмыгая простуженными носами, опять пустились в путь — и растаяли в густом утреннем тумане. Но на память о них осталась ветле позабытая игрушка — бронзовый рыцарь: положил ее мальчишка в развилку между веточками, а уходя, там и оставил — да так потом и не вернулся. Вот и вросла фигурка в ствол, скрылась глубоко под корой.

Редко-редко появлялись с той поры люди возле ветлы: иной раз забредал к ней охотник или рыболов, а однажды назначили друг другу свидание влюбленные. И если бы деревья умели удивляться, старая ветла непременно удивлялась бы каждому такому гостю.

А сейчас вот подбежала к ветле запыхавшаяся рыжеволосая девушка в перепачканном зеленом платье. Подбежала, испуганно огляделась вокруг, чуть отдышалась — да вдруг и взобралась на толстую ветвь. Устроилась на ветле, полюбовалась на ее косы-ветви — а потом и свои собственные волосы принялась переплетать в две косы.

* * *

На родине, на Эрине, Орли как раз с косами и ходила, а вот на Придайне носить их не осмеливалась: у бриттов-то косы только те женщины заплетают, что на войне сражаются. А здесь, в стране саксов, вдруг решилась: эти-то, поди, ответ за косы держать не заставят. Зато пока она их заплетет — может, и мысли в порядок придут!

И правда, пока Орли, сидя на суку, занималась своими волосами, она совсем успокоилась. А как посмотрелась потом в озерцо, как на отражение на свое полюбовалась — так и вовсе расхрабрилась. Ну спросит у нее кто-нибудь про косы — так и что́ с того: можно подумать, она пращи в руках не держала? Еще и как держала — а когда позапрошлым летом эоганахтские разбойники напали на их хутор, она одному из них та́к в плечо камнем залепила, что того потом на руках унесли! Может, ей косы на Придайне как раз и положены! А фэйри этот носатый — чего его бояться? Это пусть о́н ее боится, само́й Орли, дочери Кормака Мак-Бриана из славного и древнего клана Дал Каш!

И так размечталась она, сидя на ветке, что не заметила, как та стала вдруг подозрительно потрескивать под ее весом. А потом Орли неожиданно очутилась на мягкой мокрой земле, посреди сочной луговой травы — хорошо, хоть не в воде!

Однако же опомнилась быстро. Сначала даже обрадовалась — тому, что не ушиблась. Потом посмотрела на ветлу — а у той сук отломился, на земле валяется. Вот ведь ужас какой! Ветла-то старая, могучая — а значит, запросто может быть непростая, волшебная! К тому же ветлы — они ведь тоже ивы, а ивы — деревья добрые и нужные, без их прутьев на Эрине ни дома, ни курраха не построишь. А уж как почитают их филиды и барды — даже сухой ивовой хворостины в костер ни за что не положат: разве ж можно жечь дерево стихотворцев! И ши — те, сказывают, тоже ивы любят и опекают. Ши... Ох, Этнин, Этнин, где же ты теперь?!