Этайн, дочь Хранительницы

Глава 12. У моста через Таф

Едва Танька, распрощавшись с Глэдис, скрывается за домом, к ней подходит Эмлин. Скрибонесса уже в полном дорожном облачении для верховой езды: на ней ирландского покроя темно-серая мужская туника до колен, такого же цвета штаны и кожаные кавалерийские сапоги.

— Леди, вы еще не раздумали ехать дальше? — сразу же спрашивает Эмлин сиду.

— Конечно нет, с чего бы? — Таньке даже делается обидно: за кого ее принимают?

— Если не раздумали — тогда самое время выезжать! Повозка в порядке, за ремонт я расплатилась из дорожных денег. Между прочим, этот кузнец, Пейлин, своего не упустил! А вот Ллеу взял честную цену, да еще и еды на дорогу нам собрал. Есть и еще новости — не знаю, понравятся ли они вам, но все равно ведь узна́ете…

Сида вопросительно смотрит на Эмлин, та выдерживает паузу и вдруг огорошивает:

— В общем, Марх этот сбежал.

— Марх? Как это? Его же дядя Кейр просил…

— Я думаю, кто-то сильно запугал его, леди. Конечно, это никак его не оправдывает, но… Когда вы ушли к своей родственнице, он то молился, то расспрашивал господина Ллиувеллина про здешних фэйри. Похоже, старику втемяшилось в голову, что болотные огни и встреча с бешеной собакой — не случайное совпадение, что всё это как-то связано с вами и со мной. А потом Марх раз — и исчез. Правда, следы его на дороге остались, идут на запад, к Диведу.

— Раз так — и хорошо, что он сбежал! По крайней мере, не подведет нас в Мерсии! — решительно отрезает Танька.

— Я попросила Тегуина его догнать, — улыбается Эмлин. — Разумеется, когда уверилась, что старик уже далеко. Но Марх идет пешком, а Тегуин поскакал за ним на своем пони. Так что если хотите оторваться от своего поклонника — поспешайте, а то он, пожалуй, скоро вернется.

Танька слегка лиловеет, но решительно кивает головой.

— Орли уже собрала все вещи — и свои, и ваши… А, вот еще! — скрибонесса вновь улыбается. — Мальчик этот, ваш приятель маленький, вам что-то на прощание сказать хотел.

— Мне нужно Тегуину письмо написать — а то как-то очень нехорошо получается, — спохватывается сида. — Просто поблагодарю за помощь.

— Он вряд ли грамотен, леди. Не забывайте, откуда он родом. Гвинед — не Глентуи и не Дивед, — и Эмлин пожимает плечами.

— Все равно надо написать, — твердо отвечает Танька. — В конце концов, найдется же кто-нибудь, кто поможет ему прочесть письмо. Должно быть, мы с этим Тегуином больше никогда не увидимся. Он ведь соглашался просто меня защищать, и так ли важно, что им руководило? Ну, и поэтому… В общем, я должна быть ему благодарна — хотя бы за охрану брички. Так пусть же он не держит на меня обиды.

Скрибонесса некоторое время задумчиво смотрит на сиду, затем прерывает молчание:

— Леди Этайн, можно задать вам вопрос? Это относится к нашим будущим занятиям.

И, увидев кивок Таньки, продолжает:

— Что вы хотите получить от них, леди? Стать бойцом, способным выйти один на один против рыцаря-мужчины и победить его? Или просто научиться самообороне, достаточной для того, чтобы не стать для противника легкой добычей? Поймите: первое потребует полной самоотдачи — избравший этот путь вряд ли сможет заниматься чем-то другим.

— А второму меня, по-моему, уже научил Ладди… то есть сэр Владимир. Хотя может быть, что вы и правы… А что-то среднее придумать нельзя?

Эмлин, слегка улыбаясь, молча качает головой в ответ.

Танька с недоумением смотрит на скрибонессу.

— Не бывает среднего? Или брат не всему меня научил? — пытается уточнить она у Эмлин.

— Я имела в виду первое. Но вы правы. И то и другое. То, чему вас учил сэр Владимир, — это хорошо для поля боя, но и только. А жизнь — это опасности не только на войне. Тем более — та жизнь, которую вы для себя хотите, — походы, путешествия по разным странам.

— Вы и это знаете?!

Эмлин вновь улыбается, слегка кланяется, разводит руками.

— Конечно. Вы же не делаете из этого тайны. К тому же вы уже начинаете жить именно так, согласно этому вашему желанию. И уже несколько раз столкнулись с самыми настоящими опасностями.

Сида с недоумением смотрит на скрибонессу.

— Несколько раз? — спрашивает она. — Когда?

— А вот смотрите, — теперь Эмлин совершенно серьезна, даже строга. — Сначала — совершенно неосторожное поведение перед домом ваших друзей. Потом — в заезжем доме, когда вы вмешались в свару. Потом вы чуть не унеслись среди ночи в Лланхари в одиночку. Наконец, только что вы зачем-то рассказали своей родственнице о том, куда вы едете.

— Но Глэдис…

— Двоюродная сестра искренне рада вам, леди. Но она может причинить вам неприятности, вовсе того не желая. Почтенный Кейр ап Вейлин, например, отправил с нами этого Марха из самых лучших побуждений. Кстати, то, что ваш дядя знает не только то, куда мы направляемся, но и зачем…

— Я нечаянно… — вздыхает сида. — Я же понимала, что лучше никому ничего не рассказывать, — но у меня другого выхода не было! Нам же помощь была нужна — а я ведь только правду говорить могу… — и Танька огорченно разводит руками. Уши у нее опускаются, и вообще вся она как-то поникает.

— Так будьте же осторожнее впредь, леди! — продолжает свою суровую отповедь Эмлин. — И перед тем, как что-то предпринимать, пожалуйста, советуйтесь со мной. Я не могу вам ничего запрещать — но, может быть, хотя бы вовремя предупрежу о возможных последствиях.

— Сейчас я тоже собираюсь сделать что-то неправильное? — догадывается сида.

— Да. Оставить лишний след на вашем пути. Даже если вы не назоветесь в записке дочерью Святой и Вечной — кто-нибудь, прочтя ее, непременно об этом да догадается. Как, кстати, вы собираетесь передать письмо этому горцу — через мастера Ллеу, через мальчонку, через Гвенду? А если кто-нибудь из этого семейства сунет туда свой любопытный нос? Старшие ведь там родом из Глентуи — значит, наверняка грамотные. И еще! — добавляет скрибонесса, и Таньке чудится в ее голосе откровенная насмешка. — Вам мало этого самого мальчишки-ирландца с лоскутом — хотите, чтобы еще и гвинедский пастух хвастался перед своими собутыльниками вашей запиской? А…

Кажется, леди Эмлин хочет добавить еще что-то — но вдруг замолкает на полуслове. Потому что сейчас перед ней вдруг оказывается не испуганная девочка-подросток, а разгневанная демоница с пылающими зеленым огнем глазищами.

— Кто вы такая, чтобы судить, с кем мне до́лжно общаться, а с кем нет? — грозно вопрошает дочь Хранительницы скрибонессу. — Чтобы оскорбительно отзываться о моих друзьях и знакомых? Чтобы…

— Приношу свои извинения, великолепная… — смиренно произносит Эмлин, опускаясь перед Танькой на колени и касаясь лбом земли. Тело скрибонессы застывает в этой неудобной позе, как будто бы не живой человек склонился перед сидой, а какой-то мудреный охранный механизм: верный, покорный, но в то же время мертвый, бездушный, не имеющий ни воли, ни чувств. И внезапная метаморфоза эта пугает Этайн, ей вдруг мерещится, что по ее вине только что произошла непоправимая беда, что сейчас она навсегда лишилась близкого ей человека, старшей подруги, наставницы, а может быть, даже сама убила ее — по дурости, по вздорности собственного характера… Танька растерянно, даже испуганно смотрит на распростертую перед ней Эмлин, и весь запал и праведный гнев ее куда-то уходят.

— Леди Эмлин, простите и вы меня, — тихо, почти шепотом, говорит сида. — Должно быть, я опять была не в себе.

Но скрибонесса словно бы не слышит Таньку, она остается неподвижно лежать перед ней всё в том же положении. Проходят томительные минуты — одна, другая, третья… Всё это время Этайн лихорадочно придумывает путь к примирению, мучительно ищет нужные слова, перебирает в своей голове и тут же отвергает вариант за вариантом. Кажется, вот оно! Но как же трудно заставить себя произнести только что придуманную фразу!

— Как дочь Святой и Вечной базилиссы я прощаю вас, леди! — торжественно произносит юная сида — и тут же добавляет: — И прошу прощения как ваша подопечная — за свои необдуманные поступки и слова.

Эмлин медленно поднимается с колен, ее лицо по-прежнему бесстрастно, глаза опущены.

— Леди!.. — восклицает Танька. Уши ее огорченно поникли, выражение глаз несчастное-несчастное, по щеке скатывается крупная слезинка.

Эмлин переводит взгляд на сиду — и вдруг улыбается, совсем слегка, всего лишь краешками губ.

— Эмлин, милая Эмлин! Я так рада, что вы со мной рядом! — Танька бросается к скрибонессе, обхватывает ее шею, закрывает заплаканные глаза.

И Эмлин оттаивает окончательно. На лице ее расцветает широкая улыбка, а рука ласково, по-матерински ерошит темно-рыжую шевелюру рыдающей, хлюпающей носом, но все равно счастливой сиды.

Вот такими их и застает Орли. Ирландка появляется совершенно неожиданно из-за дома Глэдис. Она идет медленно, совсем бесшумно, осторожно переставляя ноги и аккуратно придерживая приподнятый подол своего неизменного оранжевого платья.

— Смотрите, что я раздобыла… — начинает радостно рассказывать Орли — и тут же осекается. — Ой! Что с тобой, холмовая?

— Всё уже хорошо, правда-правда! — смеется Этайн.

— Тогда угощайтесь! — в подоле у Орли оказывается целая гора крупных краснобоких яблок. — Это Дилан подарил — а мне-то одной куда их столько?

— Дилан? Какой такой Дилан? — недоумевает Эмлин. Таньке кажется, что скрибонесса не на шутку встревожилась.

— Ой, да вы же его не знаете! — безмятежно продолжает щебетать Орли. — Я и сама-то с ним только вчера познакомилась. Оказывается, он у нас в Мунстере бывал, даже Иннишкарру знает!

И без того обеспокоенная Эмлин напрягается еще больше, внимательно смотрит на ирландку.

— Орли, а что этот Дилан делает здесь, в Лланхари?

— Так живет он здесь, рядом с Ллеу! — радостно отвечает Орли. — И, кажется, собирается на Гвенде жениться. В общем, не чужой им человек!

— Поколотит его теперь невеста за эти яблочки — если о них узнает, конечно, — нарочито сурово произносит Эмлин, но Танька замечает, что лицо скрибонессы разглаживается, а в темных глазах ее вспыхивает веселый огонек. — В общем, уезжать нам отсюда надо поскорее — пока вы всю деревню не взбаламутили!

Но яблоко Эмлин все-таки берет.

И снова путь, снова проносятся мимо, один за другим, столбы, отмечающие римские мили. Дорога начинает спускаться вниз, и местность окончательно превращается в унылую заболоченную равнину, покрытую темно-зелеными пятнами ивовых и ольховых зарослей. Вдоль дороги теперь тянется сплошная полоса высокого ольшаника, листва на нем серая от осевшей дорожной пыли. Странно: уже несколько километров позади, а навстречу им до сих пор никто не встретился, ни пеший, ни конный.

Несмотря на быстро летящие по небу многочисленные облачка, вовсю светит солнце, и Танька, правящая бричкой, надевает спасительные темные очки — хорошо хоть заранее отыскала! Эмлин, держащаяся на своей вороной Ночке чуть впереди повозки, замечает это, мгновение хмурится, но потом все-таки кивает головой.

В какой-то момент Танькины уши ловят совсем неподалеку памятный ей по летней практике пронзительный крик чибиса: «Чи-ив! Чи-ив! Чи-ив!». Сида радуется старому знакомцу и одновременно огорчается: видать, что-то напугало пичугу, раз она предупреждает сородичей об опасности. Из-за ольховых кустов неожиданно вылетает большая серая цапля — вот кто, должно быть, потревожил черно-белого крикливого франта! Сложив длинную шею вдвое и тяжело взмахивая крыльями, цапля некоторое время молча летит вдоль дороги, потом вновь скрывается за ольшаником. А вот и еще одна встреча: на высохшей, безлистной ольховой ветке пристроилась маленькая серенькая птичка с полосатой, как у барсука, головкой. Заметив бегущую по дороге повозку, птичка не улетает, лишь опасливо смотрит на нее, провожая взглядом. И, разумеется, не поет, лишь изредка тревожно пощелкивает: поздно уже петь, не сезон, а может, это и вовсе самка, которой петь вообще не полагается. Зато какой веселый хор точно таких же и похожих птичек звучал в июне на таких вот болотах, раскиданных по низинам между холмами Глентуи! Тогда водивший вторую группу на экскурсии мэтр Финн Мак-Килху, почтенный седой коннахтский ват, целую неделю учил своих подопечных различать похожие виды птиц: в лесу — разных пеночек и славок, а в болоте — камышовок. Оказалось, самый простой и верный способ не путать одних пеночек и камышовок с другими — выучить их голоса! Танька предается воспоминаниям, возвращаясь мысленно в блаженные времена предрассветных экскурсий с мэтром Финном, когда вся «двоечка» дружно отправлялась слушать утренний птичий хор. На таких экскурсиях бодры и веселы обычно оказывались лишь двое участников: старик-преподаватель — в силу многолетней привычки — и юная Этайн Плант-Монтови — в силу своей сумеречной природы. А все остальные, особенно по первости, только и делали, что зевали да терли себе слипающиеся глаза… Именно в такое предрассветное время и начинали свою громкую скрипучую партию в многоголосом птичьем хоре такие вот камышовки, забавно похожие своей полосатой головкой на маленьких барсучков. «Запомните, ребятишки, — говорил мэтр Финн, улыбаясь в длинную снежно-белую бороду. — Вот это поет осоковая пташка(15) — маленькая, серенькая, с полосатой головой». Говорил — и тут же передразнивал певунью, до того похоже высвистывал ее трель, что, пожалуй, от настоящей и не отличишь: «цири-цири-тере-тере-чю... чип...тр-тр-тр... килили-клилили, чи-ч, чи-ч, чич-чич… пинь-пинь-цицифюи...». И, полюбовавшись на изумленные, особенно поначалу, глаза студентов, принимался объяснять услышанное: «Сначала она, как вы слышали, передразнила ласточку, потом спела свой собственный кусочек, а под конец изобразила песенку большой синицы с желтой грудкой и черной шапочкой. И не путайте, пожалуйста, эту песню с песней пташки тростниковой, у которой голова без полосок(16): та поет тише, не так торопится, а трещит куда как меньше… Да вот и она, тростниковая — прислушайтесь-ка, правда же, просто отличить?». Только вот на самом-то деле давалось это искусство — различать птиц по голосам — далеко не всем. Таньке, правда, было легко — недаром мама сокрушается, что ее дочь свой абсолютный слух не ценит совершенно и не пойми на что растрачивает! И Санни различать птичьи голоса тоже научилась довольно быстро. А вот Олаф, Падди, Медб и особенно Эйрин и Серен — те страдали…