Этайн, дочь Хранительницы

Глава 17. Фэйри и ведьма

Заперев дверь, госпожа Марред верх Падриг немедленно преображается: вновь горбится и сильно уменьшается в росте, словно бы постарев за несколько мгновений сразу на много лет. Поправив сползший с плеч заношенный буро-зеленый плед и ухватившись за дверной косяк, ведьма медленно, осторожно поворачивается к окну, неуверенно оглядывается вокруг, ощупывает стену и спинку кровати свободной левой рукой. Блуждающий взгляд ее широко раскрытых, с огромными зрачками и с узенькими светло-серыми ободками радужек, глаз несколько раз минует Таньку, не останавливаясь. Ну конечно же: должно быть, для человеческого зрения в комнате слишком темно!

Танька стоит, прислонившись к стене, тяжело дышит. Как же не хватает ей сейчас рядом Орли... и, отчего-то, Овита! Стоило захлопнуться двери — и «цензор» вновь взял над сидой верх. Свинец наполняет уже не только ее руки и ноги, он растекается по всему телу, комком застревает в горле, заставляет кружиться голову... или голова — это от ушиба? Но вот всепоглощающее чувство вины за сказанную ложь, пусть даже и необходимую, — это уж точно он, «цензор»!.. Ну почему люди могут говорить неправду безнаказанно, а сиды — нет?

Возвращает к реальности Таньку недовольный, ворчливый голос ведьмы:

— Да что же за темнота-то здесь, ничего не вижу! — кажется, старуха ни к кому не обращается, разговаривает сама с собой.

А совсем рядом с Танькой, на складном столике рядом с кроватью, лежит уже испытанная в пути полезная вещь — спиртовая зажигалка! Сто́ит только заставить себя чуточку присесть, нагнуться — и вот уже над Танькиной рукой колеблется слабый синеватый язычок огня. Сида подносит зажигалку к свече — та вспыхивает неровным, коптящим, но все-таки ярким пламенем. Ну вот, теперь почтенной мэтрессе должно стать светлее!.. Мэтрессе? Ну да, а как же еще назвать-то сведущую травницу?

Ведьма, завидев огонек, и правда оживляется: тут же находит возле Танькиной кровати стул, садится на него. Сухой скрюченный палец ее нацеливается сначала на лицо сиды, потом на кровать.

— Присядь-ка, славная соседка! — голос ведьмы, всё такой же удивительно молодой и чистый, неожиданно взбадривает Таньку, придает ей уверенности. — Надо же: кого я только за свою жизнь ни видывала — и камбрийцев, и пиктов, и саксов, и греков! Даже черных людей из полуденных стран — и тех довелось, — ведьма вдруг хихикает, и Танька растерянно опускает глаза и лиловеет: кто ж его знает, при каких обстоятельствах видела мэтресса Марред этих самых «черных людей» и что такого смешного она в них находит! Вдруг это что-то совершенно неприличное? А ведьма между тем продолжает: — А вот славный народ всё никак мне не показывался! Ну да теперь хоть на старости лет увидала...

Танька удивленно поднимает глаза: где же это слыхано, чтобы ведьма — да кому-нибудь призналась, что видит фэйри в первый раз? Странно как-то — но в то же время и приятно!.. А может быть, она попросту побоялась соврать? Верят же в народе, будто бы добрые соседи неправду сразу чуют! Ох, вот бы уметь такое и на самом деле!

А ведьма тем временем пристально рассматривает сиду, измеряет взглядом с ног до головы, затем долго всматривается в ее лицо — и от этого взгляда, цепкого, изучающего, Таньке вдруг делается не по себе. С новой силой напоминает о себе притихший было «цензор»: сдавливает виски, наваливается на плечи... Внезапно у Таньки молнией вспыхивает догадка: да ведь мэтресса Марред просто ее уши изучает! Ну да: сейчас вот ведьма дотрагивается до своего собственного уха — точь-в-точь как Гвенда в Лланхари. Как же всё просто-то, оказывается! Только вот тяжесть на душе, тоска и тревога, увы, так и не проходят.

И, как всегда, скрыть своих чувств Таньке не удается: то ли уши их выдают, то ли выражение лица, но ведьма сразу же тревожится. Вздрогнув, она быстро отворачивается от сиды, резко опускает руку — и вдруг испуганно ахает. А из широкого рукава ее мешковатого темного платья вылетает что-то зеленое с красным. Вращаясь в воздухе, это «что-то» плавно пролетает пару шагов, шлепается на пол прямо перед Танькой — и оборачивается веточкой с зелеными перистыми листьями. Ну да, рябина — верное защитное средство от фэйри... От фэйри? От нее, от Таньки?

От веточки во все стороны разбегаются красные ягоды, одна из них подкатывается прямо к босой ноге Таньки, касается ее мизинца. Ведьма делается вдруг совсем бледной, глаза ее широко распахиваются, рот приоткрывается. Неожиданно проворно она вскакивает со стула, подбегает к Таньке, подхватывает с пола замершую у ее ноги ягоду, отшвыривает ее прочь. Глаза Таньки на мгновение встречаются с ведьмиными — в тех читается неподдельный ужас. Но еще миг — и ведьму словно подменяют: от испуга не остается и следа, на только что бледных, желтоватых щеках ее выступает яркий румянец, на губах появляется легкая улыбка. Ведьма неторопливо, с важным видом устраивается на стуле, потом небрежно кивает Таньке, вновь показывает ей на кровать. И, дождавшись, пока сида примостится на ее краешке, как ни в чем не бывало продолжает свой монолог:

— Что, совсем не испугалась? Выходит, и правда крещеная — все-таки не ошибся этот путаник!.. Ну, говори, что у тебя стряслось-то? И чем за помощь платить думаешь? — старуха вновь хихикает, и Танька окончательно теряется.

— У меня расписки леди Хранительницы есть, немного серебряных мерсийских скат — и еще золотой триенс... Только я, по правде сказать, не знаю, сколько вам платить полагается, почтенная мэтресса! — тихо шепчет она, глядя на ведьму снизу вверх.

— Ишь ты: и серебра-то не боится... Расписки мне без надобности, и скаты эти саксонские тоже, а уж золото твое — и подавно: кто знает, чем оно назавтра обернется! — бурчит ведьма в ответ, сморщив лицо в недовольную гримасу. — А что до цены — я уж тебе ее потом назначу!.. Да ты не бойся, я и лишнего не запрошу, и непосильного не потребую... Хм, «мэтресса»: надо же, как назвала!..

Не прекращая недовольно бубнить себе под нос что-то совсем уж неразборчивое, ведьма запускает руку в свой мешок и принимается в нем рыться, извлекая всё новые и новые вещи: отсвечивающее серебром зеркальце, чуть помятую оловянную миску, начищенный до сияния медный котелок, черное вороново перо, причудливой формы разноцветные камешки, пару наглухо заткнутых пробками глиняных сосудов размером с куриное яйцо, какие-то совсем непонятные тускло поблескивающие металлические штуковины — и множество трав, засушенных и свежих, среди которых Танька сразу же узнаёт сухую золотисто-желтую ветку омелы и зеленый пучок плауна, похожего на крохотные, уменьшенные во много раз тисовые побеги.

— Ага, вот оно! — наконец, удовлетворенно заявляет ведьма, достав из мешка очередной глиняный горшочек. — Ну, раз и серебро тебе не страшно, и святая Бригита тебя не отвергла, рябиной не обожгла, — значит, буду я тебя, соседка, пользовать так же, как детей Брута: травками лечебными. Ну-ка губу свою покажи!

И достает из горшочка мокрую желто-зеленую тряпочку.

Вот ведь как просто-то всё у этой ведьмы: «лечебные травки»! А где же древние заклинания, где же таинственные обряды, корнями своими уходящие к друидам доримских времен? Выходит, обходится мэтресса Марред без них вовсе, использует только то, что и вправду помогает, — и это славно! Танька смотрит на травницу сразу и с удивлением, и с уважением. А та между тем приступает к делу: подходит к Таньке вплотную, затем, чуть помедлив, берет ее за подбородок, пристально всматривается в ее лицо.

— Так, тут вот у тебя царапина — ну, это-то ладно: маленькая она, заживет быстро. А теперь рот приоткрой!.. Ох ты... Вот с зубом я тебе ничем не помогу, уж не взыщи, — ведьма, должно быть, впервые видящая сидовы клычки, ничем не выдает своего удивления, лишь сочувственно вздыхает, пытается утешить: — Ну да ничего... Всего-то кончик только и отколот, совсем чуть-чуть: не знаешь — так и не заметишь... А вот теперь терпи: сейчас опухоль убирать буду! — и ведьма подносит тряпочку к Танькиному лицу. Танька жмурится, заранее морщится, ожидая жгучей боли. Но всё оказывается совсем не страшно: ведьма очень аккуратно прикладывает тряпочку к разбитой губе, и Танька ощущает приятный холод — и хорошо знакомые по занятиям с Анной Ивановной запахи мать-и-мачехи и горькой полыни.

— Придержи рукой! — принимается распоряжаться ведьма. — Да не так: не жми сильно! Будешь держать, пока...

Ведьма обрывает фразу, задумывается, потом вдруг машет рукой. — А, ты же крещеная! «Отче наш» наизусть помнишь?.. Вот двенадцать раз про себя прочтешь — и снимешь. А уж потом будешь делать себе такие примочки сама: один раз на рассвете, другой — на закате. И так — пока губа не станет как прежде. Тра́вы-то заварить твоя подружка ирландская сумеет?

И, сделав хитрую гримасу, вопросительно смотрит на сиду: то ли беспокоится, то ли над Орли насмехается — и не поймешь, пожалуй! Танька даже злиться начинает: и отчего так получается, что никто в умения Орли верить не хочет? А ведь зря не верят: уж что-что, а за ранеными ухаживать она точно умеет, да еще и как!

— Еще и как сумеет — не сомневайтесь, почтенная мэтресса! — не выдерживает Танька и фыркает, едва не выронив тряпочку. — Да я и сама бы справилась — только у меня травы нужные кончились.

И тут же, огорченно вздохнув, честно добавляет: — А мать-и-мачеху я с собой и вовсе не взяла — даже не подумала, что она может пригодиться...

— Мать и мачеху? — удивленно и заинтересованно переспрашивает ведьма.

Ой! Надо же было так опростоволоситься! Кто же называет так в Камбрии это растение, ранней весной выбрасывающее из чуть прогревшейся почвы буроватые стебельки, покрытые крошечными листочками и увенчанные маленькими желтыми солнышками? Здесь у мать-и-мачехи совсем другое имя, «жеребячье копыто», — из-за формы ее больших летних листьев, тех, что вырастают каждый год на смену весенним побегам. Совсем недавно, в начале прошлого февраля, мэтресса Анна Ивановна научила студентов «двоечки» лечить «жеребячьим копытом» кашель — и уже в конце месяца умение это очень пригодилось Таньке, когда вдруг простудился Ладди. Но вот примочки от ушибов из «жеребячьего копыта» — неожиданная новость! Получается, Анна Ивановна знает о целебных свойствах растений не всё? Как странно, как непривычно... А «мать-и-мачеха» — такому названию для этого растения Таньку в детстве научила мама: листья-то у него, те самые летние «копытца», сверху гладкие, холодные — зато снизу войлочно-пушистые, теплые, уютные. Сверху — как мачеха, снизу — как родная мама... Да ну, глупость это, пусть даже мамой и сказанная! Неродные матери — они же вовсе не обязательно плохие! Ну вот разве мама к Ладди относится хуже, чем к Таньке? Бывало, поссорятся из-за чего-нибудь брат с сестрой — так еще неизвестно, чью сторону она примет, и неважно, что Ладди уже совсем взрослый и что Танька его намного младше!

И от воспоминаний этих — о маме, о брате, о далеком уютном доме — у Таньки теплеет в груди. Кровь приливает к ее щекам, поникшие уши приподнимаются. И даже страдания из-за сказанной лжи хоть и не отпускают ее совсем, но все-таки ослабевают, «цензор» немножко разжимает свои свинцовые объятья. А уж ошибка с названием растения кажется Таньке теперь таким пустяком! Танька поправляет тряпочку у губы, чуть распрямляет спину, поднимает глаза — и вдруг спохватывается, растерянно смотрит на ведьму. Мэтресса Марред — она же так и ждет ее ответа!