Этайн, дочь Хранительницы

— Нет, тут от открытых ран надо, а это мой бальзам от ушибов и легких ссадин, — мотает головой сида. — Да там в горшочке уже и пусто почти.

— Бальзам? — переспрашивает скрибонесса. — Это который вы сами делали? Так он же по составу почти такой же, что и мазь леди Анны!

— Вы и рецепт моего бальзама знаете? — голос сиды по-прежнему печален, но теперь в нем можно уловить еще и удивление.

— Только примерно. Вы ведь за основу взяли зелье леди Анны верх Иван и чуть-чуть изменили в нем соотношение между разными травами, не так ли? — почему-то Танька ожидала, что Эмлин сейчас улыбнется, — но нет, скрибонесса выглядит очень серьезной, даже строгой.

— Не совсем так, — гордо отвечает сида, словно бы позабывшая про боль и усталость. — Там новый компонент есть, и он очень важный! Олаф привез с родины отца растение, которое у них называют солнечным цветком(17). Норманны давно знают его целебные свойства, лечат настойкой его корней всяческие ссадины и ушибы. Вот я и придумала добавлять такую настойку в лечебную мазь Анны Ивановны — только не в ту, которая заживляет раны, а в другую, от синяков... А сама Анна Ивановна этого растения раньше не знала: оно ведь у нас не растет.

Эмлин продолжает сосредоточенно перебирать содержимое «аптечной» корзины, но, кажется, все-таки слушает Таньку, кивает головой.

— По-моему, этот солнечный цветок — на самом деле та самая птармика, которую знал еще Диоскорид, — продолжает сида. — Очень уж он под ее описание подходит — и по облику похож, и от запаха его так же чихать хочется, и от ушибов помогает. Только вот в горах Скандинавии Диоскорид ведь не бывал...

— Вот, нашла! «А. И., заживляющее»! — перебивает Таньку Эмлин. — Давайте я вам раны намажу!

— Лучше я сама, можно? — смущенно отвечает Этайн. — Когда сама себе раны тревожишь — не так больно получается!

А вот бинтовать Таньке ноги берется все-таки Орли: очень уж ловко у нее это выходит. Но какой бы умелой в деле заботы о раненых ни была эта замечательная рыжая ирландка, все-таки иногда Этайн тяжко вздыхает и даже чуть вскрикивает: больно! Вот так, порванным на бинты, и заканчивает свою жизнь еще недавно самое любимое платье сиды…

— Полежать бы тебе теперь, холмовая, — да разве в этой колеснице место найдется? — вздыхает Орли, и на лице ее написано такое страдание, как будто не с Танькой приключилась неприятность, а с ней самой. — Нет, что бы леди Эмлин ни говорила, а надо в деревне добрую женщину искать, чтобы в доме своем хоть на денек приютила!

Услышав от ирландки уже во второй раз про «добрую женщину», Танька в ответ яростно мотает головой.

— Пойми, Орли: я не могу здесь говорить, кто я такая на самом деле. А если не представиться, то меня примут за фэйри из-под холма, за какую-нибудь «мамочку» из тилвит тег — это как раз те, о которых в Камбрии рассказывают, что они детишек маленьких крадут.

— Так ведь, наверное, леди Эмлин этому воину всё о тебе рассказала — что уж теперь скрываться-то?… — пытается переубедить сиду ирландка, одновременно помогая ей влезть в верхнее платье.

— Какому воину? Ты о Тегуине говоришь, что ли? — недоумевает Танька.

— Да при чем тут Тегуин? Я об этом воине у моста говорю. Хотя ты права, холмовая: Тегуин-то тоже должен знать, кто ты такая! И как я только о нем не вспомнила?.. Ну, вот видишь!

— Ты что, рассказала Тегуину, кто я и куда мы едем? — сида смотрит на подружку с неподдельным ужасом.

— Да ты что, холмовая! Что ж я, не понимаю ничего? Только вот леди-то Эмлин ему что-то о тебе говорила — ну, когда еще потом он у тебя дозволения ехать вместе стал спрашивать…

Танька задумывается, мрачнеет. Да нет, конечно: не может быть такого, чтобы Эмлин посвятила случайного знакомого в их тайну без острой на то необходимости. Но что-то же ведь она и правда говорила о сиде и горцу, и, должно быть, этому самому стражнику у моста!

— Леди Эмлин! — сида решает спросить об этом саму скрибонессу.

— Нету ее тут: у моста она стоит, задумалась о чем-то, — откликается вместо Эмлин Орли.

— Можешь ее позвать?

— Сейчас сбегаю за ней — а ты сиди в колеснице и не вздумай вылезать! — тут же откликается ирландка. — Ножки побереги, пусть подживут.

И тут же выскакивает из брички.

А Танька, неожиданно для себя, вдруг улыбается: в голову ей приходит неожиданная, совсем несвоевременная, но зато очень приятная мысль. Вот где бы, с кем бы еще она так подтянула разговорный ирландский язык, живой, со всеми этими милыми просторечными словечками и оборотами, которых не услышишь ни от одного ученого друида? Даже Кайл, даром что ирландец, с ней почти только на одном камбрийском и разговаривал — так он, кажется, и прожил в Кер-Сиди дольше, чем в родном Мунстере. Ничего, вот вернется Кайли домой — то-то же она его удивит!

И опять в голову Этайн лезет это проклятое «если вернется», и опять сама собой угасает радость, сменяясь тревогой и печалью. А вскоре возвращается Орли и приводит с собой Эмлин, и, увидев несчастную физиономию Таньки, конечно же, обе, и ирландка, и скрибонесса, тут же решают, что у бедной сиды совсем разболелись ноги и надо срочно что-то делать, принимать какие-то меры…

— Нет-нет, у меня с ногами хуже не стало, наоборот, они болеть почти перестали! — пытается убедить своих спутниц Танька. — Леди Эмлин, я вас для совсем другого разговора позвала!

И, заметив, что Орли намеревается вылезти из брички, продолжает:

— Орли, не уходи: здесь нет никакой тайны от тебя!.. Леди Эмлин, скажите, пожалуйста: вы ведь не говорили ни Тегуину, ни здешнему стражнику о том, что я дочь Хранительницы?

— Разумеется, нет, — пожимает плечами скрибонесса. — Стражнику я вообще ничего объяснять не стала, только лишь жетон показала и сказала, что нам очень надо в Гвент. А с Тегуином этим… Да, там повыдумывать пришлось! Леди Этайн, хорошо, что вы об этом меня спросили: нужно, чтобы вы тоже знали, кто вы такая! — и Эмлин чуточку улыбается — той самой улыбкой, которая так неожиданно превращает ее в настоящую красавицу. — В общем, я сказала, что вы дальняя родственница Святой и Вечной, сами родом из холмов Эрина и приходитесь дочерью тамошнему королю дини ши. А сейчас вы едете к жениху в холмы Гвента, заручившись благословением леди Хранительницы. Дикому гвинедскому горцу этот рассказ вполне сойдет.

— Я же не смогу такое повторить! — ужасается сида. — Меня просто язык слушаться не станет!

— Но молчать-то и, когда надо, кивать головой вы, надеюсь, сможете? — скрибонесса вопросительно смотрит на Этайн.

— Кивать — нет, не получится… Ну, может быть, мне удастся себя заставить, только потом мне плохо будет и придется зверобой пить. Это ведь не мелкая хитрость, это же большая ложь настоящая, а я все-таки фэйри, хоть и крещеная. Вот так… — Танька печально вздыхает. — Ни тысячелистника не боюсь, ни железа холодного, ни зверобоя — а все равно человек из меня никак не получается…

А мысленно сида добавляет к сказанному еще кое-что, очень неласковое, — в адрес Сущностей, таким вот странным образом помогших маминому Учителю вжиться в роль фэйри. Ведь в маминых историях о перворожденных Срединной Земли нет ни слова, например, о безумной тяге к младенцам, из-за которой Танька так опозорилась перед Каринэ на площади, или об этой вот нелепой правдивости, иногда ужасно мешающей в жизни! А с другой стороны… Ведь они запросто могли бы наградить сидов наследственной чувствительностью к какой-нибудь бузине или там к железу — и живи потом с этим как хочешь! Не наградили — и на том спасибо!

— Жаль, если так, — я о том, что вы даже кивнуть не сможете, — откликается Эмлин. — А вот насчет «человек не получается» — выбросьте это из головы!.. Ну хорошо, не можете кивать — значит, просто молчите. К тому же я надеюсь, что с горцем этим мы все-таки распрощались навсегда.

Как бы да не так!

Какой-то всадник приближается к бричке вскоре после разговора Таньки с Эмлин, как раз тогда, когда измученная сида, кое-как пристроившись на вещах в глубине брички, начинает клевать носом, блаженно погружаясь в полуденный сон. Цокот копыт врывается в ее сновидение и становится его частью, нелепо озвучивая поступь мерсийской армии, почему-то состоящей сплошь из пеших широкоплечих гномов с топорами, бородатых точь-в-точь как англы-рудознатцы из «единички». А потом рядом с бричкой раздается истошный визг Орли — и сон, так толком и не начавшись, бесповоротно заканчивается.

Видимо, Танька все-таки успела немного поспать, потому что лошадки из брички, оказывается, кем-то уже выпряжены, и впереди открывается совсем теперь не загораживаемый ими знакомый вид на мост, на будку стражника, на полосатую жердь, по-прежнему перегораживающую дорогу. А вот звуки изменились. Кажется, Танькин сон оказался вещим, потому что из-за реки действительно слышен шум, который может издавать только движущееся по дороге войско: уши сиды различают в нем топот сапог и копыт, ржание коней, людские голоса, скрежет подков, хруст лошадиных суставов, лязг железа, скрип плохо смазанных колес… Наученная недавним горьким опытом, Танька аккуратно, чтобы не потревожить свои несчастные ноги, поднимается, прокрадывается к передку брички и высовывается наружу. Тут же она обнаруживает пасущихся неподалеку лошадей: вороную Ночку скрибонессы, обеих упряжных кобылок и — внезапно — приметного мохнатого конька Тегуина. Горный пони тревожно посматривает в сторону доносящихся из-за реки звуков, всхрапывает. А вот людей почему-то не видно: похоже, даже бессменная Танькина охранница Эмлин на что-то отвлеклась и покинула сиду. Но сто́ит только Таньке глянуть немного в сторону — и все тотчас находятся. Странная и даже жутковатая картина открывается перед Этайн: Орли неподвижно лежит на спине, рядом с ней присела на пятки Эмлин, а чуть поодаль с каким-то недоумевающим, обескураженным видом застыл хорошо знакомый горец в тармоновском пледе и с синей полосой на щеке. Кажется, у Тегуина что-то в руках, какой-то округлый предмет, — но из-за неудачного ракурса Таньке не удается его толком рассмотреть.

— Леди Эмлин! Что стряслось? Что с Орли? — кричит испуганная сида.

— Тегуин! Уйдите с глаз долой, — тихо говорит Эмлин, обращаясь вовсе не к Таньке, — да только сидовские уши все равно это слышат.

— Да в чем я провинился-то? — недоумевающе спрашивает горец, но все-таки покорно отходит в сторону, скрываясь за пределами поля зрения сиды.

— У нее просто обморок, — чуть громче говорит скрибонесса, явно обращаясь к Таньке, — выходит, Эмлин хорошо представляет себе, насколько сиды слышат лучше людей. Обморок? Ну, значит, надо срочно помогать подруге — а уж потом разбираться, от чего он приключился!

— Я сейчас нюхательный раствор принесу, в чувство ее приводить буду! — кричит Танька из брички.

— Только сами не упадите рядом… Тегуин, чтобы она вас сейчас не видела!

— Да что такое он натворил? — как на грех, в Таньке просыпается любопытство, совсем, похоже, сейчас неуместное.

— Лучше передайте мне свой флакончик, леди! — вместо ответа говорит Эмлин, подойдя к бричке и протягивая руку.

Та́к Танька и доверит свои зелья постороннему — по крайней мере, без подробной инструкции! То есть не постороннему, конечно, но все-таки… Осторожно, держась за облучок руками, сида решительно съезжает вниз, потом, так же осторожно переставляя ноги, направляется к по-прежнему лежащей без чувств Орли. И не выдерживает, оборачивается, чтобы глянуть на Тегуина.