Этайн, дочь Хранительницы

Глава 7. В гости на новоселье

— Ты помнишь, кстати, что и тебя, и нас с Каринэ сегодня в гости ждут Саннива и Маэл-Патрик? — спрашивает Таньку Олаф по дороге от общежития, почему-то непривычно называя Санни и Падди полными именами. — У них, между прочим, новоселье!

Мысли в Танькиной ушастой голове теперь несутся вскачь, одна за другой. Каринэ! Так вот с кем, выходит, сида повстречала Олафа в парке, как неожиданно! Умеют же некоторые скрывать свою личную жизнь, ни за что не догадаешься! Хотя Санни и Падди-то, выходит, в курсе, раз пригласили их вместе… Или Танька, как всегда, всё проворонила?.. Новоселье это — тоже неожиданность. Выходит, молодожены решили больше не скрывать своего брака — неужели родители Санни смилостивились?! В любом случае новоселье — праздник, куда с пустыми руками, пожалуй, не пойдешь! Сплести традиционное в таких случаях украшение-оберег из колосьев — уже не успеть… Идея! Можно попробовать, пожалуй, прямо в гостях написать их двойной портрет — только придется сбегать домой за красками и бумагой. А что, можно и успеть: Кер-Сиди — город пока еще маленький! И заодно прихватить с собой свой любимый крут — он у Таньки необычный, шестиструнный, переделанный и перенастроенный в Кер-Мирддине под маминым руководством на гитарный лад, насколько это возможно.

Олаф как будто слышит Танькины мысли. Задумчиво посмотрев на сиду, он вдруг говорит:

— Слушай, Танни, я вот что думаю. Может, ты ребят своими песнями порадуешь? Если ты в голосе, конечно… — и, увидев торопливый радостный кивок Таньки, продолжает: — Хочешь, я тебе крут донести помогу? Ребята не очень близко от вашей башни жилье нашли.

— Буду благодарна, Олаф! Только ты сможешь меня подождать? Мне ж его еще настроить надо, да аккорды вспомнить — я ж не играла на нем с весны, — немного смущаясь, отвечает сида.

— Конечно! Каринэ-то все равно туда идет отдельно от меня: у нее отец немногим лучше, чем у Санни, и соглядатаев в александрийской слободе у него аж двое, так что нам приходится прятаться, — и Олаф грустно улыбается.

— Выходит, ничего у ребят лучше не стало? — догадывается Танька. — Я имею в виду: родители Санни согласия так и не дали?

Олаф печально качает головой.

— Санни больше не может прятаться, сил нет у нее так жить дальше, — говорит он. — Мне Падди рассказывал: как она в конце августа из Мерсии своей вернулась, так и плачет чуть ли не каждый вечер. Папаша вроде бы ей уже жениха подобрал — она же о том, что замужем, дома и заикнуться не может. У Падди дела чуть лучше, но ненамного: Санни его родители на словах согласились считать кем-то вроде его… даже не невесты, я тебе и сказать-то стесняюсь, кого… В дом ее как бы допускают, а за глаза между собой иначе как «эта саксонка» и не зовут. Ну, так она и сама к ним ни ногой… В общем, они с Падди и решили на все рукой махнуть и начать жить семьей по-настоящему, сами по себе — а дальше будь что будет.

— Плохо как! И Санни жалко очень, — грустно откликается сида. — А ведь они, наверное, пустили на жилье те деньги, которые копили на ее учебу. Неужели Санни теперь отчислят?

— Да уж, хорошего мало, — соглашается Олаф. Потом, помолчав немного, добавляет: — Падди ведь тоже плохо. Ему учиться-то сейчас особо и некогда: вечно где-то работает.

— Может, я дома опять денег выпрошу, как тогда им на свадьбу? — предлагает вдруг Танька.

— Не примут, да еще и обидятся. Они ж оба гордые, — не соглашается Олаф. — Одно дело свадебный подарок, другое — просто так…

Подумав, сида мрачно кивает головой.

От парка до Жилой башни идти совсем недалеко. Олаф и Танька проходят мимо островерхой громады кафедрального собора, потом улица прижимается ненадолго к заросшему ивами городскому валу, обходит сперва один ветряк, потом второй — и, наконец, устремляется к центру города, поднимаясь все выше и выше. Перед самыми дверями сида оборачивается к своему спутнику:

— Зайдешь к нам? Мамы моей не бойся: она сегодня верфи инспектирует, дома не скоро будет и сразу, наверное, спать ляжет. Зато есть кофе с овсяным печеньем — испеченным по холмовому рецепту, с сушеным виноградом.

— Не могу, Танни! Я бы всей душой — но очень уж Каринэ у меня ревнивая, — Олаф отказывается от визита наотрез, и не поймешь, почему: то ли он все-таки боится внезапного возвращения Хранительницы, то ли и вправду опасается ссоры со своей девушкой, то ли просто стесняется.

А у Таньки, помимо вполне искреннего гостеприимства, есть и свои резоны зазвать Олафа в дом: чтобы, развлекая гостя, отогнать от себя сон. Иначе ни крут не настроишь, ни рисовальные принадлежности не соберешь, ни переоденешься… Вот же голова сонная! Ну, не при Олафе же она переодеваться будет! Мама говорит, что где-то в Аксуме, стране, расположенной южнее римской Африки, растет дерево, из зерен которого можно сварить такой кофе, после которого долго не хочется спать. Найти бы! Интересно, а в Камбрии его вырастить можно?

— Печенинку принеси, интересно же попробовать! — кричит Олаф вслед сиде.

Ждать Олафу приходится довольно долго. Примерно через полчаса двери башни распахиваются, и в них появляется Танька. Она одета уже не в университетскую мантию, а в нарядное салатно-зеленое платье с красно-желтой вышивкой, в тон укрывающему плечи «пледу Монтови». Волосы сиды уложены в громоздкое подобие улиточьей раковины, совершенно скрывая ее длинные уши, и украшены зеленой лентой, повязанной наподобие диадемы. За спиной у Таньки большущий черный футляр с крутом, в левой руке кожаная сумка, тоже черная и большая, в правой — холщовый мешочек. Сида делает шаг вперед — и тяжелое дверное полотно за ней с грохотом ударяется о косяк.

— Держи печенье! — Танька протягивает Олафу мешок. — А теперь принимай крут! — и поворачивается к парню спиной.

— Да он легкий совсем, — улыбается Олаф, подхватив инструмент. — Ну что, пошагали? А ты сейчас прямо римлянка с такой прической!

— Не хочу больше никого ушами пугать! — заявляет в ответ сида. — Хватит уже и мэтрессы Изангильды. Вдруг Санни и Падди кого-нибудь незнакомого пригласили!

— Да не должны бы... Разве что если Падди сестру свою двоюродную позвал — есть у него такая вот поверенная в сердечных делах, с Санни подружилась. Ну, так она ж десси, сама на Эрине родилась и о сидах, конечно, наслышана. Небось, и общалась с ними не раз.

— Ох, вот этого-то я как раз и боюсь... Общалась-то она вряд ли — а вот рассказывают в Ирландии про нас всякое, и не всегда хорошее.

— Тебе-то какое дело до наветов разных? Нет, раз хочешь прятать уши — прячь, конечно. Тем более, что прическа у тебя получилась действительно красивая, римская. И будешь ты теперь не сида, а, скажем, нимфа... хотя нимфы — это, пожалуй, скорее у греков, — улыбается Олаф.

Нимфа не нимфа, а только приходит Этайн к дому Санни и Падди в некотором беспокойстве. Впрочем, домом их пристанище назвать можно только с некоторыми оговорками. Комнатушка в мансарде двухэтажного каменного здания, почти примыкающего к внешнему городскому валу, — вот и весь дом. Олаф уверенно поднимается на крыльцо, открывает дверь, пропускает вперед сиду, следом заходит сам. По крутой лестнице они взбираются на самый верх, останавливаются перед низенькой дверцей. Олаф дергает шнурок, из-за двери слышится звук колокольчика. Таньку коробит от дребезжащего звона, но ей удается ничем не выдать своего недовольства.

— Кто там? — раздается знакомый голос Санни.

— Олаф и Танни! — отвечает Танькин спутник.

— Ага! Заходите! — из-за двери хором отзываются уже два голоса. Дверь приветливо распахивается. Из-за порога одинаковыми улыбками приветствуют гостей Падди и стоящая за его спиной Санни. Танька впервые внимательно всматривается в давно знакомое лицо мерсийки и вдруг замечает непривычные темные тени под ее глазами. А у Падди глаза хотя и без синяков, но красные. Однако держатся оба супруга бодро — даже, пожалуй, как-то демонстративно бодро. Падди, в желтой длиннющей рубахе и черных штанах до колена, нацепил себе на грудь красно-бело-желтую клановую ленточку — всего получилось четыре цвета, как и полагается свободному ирландцу. Саннива, невзирая ни на что, нарядилась на саксонский лад — оделась в серое платье без рукавов, сколотое фибулами на плечах, подпоясалась желтым плетеным поясом.

В жилище молодоженов нет ни прихожей, ни коридора. Переступив порог, Танька немедленно оказывается в комнате — сразу и гостиной, и спальне. За круглым столом уже сидят две девушки. Одна из них, в красном платье, сиде знакома: это, конечно же, Каринэ. Вторую — круглолицую, веснушчатую, с огненно-рыжими волосами, в оранжевом платье с разноцветной вышивкой, Танька, кажется, видит первый раз в жизни.

— Орли, позволь тебе представить еще двоих наших друзей: это Олаф и Этайн, — учтиво обращается Падди к рыжеволосой незнакомке. Та с любопытством рассматривает высокого скандинава, затем останавливает взгляд на Таньке. Сначала раз, потом другой, потом и третий.

— Я Орли, дочь Кормака О'Кашина из Иннишкарры, — представляется, наконец, она по-ирландски, с чистым мунстерским выговором. — Маэл-Патрик мой двоюродный брат. Рада познакомиться с его друзьями.

— Олаф, сын Эгиля, друг и однокурсник Маэл-Патрика и Саннивы, — слегка кланяется в ответ Олаф.

Ирландским сида владеет прилично, хотя и несколько «по-книжному». Но уж для того, чтобы понять слова Орли и представиться в ответ, этих знаний ей вполне хватает.

— Этайн, дочь Тристана Монтови, — подражая Орли, называет себя Танька.

— Из-под холма? — спрашивает вдруг ирландка настороженно, даже испуганно.

Кажется, худшие опасения начинают сбываться, огорчается Танька. И спрятанные уши не помогли. То ли глаза выдали, то ли еще что. Сида бледнеет, ладони ее сжимаются в кулачки.

— Нет, из Кер-Сиди! — выпаливает Этайн в ответ. — Но если вам это так важно, то да, я холмовая фэйри по матери. Мама моя из дини ши, если что, — людям не враг. К тому же мы обе христианки. Так что можете меня не бояться. Детей, кстати, не краду. В основном занимаюсь тем, что пишу конспекты на лекциях. Даже скучно от такой жизни, право.

— Простите, добрая соседка, если что не так сказала, — тушуется мунстерская родственница Падди. — Но вы поймите и меня...

Сида непроизвольно оглядывается и замечает напряженные, гневные взгляды друзей, направленные на эту самую Орли. Даже Каринэ, не владеющая, насколько Таньке известно, ирландским, присоединилась к остальным. Ирландка замолкает на полуслове, краснеет, опускает глаза.

— Я сестренки маленькой лишилась несколько лет назад, — тихо, но твердо произносит она. — Ее сиды подменили. С тех пор не могу я с вашими общаться, простите меня. Может, вы-то лично и не виноваты, но вот так уж получается.

— А прежде общались? — спрашивает Этайн.

— Да, прежде общалась. Мы рядом с холмом жили. Каждый вечер им ведро воды под большую яблоню приносили. Поутру ведро всегда пустым было. А на Белтейн мы им даже вино там оставляли. Поэтому у нас всегда и ячмень, и овес росли лучше, чем у всех соседей в округе. И так было, пока не родилась Савин. Не было ребенка милее ни у нас в семье, ни у кого-либо из знакомых. Она очень добрая была, улыбчивая, и плакала-то лишь иногда. Как раз когда ей два месяца исполнилось, настал Белтейн. А у отца тогда что-то не заладилось, и он обычного кубка с вином под яблоню и не отнес. На следующее утро вместо хорошенькой девочки в колыбельке лежало маленькое чудовище — синее, с огромной головой, со скрюченными ручками и ножками. Как рыдала тогда мама, как бегала к яблоне с разными подарками — но все было бесполезно. Сиды ни подарков не принимали, ни настоящую Сайв не возвращали… Так и не вернули.