Этайн, дочь Хранительницы

Сильные руки грубо обхватывают Таньку, дергают вверх. Кажется, хрустят ребра. Больно! Но все-таки ей удается сесть — и сразу становится легче.

— Ты поосторожнее все-таки, Снелли! Это же тебе не колода какая-нибудь!.. — торопливо, сбивчиво шепчет Кати. — Госпожа славная соседка, вы его простите, он на самом деле добрый, только суматошный очень... Не держите на нас зла, пожалуйста!..

— Мне к Орли надо... — едва слышно шепчет Танька в ответ, боясь потревожить разбитую губу. — А потом в Мерсию — туда, где Санни... Где она? Я... я же только это спросить и хотела — а вы... — и на большущие глаза сиды наворачиваются крупные слезы.

Где-то за спиной шумно сопит и вздыхает Снелла. Часто, словно на бегу, дышит прямо над Танькиным ухом Кати. А вот храпа из-за дверей больше не слышно: вместо него приглушенные голоса, скрипы, постукивания... И вдруг такой знакомый голос — совсем рядом:

— Холмова-а-я! Вот ты где! — на чистейшем певучем мунстерском наречии.

Рыжее пламя растрепанных волос — Орли!

— Этне, ты почему на полу? С ума сошла?.. О-ой!.. Это кто ж тебя так приложил? Этот, что ли?

Орли делает шаг в сторону, скрывается у Таньки за спиной — и сразу же раздается отчаянный вопль Снеллы:

— О-у-у! Фэкс! Лиз мин фэкс!... Волосы, говорю, отпусти! Ну виноват я, виноват — и так тошно же!

— Орли, не надо... — тихо, едва шевеля губами, шепчет Танька. — Он же и правда не хотел. Подругу свою защищал...

Увы, Танькиного шепота, похоже, никто не замечает. Сзади — возня, сопение. Неужели в свару вмешалась еще и Кати? Вдруг гаснет свеча, и по коридору расползается противная вонь горелого сала, так что сиду начинает подташнивать...

— А ну-ка прекратите! Это я вам говорю! Девочка... леди!.. Вы сильно пострадали? Покажитесь-ка!.. Кати, свечку-то зажги! — знакомый голос. А, это же, кажется, тот самый бард, Овидий, Овит...

Чирканье кресала о кремень — искры пролетают у Таньки перед глазами, совсем рядом. Вновь делается ослепительно светло, до рези в глазах, — сида даже непроизвольно зажмуривается. Странно: говорят, что людям при таком ярком освещении все равно темно... Вот как такое может быть? Ну почему люди и сиды такие разные?

Потом Танька вдруг оказывается на сильных руках барда. Сразу становится тепло и уютно — несмотря на боль, на невысохшие слезы на щеках... А Овит тем временем принимается распоряжаться — неожиданно уверенно и даже властно:

— Кати... и ты, рыжая... Приготовьте-ка постель для леди сиды! В какой комнате она остановилась?.. Да, вот там и приведите всё в порядок! Снелла, а ты — за лекарем, быстро!

— Не надо за лекарем... Пожалуйста! — Танька поворачивает голову, оказывается лицом к лицу с бардом, медленно, с трудом, преодолевая боль, выговаривает слова. — Ну поймите же!.. Тогда ведь всё станет известно — и ребята пострадают, и...

— Давайте мы это обсудим позже, леди... Этне, — так, кажется, вы себя назвали? И... Раз вы не хотите, чтобы врача привел Снелла, — тогда это сделаю я сам! — и бард вдруг переходит на ирландский: — Если я правильно понял, кто вы такая на самом деле, то ваши жизнь и здоровье — это не только ваше дело и даже не только дело вашей семьи. У вас ведь отец — и рыцарь, и врач сразу, не так ли?

Танька машинально кивает, потом вдруг спохватывается: всё, бард ее узнал, разгадал! Заботливые объятия Овита теперь кажутся ей смертельным капканом — только вот вырываться совсем нет сил. А Овит между тем аккуратно опускает сиду на кровать — и сразу выходит из комнаты. Тут же к Таньке подлетает Орли — раскрасневшаяся, запыхавшаяся.

— Холмовая!.. Ты как? — и сразу же, не дожидаясь ответа: — А сакс-то этот — он ведь знает, что с нашей Санни! И где она — тоже знает! Представляешь!

Танька смотрит на подругу, силится ей ответить. Только вот разбитая губа совсем распухла — вот и попробуй-ка, выговори хоть слово!

Орли досадливо машет рукой, совсем по-Танькиному фыркает:

— Ладно, потом расскажу! Давай пока личико свое показывай!

— Орли... — с трудом выдыхает Танька. — Беги, догоняй барда! Останови его, слышишь?! Не то беда будет. Большая беда!

И чувствует, как по губе и подбородку у нее медленно стекает что-то теплое. Проводит по лицу рукой, разглядывает ладонь — кровь! Смотрит на испуганную и недоумевающую подругу.

— Скорее же, мунстерская!

Та вдруг хлопает себя по лбу:

— Поняла! Бегу! Ты умница, холмовая!

И уносится прочь.

Рядом с кроватью — стук, словно бы на пол падает тяжелый мешок. Голова сразу же отзывается ноющей болью, а перед глазами начинают мельтешить светящиеся точки. Осторожно, стараясь не потревожить разбитую губу, Танька поворачивает голову на звук — перед ней на коленях стоит Кати, заплаканная, хлюпающая носом.

— Добрая соседка... Леди сида... Помилуйте моего Снелли, ну пожалуйста! Христом Богом и пресветлой Матерью-Дон прошу!

И безо всякого перехода:

— Снелли, дурья голова, да становись же ты на колени перед леди!

И снова громкий стук, как будто бы от падения чего-то тяжелого. Ну вот что с этими двоими делать?

А и правда, что?

Весна только-только вступает в свои права, но в окна аудитории уже вовсю бьют солнечные лучи. Танька устроилась, как всегда, на самом заднем ряду, а на этот раз еще и постаралась отсесть от окон как можно дальше. И все-таки приходится прибегнуть к помощи темных очков: настолько яркий, прямо-таки слепящий, свет отражается от листа бумаги!

Сегодня мэтр Бонифаций, преподаватель римского права, и без того человек эмоциональный и шумный, прямо-таки в ударе. Преступления против государства — оказывается, одна из самых любимых его тем, а сегодняшняя лекция — она именно о них. Низенький, полный, черноволосый, похожий в своей черной мантии на какого-нибудь брата эконома из саксонского монастыря, разве что без тонзуры, мэтр, как всегда, бегает по всей аудитории, останавливаясь то перед одним, то перед другим студентом. А студентов сегодня много: лекция-то общая для целых трех факультетов! И с каждым из них мэтр, следуя, по его словам, классической греческой традиции, стремится вступить в диалог. Правда, сам-то он вовсе никакой не грек, а истинный западный римлянин, родом из Большой Лепты, нынешней африканской столицы. Характер у мэтра Бонифация взрывной и переменчивый — такой уж отпечаток наложил на него знойный климат родной страны. Студенты давно усвоили и передают с курса на курс несколько правил, которым следует неукоснительно следовать на лекциях, семинарах и экзамене, чтобы без особых проблем рассчитаться с курсом римского права. И главное из этих правил гласит: «Ни в коем случае ни в чем никогда не перечить мэтру Бонифацию!»

— Итак, почтенные коллеги, сегодня пришло время перейти к такому важному вопросу, как кри́мен лэ́зэ майеста́тис — преступление против государства. Что же это такое?

Язык, на котором читаются лекции в Университете с самого его основания, — камбрийский, и, должно быть, подготавливать и читать их преподавателям-иностранцам совсем не просто. С каким же удовольствием допускает иной раз в своей речи маленькие латинские вкрапления мэтр Бонифаций, как довольно улыбается при этом! Но, увы, хорошего понемножку... С видимым сожалением вернувшись на местное варварское наречие, почтенный мэтр принимается рассказывать, всё больше и больше увлекаясь, о том, что считалось преступлениями против Римского государства в разные времена, какие законы принимались, как наказывали провинившихся.

Гусиное перо скользит по тетрадным листам, заполняя их словами, выводя буквы мельчайшим сидовским почерком. А в это время воображение рисует Таньке картины из римского прошлого — одну за одной. Вот бежит прочь из Республики изможденный человек в оборванной одежде: никто из граждан не пустит на ночлег преступника, оскорбившего богов и приговоренного за это к «запрещению огня и воды», никто не поделится с ним ни питьем, ни черствой лепешкой. Вот в темной грязной тюремной камере два палача затягивают веревку на шее связанного узника — разоблаченного заговорщика, готовившего захват власти в Риме узурпатором. Вот испуганно вжимается в забрызганный кровью песок арены амфитеатра простолюдин, убивший чиновника, — а над ним нависают клыки разъяренного хищного зверя...

Голос мэтра Бонифация становится всё громче, его шаги — все ближе. Этайн поднимает голову — преподаватель стоит совсем рядом, возле ее ряда.

— Особый, чрезвычайный важный для рассмотрения, вид оскорбления величия римского народа — неуважительное отношение к императору либо к члену императорской фамилии, — кажется, почтенный мэтр обращается сейчас не к кому-нибудь, а лично к Этайн. — Нобили́ссима, я думаю, этот вид преступлений должен быть вам особенно интересен.

Сида печально вздыхает — тихо-тихо, чтобы преподаватель не расслышал. «Нобилиссима», «благороднейшая» — принятое в Западном Риме обращение к особам императорской крови, примерно как «великолепная» в Риме Восточном. А для Таньки это настоящее проклятье, настигающее дочь Хранительницы на каждом занятии по римскому праву. Мэтр Бонифаций — кажется, единственный из преподавателей, который упорно отказывается относиться к Таньке как к обычной студентке, сколько бы его она об этом ни просила. Поклонится в ответ, улыбнется — а на следующем занятии опять то же самое! Правда, зато Таньке и не достается от него так, как другим, когда она не справляется с каким-нибудь заданием. Только вот радости-то с этого? Похвалят на семинаре — а ты потом до конца занятия сиди и гадай, правильно ли ты ответила на самом деле. Спасибо Олафу: спросишь у него на перерыве о своих ошибках — ответит честно...

Тогда, весной, Танька долго не могла простить себя за то, что смолчала, не возмутилась. Потом, после экзамена (сданного, разумеется, на «отлично» и, к сожалению, как-то очень уж подозрительно легко), неприятный эпизод понемножку стал забываться. А теперь вот вновь всплыл в памяти... Какая же молодец Орли, как же хорошо, что она всё поняла! Если про разбитую губу «великолепной» узнает, например, король Морган...

А пока Орли разыскивает барда по заезжему дому, у изголовья Танькиной кровати на коленях стоят двое несчастных — хмурый бледный подросток с взлохмаченными волосами и расцарапанной щекой и рядом с ним заплаканная девушка.

— Леди добрая соседка... — жалобно шепчет девушка сквозь слезы. — Вы теперь... навсегда заберете моего Снелли к себе в холмы?

Вот это да! Выходит, девушка боится совсем не того, чего надо опасаться на самом деле? Танька аккуратно приподнимается, опираясь на здоровый локоть.

— Тебя как зовут? Кати? — оказывается, если произносить слова тихо и медленно, то говорить не так уж и больно. Но до чего же шепеляво получается!

Девушка едва заметно кивает головой.

— Кати... То есть Катрин верх Глау, леди добрая соседка... Из клана Плант-Илар... Видите, я от вас своего имени скрывать и не думаю...

— А я Этайн верх Тристан а Немайн Плант-Монтови, дочь леди Хранительницы, — решительно перебивает девушку Танька. — Видишь, я тоже не скрываю от тебя своего имени! Не бойся, фэйри не будут мстить за меня, Кати: я росла не под холмами, а среди людей и крещена как человек.