Этайн, дочь Хранительницы

Глава 26. Ночной разговор

«Я что-нибудь придумаю! Что-нибудь придумаю!»

Танька повторяет это уже который раз — мысленно, боясь произнести вслух. Ведь даже Санни не предложила никакого выхода — Санни, которая выросла в этом доме!

А в памяти сиды, сто́ит ей только отвлечься от привязавшейся фразы, тут же всплывает голос королевы Альхфлед — вежливый, приветливый, но все же с едва заметной фальшивой ноткой. Видимо, не ошибается поверье, будто бы фэйри чуют любую ложь. Вот и Танька почуяла — и даже почти не удивилась, когда после радушного приглашения в гости оказалась заперта в этой комнатушке.

Сейчас Танька чувствует себя совсем одинокой. Да, в комнате она не одна, но ни с кем и словом-то не обмолвишься! После нескольких бессонных ночей тяжелым, беспокойным сном забылась Санни. Прямо за столом со счастливой улыбкой заснул обнадеженный Танькиным обещанием несчастный принц Кердик... то есть Кэррадок. Наверное, королева Сэнэн баловала сына, звала «любимым»(33) — а теперь вот досталась ему злая мачеха, точь-в-точь как в нянюшкиной сказке про веретено... И, конечно же, Таньке вспоминается еще один Кэррадок — героически погибший в Думнонии брат бабушки Элейн, тот самый, в смерти которого толстый греческий монах обвинил Танькину маму. Ох, и странная, и загадочная эта история!

А в комнате кромешная тьма, и даже сидовское ночное зрение не помогает. Сало в светильнике давно выгорело, и он погас, испустив напоследок шлейф удушливо-вонючего дыма, совершенно забившего все остальные запахи. Но зато Танька больше не прячет уши, и теперь они замечательно ловят самые разные звуки — а звуки доносятся со всех сторон. Вот пошевелилась, ойкнула и тяжело вздохнула спящая Санни, вот прошептал во сне что-то по-камбрийски Кердик — то ли «рука», то ли «сытый»: слова эти звучат так похоже... А вот переругиваются о чем-то на саксонском языке двое мужчин за стеной — шепотом, лишь изредка в речи их прорываются слова в полный голос. Жаль, не понять ни слова — вдруг что-то важное?.. Эх, вот что мешало ей и правда походить в Университете на курсы мерсийского языка — или хотя бы у Санни языку поучиться!.. Санни? Да ведь она же здесь! Но разве можно ее будить?

Скрипит далекая дверь, и вот уже кто-то тихонько идет по залу, чуть шаркая ногами. Шелестит, цепляясь за настланную на пол солому, длинная одежда — женское платье, что ли? Но шаги при этом не похожи на женские. Странно! И почему-то тревожно.

Тем временем человек в длинной одежде явно приближается. Вот совсем рядом раздается голос англа-стражника, уже знакомого, того самого, что приносил еду. И опять, конечно же, не понять ни слова! А вот кто-то стражнику отвечает — уверенно, повелительно — и отчего-то очень знакомым голосом...

Вдруг тихо лязгает железо, затем приоткрывается дверь. Отсвет факела, темный силуэт низенького человека в рясе. Глаза сиды быстро приноравливаются к освещению, и Танька отчетливо различает пухлое красное лицо, курчавую бородку и маленькие, похожие на вороньи, черные глазки. Отец Гермоген!

Опасливо глянув на сиду, монах поворачивается к стоящему рядом стражнику, кивает. Тот выходит вперед, манит Таньку громадной ручищей:

— Зу, э́лвин, гэ ут!

Сердце у Таньки проваливается куда-то вниз, замирает. Перехватывает дыхание. Вдруг напоминают о себе тягучей ноющей болью все недавние ушибы и раны: и стертые ноги, и разбитая губа, и сломанный зуб. А следом, заставляя забыть о боли, в голове взрывается дикая смесь самых разных чувств и мыслей: испуг, гнев, недоумение — а еще любопытство. Откуда здесь взялся отец Гермоген — словно почуял, что его здесь вспоминали?! Что ему от нее, от Таньки, надо? И почему этот негодяй вообще на свободе — ведь сэр Талорк отвел его в Бат?

Тем временем в комнату входит стражник. Двигаясь осторожными шагами, он приближается к сиде, тяжелой глыбой нависает над ней, протягивает к ее плечу толстенную руку — но, едва дотронувшись, опасливо ее отдергивает, поворачивается в сторону отца Гермогена. Однако там лишь благоразумно прикрытая дверь, из-за которой доносится тихое бубнение на греческом языке: «О катэко́н эн воифе́йя то эпси́стоу»... Хвалебная песнь царя Давида, верное средство от нечистой силы! Вот ведь как: пришли за сидой — а сами-то ее боятся, особенно этот трусливый греческий монах!

Таньку боятся — но и ей самой страшновато. На мгновение в ней даже просыпается дикое, первобытное желание испуганного зверька: нырнуть под стол, затаиться, спрятаться. И, повинуясь ему, сида даже чуть приподнимается со стула и заглядывает под столешницу. Приподнимается — но тут же вновь садится. На смену непроизвольному порыву вдруг приходит понимание: нет, так нельзя! Тебя все равно найдут, только еще и перевернут всю комнату вверх дном, переполошат Санни и принца... Да и надо же разобраться, в конце концов: чего от тебя хотят?

Вздохнув, Танька решительно поднимается из-за стола и тихо, стараясь никого не разбудить, скользит к выходу. А стражник — тот не церемонится с пленниками: шагает следом за ней тяжело, громко, напоследок с силой хлопает дверью, гремит связкой ключей.

Потом они долго, пробираясь между столами и спящими вповалку на соломенном полу воинами, идут через длинный зал: впереди — отец Гермоген, за ним на изрядном расстоянии — Танька, а позади всех — стражник. Наконец монах распахивает дверь.

Во дворе Таньку встречает глубокая ночь. Капает мелкий дождик, звезд совсем не видно, лишь ущербная луна размытым силуэтом проступает сквозь низкие облака. И опять в голове вспыхивает глупое звериное желание: рвануться, побежать куда глаза глядят, забиться в какое-нибудь укромное место, а то и перемахнуть через стену... Это ведь так просто: люди — они же сейчас почти ничего не видят: что толку с этого жалкого факела!

И вновь Таньке удается справиться с собой. Ну разве можно оставить в беде подругу и этого принца — странного, бестолкового, но все-таки так располагающего к себе?! Вдруг в памяти всплывает фраза из маминой сказки: «Ты всегда будешь в ответе за того, кого приручил». А значит, надо обязательно взять себя в руки, чего бы это ни стоило! Взять — и пройти весь путь — чтобы потом, может быть, вернуться к друзьям. А для начала — подавить в себе эту дурацкую дрожь в коленках, на что-то отвлечься, лучше всего — на смешное... И вдруг Танька и правда хихикает: в голову ей приходит неожиданное сравнение. Вот ведь как забавно получилось: рыжая сида с острыми звериными ушами сейчас оказалась на месте принца из сказки, а настоящий принц — на месте то ли рыжего лиса, то ли вообще розы!

Где-то вдалеке то и дело раздается пронзительное «ки-ви́и» — так кричат хорошо знакомые Таньке крупные бурые в пестринку совы(34). Попискивая, в мокрой траве возится какой-то мелкий зверек — то ли лесная мышь, то ли полевка. Топоча и фыркая, дорожку перебегает деловитый ежик. А Танька тем временем продолжает воевать со своим страхом. Ах, тебе страшно от неизвестности? Ну так считай, что ты просто на экскурсии, просто вышла послушать звуки ночной природы — как на практике с мэтром Финном!

Возмущенно стучит кулаком под ребро тут же проснувшийся «цензор» — оказывается, ему не нравится, даже когда ты лжешь лишь самой себе! Впрочем, и без «цензора» поверить в увлекательную прогулку, наверное, не вышло бы: не успевает Танька пройти и сотни шагов, как стражник позади что-то громко и грозно кричит на своем языке — то ли ей, то ли отцу Гермогену. Монах тут же поворачивается и, подслеповато вглядываясь сиде в лицо, вдруг торопливо выкрикивает по-камбрийски — хриплым дрожащим голосом, совсем не похожим на тот, каким он вещал калхвинедцу в Уэстбери:

— Стой, стой, отродье преисподней! Иди в дом!

И правда, сейчас они стоят возле небольшой, но опрятной, ухоженной хижины. Через приоткрытую дверь Танька замечает сполохи слабенького огонька, а доносящийся из нее легкий запах расплавленного воска подсказывает: горит дорогая свеча наподобие церковной. И вновь становится боязно: неужели же ее решили поселить здесь, отдельно от друзей?.. Но нет, это вряд ли! В хижине явно кто-то есть: даже на расстоянии слышны шорохи и шумное, прерывистое дыхание. А может быть, это часовня? Да, пожалуй, на то похоже: с чего бы в обычном доме жечь церковные свечи? И что с того, что на домике нет ни шпиля, ни даже креста: говорила же Санни, что христиане появились здесь совсем недавно! Ну, не успели еще обустроиться — вот и объяснение! И Танька, чуть успокоившись, смело заходит внутрь, опередив и стражника, и отца Гермогена.

Однако внутри хижина оказывается вовсе не похожей на часовню. Никаких икон, никакого убранства. Застеленный соломой пол, прямоугольный стол, небольшой очаг, несколько скамеек. На скамейках сидят двое мужчин в черных рясах: один, в черной круглой шапочке — горбоносый сухощавый старик с курчавой бородой, второй, с непокрытой головой — средних лет толстяк с бритым лицом и с огромной, занимающей почти всё темя, тонзурой.

При появлении Таньки толстяк с тонзурой тотчас же вскакивает, отступает к дальней стене и размашисто крестится. Горбоносый же не двигается с места и вдруг заговорщицки подмигивает сиде — однако вслед за тем повторяет жест толстяка(35). А стражник-англ тут же больно сжимает Танькино плечо сильными пальцами.

— Станд роу, де́рин! — рычит он сиде прямо в ухо. Та вздрагивает от неожиданности, пошатывается — но все-таки удерживается на ногах.

А двое мужчин в рясах молча разглядывают ее.

Вскоре, однако, бритый обладатель тонзуры нарушает тишину. Кашлянув, он обращается к своему товарищу на койне — языке, заметно отличающемся от хорошо знакомого Таньке классического греческого, но все таки не настолько, чтобы быть ей совсем непонятным:

— Ну, и каково твое мнение, отец Хризостом?

— Похожа, — выносит вердикт горбоносый. — Той же породы, что и их Хранительница. А может, и правда дочь...

— Здешняя королева узнала ее, — кивнув, перебивает бритый. — Да, это Этайн. Танка — кажется, в семье ее называют так.

— Странное имя, — задумчиво откликается горбоносый отец Хризостом. — Не похожее ни на бриттское, ни на гаэльское. Встречается разве что у остроготов, но у них оно мужское.

— Воистину странное, — соглашается бритый. — И само наречие, на котором Немхэйн общается с дочерью, тоже удивляет. Брат Ансельм, прежде бывавший в Далмации и во Фракии, вроде бы признал в нем язык славян.

— Славян? — по-прежнему задумчиво переспрашивает отец Хризостом — и тут же сам себе отвечает: — Впрочем, почему бы и нет? Пела же Немхэйн славянскую песню на свадьбе Пеады... Что ж, это можно и проверить!

И вдруг, повернувшись к Таньке, с ласковой улыбкой спрашивает ее на чудно́м, полупонятном языке:

— А́ли мя разби́раши, отрокови́че?

Вот так! Только что этот монах рассматривал и обсуждал Таньку, словно бы та была экспонатом в музее, а теперь вдруг пытается говорить с ней на мамином языке, на языке Учителя! На языке, на которым они с мамой обсуждали самое сокровенное, на языке колыбельных песен раннего детства: нянюшка Нарин пела их на камбрийском, почему-то упорно избегая родного ирландского, а мама — на русском...