Этайн, дочь Хранительницы

Глава 36. В ущелье

Низкие осенние тучи основательно затянули ночное небо: лишь на западе почти у самого горизонта в них виднелась большая прореха. Сквозь прореху выглядывала ущербная луна, освещая расстилавшуюся позади холмов равнину. Не переставая накрапывал дождь.

Озябшая и основательно промокшая Танька по-прежнему бродила вдоль зарослей орешника, добросовестно наблюдая за дорогой. Та была все так же пуста, разве что однажды, мелькая светлым брюшком, ее пересек маленький юркий горностай. Посреди дороги зверек вдруг остановился, поднялся столбиком, его глаза полыхнули в лунном свете зеленовато-голубыми огоньками. Покрутив мокрой усатой мордочкой, горностай чихнул и, быстро опустившись на четыре лапы, торопливо побежал прочь, грациозно изгибая спину и взмахивая странно коротким для стройного вытянутого тела хвостом с черным кончиком.

Горностай исчез в траве, и снова всё словно вымерло. Молчали кузнечики, молчали ночные птицы, не слышно было звериных голосов, и даже лошади притихли: не фыркали, не били копытами. Лишь старый дуб шелестел ветвями, шумели под порывами ветра ореховые кусты да постукивали по листьям дождевые капли.

Капюшон Танька давно сдвинула на макушку, и теперь волосы ее изрядно намокли, облепили лоб и щеки. Но зато чуткие сидовские уши были на свободе! Правда, ловили они сейчас не только звуки, но и дождь. Капли скатывались по ушам на щеки и шею, сбегали вниз, тут же проворно заползали за ворот и впитывались в ткань платья, холодя кожу, заставляя ее покрываться мурашками.

Настроение у Таньки, еще недавно радостное и приподнятое, медленно, но верно портилось. Всё чаще ей приходилось отгонять от себя гадкую малодушную мысль: ну вот зачем было спорить с Гвен, настаивать на своем походе в ночной караул? Лучше бы сидела она в теплом уютном фургоне, слушала дыхание спящих друзей! Эх, должно быть, мунстерская сейчас так сладко посапывает...

И стоило только Таньке подумать об Орли, как та словно услышала ее мысли. Со стороны фургона вдруг послышался сначала шелест отодвигаемого полога, а потом знакомый шепот:

— Этнин, Этнин, иди погрейся!

Тут уж устоять Танька не смогла, поспешила на зов.

— Хорошо, что ты меня услышала! — преувеличенно бодро зашептала Орли, спрыгнув с передка фургона. — А то я смотрю, смотрю, где ты — и не вижу: даже глаза твои не горят! Иди уже отдыхать: моя теперь очередь!

* * *

Лунный свет отыскал возле полога узкую щель, пробился сквозь нее, осветил внутренность фургона. И все равно было темновато даже по сидовским меркам. Танька полагалась сейчас, пожалуй, больше на уши, чем на глаза.

В фургоне и правда все спали. Беспокойно ворочался на своем крохотном ложе Эрк, ровно дышала Гвен, тихо всхлипывала во сне Санни. Робин безмятежно развалился прямо на полу в проходе, подложив под голову какой-то мешок. Танькина постель оказалась расстеленной: то ли Гвен позаботилась, то ли Орли.

Чтобы добраться до постели, пришлось перешагивать через Робина. Танька двигалась осторожно-осторожно: боялась потревожить его без нужды. По счастью, всё обошлось: Робин не только не проснулся, но даже не пошевелился.

Сразу ложиться Танька не стала. Сначала заглянула наверх, к Санни. Поправила на ней сбившееся одеяло. Та вдруг улыбнулась во сне и тихо прошептала:

— Моди...

«Маму во сне увидела!» — внезапная догадка пронзила сиду, и сердце ее тотчас отозвалось щемящей болью. А Санни больше не всхлипывала: так и не проснувшись, теперь она счастливо, совсем по-детски улыбалась.

Танька долго стояла, не решаясь отойти от подруги. Потом все-таки не выдержала: осторожно опустилась на уголок своей постели. И только тогда по-настоящему почувствовала, как сильно она продрогла и вымокла под дождем.

* * *

Проснулась Танька от чьих-то шагов — осторожных, тихих. С удивлением обнаружила себя лежащей под одеялом — прямо в верхнем платье! Платье уже совсем высохло: получалось, проспала она долго.

Шаги вдруг затихли, и сразу почему-то стало тревожно. Танька приподнялась на локте, вслушалась в окружающие звуки. Звуки были утренними и очень мирными: где-то далеко перекликались петухи, самозабвенно переговаривались воро́ны, утробно мыкнула корова. Потом послышалось постукивание лошадиных копыт, сразу и тяжелое, и мягкое. Вдруг лязгнуло железо, а следом донесся тихий шепот Робина:

— Стой, стой, красавица...

Снова раздался звук человеческих шагов. Фургон покачнулся. Полог вдруг шевельнулся, и сразу же посветлело. В открывшемся проеме появился темный женский силуэт. Женщина сделала шаг внутрь — и тут Танька наконец ее узнала. А узнав, обрадовалась и облегченно шепнула:

— Доброе утро, госпожа Гвен!

— И вам доброе утро, леди, — тоже шепотом откликнулась та в ответ. — Ну и роса выпала: весь подол мокрый! А уж туман какой внизу! — и озабоченно продолжила: — Надо бы Эрка разбудить, да и девочек тоже. Пусть прогуляются перед дальней дорогой. Робин торопится очень: уже лошадей запрягать готовится!

Танька тихонько поднялась. Посмотрела на подруг — на, должно быть, совсем недавно заснувшую Орли, на счастливо улыбавшуюся во сне Санни. Перевела взгляд на Эрка — тот сейчас безмятежно посапывал, подложив кулачок под щеку, точь-в-точь как младенец. Вздохнула. Будить друзей было жалко.

— Да мне и самой жалко, — словно прочитав Танькины мысли, улыбнулась Гвен. — Не печальтесь, леди! Вот что: вы не ждите, прогуляйтесь сами, а я их тем временем потихоньку подниму — нежно-нежно.

Грустно кивнув, Танька направилась к выходу. Выглянула наружу. И, осмотревшись, аккуратно спрыгнула на землю.

Было по-утреннему прохладно. Легкий ветерок шевелил ветви орешника. На востоке вовсю горела утренняя заря, а из-за цепи далеких холмов уже выглядывал краешек солнца. На травинках всеми цветами радуги светились капельки росы. Тумана вокруг фургона не было совсем, зато вся низина по ту сторону пропасти была словно залита молоком.

Возле фургона Робин возился с гнедой лошадью, надевал на нее оголовье. Лошадь задирала голову, толкала удила большим розовым языком, переступала копытами. Вторая лошадь, серая в яблоках, стояла неподалеку, фыркала и мотала головой. Сами собой в Танькиной памяти всплыли вдруг картины из совсем недавних и уже таких далеких дней: белая каменная конюшня на берегу Туи, выглядывающая из стойла любопытная Рыжуха, задумчиво бредущий по проходу седоусый дядюшка Охад со скребницей в руке. А следом в ее воображении предстал Кайл — взахлеб рассказывающий о недавно родившемся жеребенке, счастливый, улыбающийся... И тут же Танька почувствовала, как ее щеки предательски вспыхнули.

Опомнившись, она погнала воспоминания прочь — но те, разумеется, не послушались. Зато в придачу к ним в голову Таньке полезли неприятные, мучительные мысли. Перед сколькими людьми она уже оказалась виновата! Бедный Кайл: ведь это из-за нее он отправился на африканскую войну! Другого мальчишку, Морлео, своего спасителя, она обидела ни за что ни про что! А Орли и принц Кердик — оба теперь верят в небылицы: одна — в Танькин гейс, другой — в своих роханских предков. И как ни убеждала себя Танька, что прямой ее вины в случившемся нет, согласиться с этим до конца никак не удавалось. Правда, «цензор» все-таки молчал — только это и утешало.

Огорченная Танька рассеянно брела по узкой тропинке. Тропинка пересекла луговину, обошла стороной заросли болиголова, немного попетляла среди кустов лещины и наконец привела к знакомой проселочной дороге. Должно быть, после лицедейского фургона здесь не проезжал больше никто: во всяком случае, вода в колее оказалась совершенно прозрачной, отстоявшейся. В этой воде обитали живые создания: в ее толще рывками двигались крошечные рачки — водяные блохи, а у самой поверхности висели головастые личинки комаров. Изредка какая-нибудь личинка, извиваясь, опускалась ко дну, чтобы вскоре же всплыть опять. И водяным блохам, и даже комариным личинкам Танька неожиданно обрадовалась: они ведь были добрыми знакомыми по прошлогодней университетской практике. Правда, не то что пить эту воду, даже умыться ею она бы, наверное, не отважилась ни за что!

Чуть воодушевившись, Танька снова углубилась в заросли лещины. Большие листья ореховых кустов были еще по-летнему зелеными, но тут и там на них виднелись бурые пятна и круглые дыры. А от некоторых листьев и вовсе остались почти что одни черешки, словно кто-то беспощадно остриг их ножницами.

Вскоре она углядела еще одного старого знакомого: вцепившись в лист ножками, на нем сидел ярко-красный жучок с большой черной головой на длинной шее. Жучок не шевелился: видимо, оцепенел от утренней прохлады. А ведь теплыми весенними днями в окрестностях Кер-Сиди точно такие же жучки бодро подреза́ли челюстями и сворачивали в трубочки ореховые листья — заготавливали еду для своего потомства. На здешних же кустах все трубочки давным-давно поотваливались, именно после них-то и остались те куцые обрезки. Свежих трубочек не было: видимо, за лето листья совсем огрубели и не подходили для такой деликатной работы.

А еще на лещине, конечно же, висели закутанные в бледно-зеленую обертку орехи. Танька не утерпела, сорвала один из них. Скорлупа его оказалась еще совсем светлой, но твердой, не раскусывалась ни в какую, зато вдруг напомнил о себе поврежденный зуб. Подумав, Танька всё-таки решилась набрать орехов в подол: какое-никакое, а угощение для друзей! Но едва она принялась за дело, как из-за кустов послышался голос Орли:

— Этнин! Этнин! Холмовая!

Пришлось поспешить. Аккуратно придерживая обеими руками подол — сорвать дюжину орехов она все-таки успела — Танька выбралась из зарослей прямо к фургону: в намокшем от росы платье, с растрепанными волосами, так и не умытая — и все-таки довольная.

Конечно же, оказалось, что все успели не только проснуться, но и привести себя в порядок. Один лишь господин Эрк имел невыспавшийся и вообще какой-то взъерошенный вид. Отойдя от фургона на десяток шагов, он стоял с задранной головой, смотрел на дуб и что-то бормотал себе под нос. Неподалеку от него разговаривали друг с другом Санни и Орли — совсем мирно, словно никогда и не ссорились. Робин уже запряг обеих лошадей и теперь сосредоточенно изучал заднее колесо фургона; судя по сокрушенному покачиванию головой, ему явно что-то не нравилось. А Гвен стояла возле серой лошади, держа ее под уздцы.

Первой заметила Таньку Орли — и тут же призывно махнула рукой. Следом замахала рукой и Санни. И обе почему-то смотрели на нее с осуждением.

— Вот делать тебе нечего, холмовая, — проворчала Орли, взяв, однако же, у растерявшейся сиды пару орехов. — Мы уже беспокоиться начали!

— Ох, Этнин, — вздохнула Санни и, взяв у Таньки один-единственный орех, принялась задумчиво вертеть его в руке, словно не знала, что делать с ним дальше. Назвала она Таньку почему-то на ирландский лад — должно быть, взяла пример с Орли.

— О! — провозгласил господин Эрк, чинно приняв из Танькиной руки пару орехов. — Благодарю вас, леди!

И от его веселого, чуть хитроватого, но вполне доброжелательного взгляда огорчившейся было Таньке сразу полегчало.