Этайн, дочь Хранительницы

Глава 30. Робин и Мэйрион

Бог знает сколько времени они пробирались вдоль русла Лэм-Брока, то ныряя вместе с тропой в гущу ивняка, то выбираясь на мокрый прибрежный луг. Шли гуськом: впереди — Робин, позади него — сида, следом — дочка шерифа, за той — Орли, а позади всех — принц Кердик. Робин пока только эти два имени уверенно и помнил: Орли — потому что был почти неразлучен с ней уже третий день, Кердика — потому что не знать, как зовут наследника мерсийского престола, живя на Придайне, было просто невозможно. Имя шерифовой дочки, совсем простое и довольно обычное среди саксов, почему-то никак не удерживалось в его голове. Эта забывчивость тревожила Робина, пугала, напоминала о подступавшей старости, с которой он не желал смиряться и в которую отказывался верить. С именем же сиды и вовсе выходила нелепица. Все звали ее по-разному: молодой принц — леди Этайн, саксонка — Танни, Орли — Этнин, а то и просто «холмовой», сам же Робин то и дело мысленно норовил назвать ее Неметоной. А сида и в самом деле внешне изрядно походила на мать: тоже худенькая, тоже рыжеволосая, с такими же заостренными звериными ушами, с такими же огромными глазами — только зелеными, а не серыми. И лицо у нее было таким же благородно-бледным — правда, украшенным большим темно-фиолетовым кровоподтеком под нижней губой.

Впрочем, обе ее спутницы выглядели не лучше. У Орли к темной отметине под глазом добавились свежие черные отпечатки шерифовых пальцев на подбородке. Лоб, щеки и скулы саксонки покрывали синяки и царапины. Вид избитых молоденьких девчонок заставлял Робина страдать — а еще будил в нем острое желание примерно наказать обидчиков. Только вот и злобный шериф, и глупый мальчишка, ударивший сиду, находились далеко, да и все равно сейчас разбираться с ними было некогда. Увы, месть, похоже, приходилось отложить надолго. Робина ждали другие, куда более насущные дела. И первым из них было отвести беглецов в менее опасное место.

В начале пути Робин попытался было чуточку развеселить своих спутниц: спросил, из-за какого рыцаря они подрались. Те немного похихикали в ответ, больше из вежливости, а потом совсем помрачнели. Робин и сам чувствовал, что шутка не удалась.

Дальше шли молча. Под ногами хлюпала вода, тропинка то и дело ныряла в лужи. Имение Кудды уже едва виднелось вдалеке — но возвращаться на торную дорогу Робин все равно опасался.

— Почтенный Робин, — раздался вдруг позади робкий тоненький голосок Неметониной дочки, — а почему мы идем не в Бат, а куда-то на север?

Робин остановился. Обернулся, показал на поднимающиеся со стороны города клубы дыма.

— Видите, леди, что там сейчас делается?

Сида понуро кивнула, вздохнула.

В ответ тоже очень захотелось вздохнуть — однако Робин сдержался. Какой уж тут Бат — особенно после новостей, которые рассказали Мабин и ее приятель-рыцарь! Стычка в Уэстбери, гвентская конница на пути к городу — от этого всего веяло временами Зимнего похода и разгрома Хвикке. И, конечно, на пути разгоряченных воинов, хоть камбрийцев, хоть мятежных мерсийцев, ни девушкам, ни мальчишке-принцу лучше было не оказываться.

Подумав, Робин пояснил:

— Мы идем сейчас к моим старым друзьям, — и, поймав тревогу в огромных глазах сиды, на всякий случай ободряюще добавил: — Не беспокойтесь, леди: Свамма и Гвен ваша подруга уже знает!

Да, сейчас он вел беглецов в Суэйнсуик, к подменышу Свамму. Вообще-то там тоже было небезопасно: долго ли добраться войне до мерсийской деревеньки, лежащей на дороге в гвентский Кер-Кери(43)? Но у Свамма и Гвен — Робин это отлично помнил — на лужайке позади дома паслись две невзрачные с виду, однако сильные и выносливые лошадки — гвинедские горные пони. А неподалеку от лошадок у них стоял наготове старый, но крепкий лицедейский фургон — свадебный подарок покойного магистра Пирана. Вот у Робина и вызревала, медленно, но верно, грешная мысль: а не попробовать ли вывезти на нем дочь Неметоны в Керниу, к Мэйрион? Грешная, потому что она означала дальний путь через почти всю Думнонию, а потом, скорее всего, еще и морское плавание в Кер-Сиди. Впрочем, даже такой безумной затее он находил неплохое оправдание: сейчас и правда лучше всего было держаться подальше от гвентской границы, а южная дорога подходила для этого как нельзя лучше. Зато, мечтал Робин, как всё может измениться в жизни Мэйрион, если она сумеет найти общий язык с молодой сидой!

* * *

Мэйрион... Та, с кем народная молва связала Робина крепко-накрепко. Та, что действительно много лет как была его женой — но так и не стала ему преданной подругой. Та, что приветливо встречала мужа в маленькой хижине возле дубовой рощи каждый раз, когда он возвращался из дальних странствий, и спокойно расставалась с ним, когда он уходил опять. Та, что когда-то давным-давно родила Робину сына, такого же ослепительно рыжего, как и он сам в молодости, но до сих пор по ночам, думая, что муж ее спит, часто плакала и шептала совсем другое имя...

Впервые Робин услышал о ней больше тридцати лет назад. Это были легендарные времена, о которых потом бардами было сочинено немало баллад. Позади была победа над Хвикке, но Камбрии всё еще противостоял куда более сильный враг — Уэссекс, королевство западных саксов-гевиссеев. А далеко на юге вовсю бушевала война. Уэссексу, захватившему бо́льшую часть Думнонии, яростно сопротивлялись жители маленького княжества Керниу — родины короля Артура и последнего оплота думнонских бриттов. По большей части вчерашние земледельцы и рудокопы, от отчаяния они взялись за оружие и подняли его против бывалых саксонских воинов. Камбрия и союзная ей Мерсия помогали защитникам Керниу как могли, но силы все равно казались неравными. Робин тогда внимательно следил за всеми долетавшими оттуда слухами: ведь из Керниу родом были его старые друзья-мимы: магистр Пиран, Эрк, Мадрон, Дероуэн. И, конечно, одним из первым узнал о Проснувшемся.

Сначала добрую весть принес в Гвент славный Гервон ап Дилан, бард из Порт-Эсгевина, морем вернувшийся в родной город из сражающегося Керниу. Вернувшийся — и в тот же день спевший в заезжем доме почтенного Родри ап Идана новую балладу. Балладу о Проснувшемся, об Артуровом рыцаре: тот будто бы возник прямо из пламени костра, разожженного язычниками-саксами в священной роще Тинтагеля, и будто бы вынес оттуда, спас от мучительной смерти юную бриттку по имени Мэйрион, предназначенную в жертву кровожадным германским богам... Двадцать гвентских добровольцев уплыли потом с бардом в Думнонию — на помощь отрезанным от соплеменной Камбрии, осажденным, но не сдающимся бриттам.

А слухи продолжали множиться с каждым днем. Рассказывали разное. Что на борьбу с захватчиками поднялась уже вся Думнония. Что сам лес присоединился к войне и рядом с людьми против ненавистных саксов теперь сражались деревья, точь-в-точь как в поэме Талиесина. И что во главе волшебного лесного войска будто бы стояли Проснувшийся и та самая Мэйрион, вдруг оказавшаяся могущественной ведьмой, ученицей Неметоны.

Странное дело: Робин, хорошо знавший цену слухам и сам, бывало, их намеренно распускавший, в этот раз им верил. Может быть, потому, что отчаянно жаждал услышать хорошие новости о друзьях. А может, и просто потому, что он, сын осевшей в Гвенте вольноотпущенницы из франков и неведомого ирландского сида, сам считал себя бриттом и страстно желал думнонцам победы. Только вот главные умения Робина — обхитрить ротозея, проучить жадину, устроить злую, но смешную каверзу — казались ему на войне бесполезными, ненужными. Оттого и странствовал он по-прежнему по Камбрии, от Гвента до Гвинеда, от Диведа до Моны — да промышлял, как всегда, большим и малым плутовством, — пока ненароком не разозлил Неметону. И вот тогда пришлось ему откупаться от леди Хранительницы — да не деньгами, а помощью. Оказалось вдруг, что от ловкого плута прок на войне все-таки есть, да еще и какой! Ох, и настранствовался он в те времена по Придайну, выполняя Неметонины поручения: побывал и в Дал Риаде, и в Нортумбрии, и в Уэссексе тоже, а под конец объявился даже в захваченном саксами куске Думнонии. И насмотрелся вволю всякого, и наслушался.

Конечно же, слухи оказались правдивы не во всем. Нет, не выходили на бой с саксами древние тисы и могучие дубы: воевали не деревья, а люди. Незваным пришельцам несли смерть меткие стрелы думнонских лучников, таившихся среди густых зарослей. Но возвращавшиеся с запада саксы, похоже, верили в колдовство местных «уэлов» — так, «чужими», они называли бриттов. Оттого-то и брали они теперь во все походы жрецов-годи — служителей воинственного Тиу, оттого-то и полыхали жертвенные костры по всему востоку Думнонии. А местные бритты, от которых Робин по Неметонину поручению выспрашивал все подробности восстания, рассказывали ему о доблестном сэре Кэррадоке ап Придери, о его отважной и хитроумной подруге Мэйрион-озерной…

Сэра Кэррадока по рассказам этим Робин узнал сразу: хорошо помнил по Диведу. Но разрушать легенду о Проснувшемся, конечно же, не стал, лишь в который уже раз порадовался своей наполовину человеческой крови, не мешавшей говорить святую ложь во имя праведного дела. А вот вспомнить Мэйрион он тогда так и не сумел, хотя учениц Неметоны встречал в Кер-Сиди не раз. Однако же то, как ее описывали, в голове отложилось, да так подробно, что Робин видел Мэйрион в своем воображении словно наяву. Видел, как мчалась она с развевающимися пшеничными волосами в самую гущу битвы верхом на рыжей как огонь лошади, с белым штандартом в руке. Как объясняла что-то мудреное графу Аррансу, а тот важно кивал, да на деле так ничего и не понял и едва не погубил своих рыцарей ни за что ни про что. И как однажды, не выдержав, выплакала одной не в меру болтливой старухе свое горе — что Проснувшийся только и думает о своей Неметоне, а на нее, на Мэйрион-озерную, даже и не смотрит.

Робин уже исполнил всё обещанное леди Хранительнице и собиралcя возвращаться в Глентуи, когда случилась беда. Рассказывали о ней по-разному. Кто-то божился, что сам видел, как во время осады Кареска шальная стрела ударила Проснувшегося в глаз. Другой человек уверял, что случилось это всё ни в каком не в Кареске, а возле маленького деревянного бурга неподалеку, и не стрелой был сражен сэр Кэррадок, а саксонским копьем. Третий и вовсе рассказывал про мост через Уск и про засевшего возле него в засаде пращника. Но все сходились в одном: тяжело раненый в голову рыцарь на третий день скончался. Еще говорили, что до последнего мига своей жизни он повторял и повторял имя Неметоны, что в горячечном бреду принимал за нее сидевшую рядом и рыдавшую Мэйрион...

А еще рассказывали, что на следующий же день после похорон появилась Мэйрион перед повстанцами — с коротко, по-вдовьи, обрезанными волосами, с черными тенями под ввалившимися красными глазами, непривычно бледная и суровая. Появилась — и объявила, что отныне берет на себя всё руководство восстанием. А потом призвала к себе клановых вождей — обсуждать большой поход на восток.

И на смену прежней легенде пришла новая. Раньше в Думнонии больше вспоминали короля Артура, теперь же заговорили о второй королеве Боудикке. А Мэйрион словно бы жила за двоих — за себя и за Проснувшегося. И успевала одна, казалось, столько же, сколько прежде с ним вместе.