Этайн, дочь Хранительницы

Круглолицая Севи оборачивается, даже успевает состроить презрительную гримасу — и вдруг испуганно вскрикивает, закрывает лицо руками. Ее подруга успевает пройти еще пару шагов, прежде чем замечает неладное.

— Севи, ты что… — Мабин бросает недоуменный взгляд на подружку, потом поворачивает голову в Танькину сторону — и, запнувшись на полуслове, замолкает. А лицо ее, только что сиявшее здоровым деревенским румянцем, вдруг делается мертвенно-серым.

— Прости меня, великая Сулис верх Ноденс, — заикаясь и всхлипывая, лепечет перепуганная Мабин, называя древнего бога Ллуда Ноденсом на римский лад, — и тут же простирается ниц перед изрядно растерявшейся сидой, плюхнувшись посреди дороги прямо в бурую жижу. А чуть погодя на землю бухается и Севи — только не на мостовой, а на обочине.

Танька растерянно смотрит на происходящее. Первая мысль: скорее представиться, прекратить это недоразумение! Но нет же: никак нельзя, чтобы о тебе здесь узнали! Может быть, назваться другим именем? Так страшно ведь: кажется, «цензор» уже шевелится где-то в голове, того и гляди проснется! И что теперь делать? К ужасу своему, сида вдруг чувствует, как спина ее покрывается противными мелкими мурашками, а ноги слабеют и подкашиваются. А потом вдруг приходит озарение.

Хоть и с большим трудом, но Таньке все-таки удается взять себя в руки. Подавляя страх, она вновь, как тогда перед Снеллой, принимает величественную позу, жестом приказывает девушкам подняться. А когда те встают, произносит ровным громким голосом, стараясь ничем не выдать волнения:

— Ты, Мабин! Отведешь меня к шерифу Кудде, потом явишься к... его жене, — Танька чуть запинается, так и не сумев припомнить имя, хотя Санни совершенно точно не один раз произносила его в разговорах с подружками. — Призна́ешься ей во всем — и я обещаю тебе, что Сулис верх Ллуд не сделает тебе ничего плохого!

Сгорбившаяся Мабин быстро-быстро кивает головой, робко пытается улыбнуться. Потом вдруг спохватывается — и испуганным шепотом спрашивает:

— А госпожа Леофлед тогда меня тоже простит?

Но сида в ответ лишь фыркает и пожимает плечами.

* * *

Опустив головы и не глядя друг на друга, Севи и Мабин понуро плетутся по тянущейся вдоль речной долины узкой дороге. Танька, распустив волосы, расправив уши и гордо вздернув подбородок, величаво вышагивает вслед за ними, стараясь не споткнуться о какую-нибудь выщербину в изрядно разбитой мостовой. «Леофлед, Леофлед», — повторяет она про себя, боясь вновь позабыть короткое, но непривычное имя. Санни вроде бы вспоминала свою мать добром, скучала по ней, мечтала помириться. Так, может быть, Таньке удастся упросить ее простить непослушную дочь и отпустить к Падди с миром? Только вот как представляться-то ей госпоже Леофлед — ну не как Сулис же?! Сиде сейчас и так не по себе, хоть «цензор» и помалкивает: лгать-то ей не понадобилось, девчонки всё сами додумали. Но все равно обманывать так неприятно!

Изредка то одна, то другая девушка оборачивается, испуганно смотрит на сиду. Лицо, волосы, платье Мабин серо-бурые от засохшей дорожной грязи, и Танька, встречаясь с ней глазами, каждый раз ловит себя на том, что не в силах подавить гадкое чувство злорадства: ну, кто там еще недавно потешался над чьим-то разорванным рукавом? А Севи — та даже на земле-то растянуться сумела, предварительно выбрав сухое и чистое место, — вот ведь какая! Зато как громко кричала она, что ни в чем не виновата, что всё это затеяла Мабин, которая ей вовсе не подруга! Пришлось кивнуть и махнуть рукой — а что-либо произносить вслух Танька все-таки не рискнула: незачем «цензора» дразнить!

Между тем дорога решительно отворачивает вправо от речной долины и огибает небольшую, но густую рощицу. Севи и Мабин теперь едва плетутся по мостовой, то и дело опасливо озираются. Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, Танька принимается рассматривать деревья, вслушиваться в их шум. Высокие вязы все еще по-летнему зелены, но наступление осени все-таки дает о себе знать: птиц совсем не слышно, и лишь стрекотание кузнечиков доносится с вершин деревьев. И вдруг откуда-то из глубины рощи раздается самая настоящая птичья песенка: сначала несколько скрипучих коленец, а потом звенящая переливчатая трель.

Зарянка! Точь-в-точь как на весенней экскурсии мэтра Финна! Выходит, какой-то странный самец решил вдруг запеть в сентябре? Петь-то ему сейчас вроде бы совсем незачем: птенцы уже выросли, оповещать соседей о том, что это место занято, теперь не нужно... Ой, так ведь мэтр Финн же о чем-то таком рассказывал! Ну да, точно: зарянки, славки-завирушки и еще какие-то другие певчие птицы, случается, вопреки здравому смыслу поют и осенью. Так, выходит, в песенке этой нет ничего удивительного? Сида разочарованно вздыхает, и даже уши у нее чуть приопускаются от огорчения, кажется, совсем разрушая и без того подпорченный синяком на подбородке образ древней богини. Только бы девчонки этого не заметили!

По счастью, девушки если куда и посматривают, то в сторону рощи. Заметно ускорив шаг, они торопливо идут по дороге, повернувшись друг к другу и о чем-то перешептываясь, настолько тихо, что даже сида с ее острым слухом не может разобрать слов. А дорога огибает наконец рощицу, и перед Танькой вдруг открывается вид на пологий холм, увенчанный какими-то деревянными постройками, окруженными широким кольцом серых каменных стен. Теперь дорога уверенно устремляется прямиком к высоким, похожим на крепостные, воротам, и чем ближе те становятся, тем беспокойнее делаются Танькины спутницы. Севи, словно бы позабыв, как она открещивалась от Мабин и обвиняла ее во всех грехах, вдруг судорожно хватает ее за руку, и та вовсе не отталкивает подругу-изменницу.

До стены остается еще метров двадцать, когда в нос Таньке ударяет отвратительный запах гниющей тины. Оказывается, здесь перед стеной, как у самой настоящей крепости, вырыт глубокий ров, в котором лениво плещется мутная темная жижа, кое-где подернутая желтовато-зелеными пятнами ряски. Нет, после летних практик Таньке уже не привыкать к грязным канавам и лужам: ведь именно в такой воде они всей группой собирали для опытов головастиков и всякую другую живность. Но все равно на лице у сиды помимо ее воли появляется гримаса отвращения.

А вот Севи и Мабин, похоже, не обращают на это зловоние никакого внимания. Быстро перейдя через узкий подъемный мост, они останавливаются перед самыми воротами — деревянными, высокими, узкими: всадник проедет точно, а вот колесница — пожалуй, уже нет.

И снова Танька удивляется: белый день, а ворота наглухо закрыты. И не видно ни души, словно бы поместье изготовилось к осаде и все люди укрылись внутри от неприятельского войска. Но с той стороны ворот совершенно определенно кто-то есть: чуткое ухо сиды ловит звуки шагов и тихое бряцание металла.

Севи и Мабин снова о чем-то спорят — по-прежнему шепотом, но теперь уже Таньке удается разобрать часть слов. Оказывается, девушки всего лишь не могут договориться, кому из них стучать в ворота: каждая хочет, чтобы это сделала не она, а другая. Странно: что в этом такого страшного? Наконец Мабин решается: делает шаг вперед и робко дотрагивается до висящего на стене большого молотка.

Гулкий удар по металлической пластине — и тотчас же из-за стены раздается басовитый лай собаки, а шаги начинают приближаться. Правая створка ворот вдруг приоткрывается, и в проеме появляется человек — коренастый бородач в желто-бурой стеганой куртке, с большим ножом на поясе.

Бородач быстро оглядывает Севи, чуть дольше задерживается взглядом на перепачканной дорожной грязью Мабин, морщится, однако же кивает и чуть сторонится, пропуская обеих девушек внутрь. Стоящую в небольшом отдалении от ворот Таньку он словно бы не замечает. А потом раздается громкий стук захлопывающейся створки ворот.

И снова, как на рассвете, Танька растерянно стоит перед закрытым входом — только теперь совсем одна: ни толпы, ни Орли рядом. Горькая обида захлестывает сиду, комком становится в горле, мешает вдохнуть, на глаза наворачиваются слезы. Как же легко обманули ее эти девчонки: довели почти до цели — и бросили в самый последний момент! Вот что теперь делать-то? Ждать? Стучаться?..

Вскоре, однако, где-то далеко за воротами скрипит дверь, а потом вновь раздаются мерные тяжелые шаги. Опять распахивается створка ворот — на сей раз почти настежь.

Знакомый уже бородач хмуро и, кажется, с каким-то опасением смотрит на Таньку, однако же почтительно кланяется.

— Уилку́мэ, хлэ́вдийе! — торопливо произносит он непонятную фразу и, чуть отступив к столбу ворот, делает приглашающий жест рукой.

Едва Танька заходит внутрь, как ее тут же обступает с десяток воинов — все как один высокие, бородатые, в грубо пошитых стеганых куртках, с болтающимися на поясах большими ножами в кожаных ножнах. Воины настороженно и в то же время с явным любопытством разглядывают сиду, словно какого-то диковинного зверя, отчего ей делается совсем не по себе. А вскоре откуда-то появляется тучный пожилой священник в черной сутане, с выбритой по-римски тонзурой на темени. Не говоря ни слова, священник осеняет опешившую Таньку крестным знамением и лишь потом начинает тихо бормотать «отче наш» — по латыни, но с явственным саксонским выговором. Что-то в этом не так, неправильно!.. Ну да, конечно: с чего бы объявиться христианскому батюшке в имении закоренелого язычника Кудды?

А потом священник что-то приказывает воинам, указывая пальцем на Таньку, — и вот уже те, обступив сиду со всех сторон, ведут ее мимо бурых деревянных построек, очень похожих на увеличенную в размерах хижину из Уэстбери. Возле одного из домов Таньке вдруг чудится доносящийся из крошечного подслеповатого окошка женский плач — и сердце ее начинает бешено колотиться. Да уж не здесь ли томится Санни?! Но когда Танька пытается остановиться и прислушаться, один из воинов, косматый великан с маленькими кабаньими глазками и широченной черной бородой, вдруг грубо подталкивает ее, возвращая на дорожку.

— Гэ фо́ран, мэгз! — низкий голос сакса звучит громко и отрывисто, словно бы лает громадный пес-волкодав. — Гэ!

«Куда же они ведут меня — неужели в темницу?.. Да нет, не может быть, вот же впереди самый большой дом — наверняка дворец!.. — мысли путаются в Танькиной голове, в висках стучит кровь, ноги заплетаются. — Интересно, а кто меня там дожидается? Только бы не отец Санни, а ее мама... леди Ллеуфлед... то есть Леофлед! Ох, только бы не ошибиться с именем, только бы не обидеть ее ненароком!»

Таньку и правда приводят к самому большому дому — и сопровождающие ее воины останавливаются, расступаются, один из них распахивает дверь. А бородач с кабаньими глазками свирепо рычит что-то по-саксонски и грубо вталкивает сиду внутрь.

И вот Танька стоит в длиннющем зале, похоже, протянувшемся через весь дом. Посреди зала как попало расставлены многочисленные столы и лавки, вдоль стен тянутся изукрашенные затейливой резьбой балки. Кое-где в боковых стенах виднеются темные проходы — в жилые комнаты, что ли? Но, видимо, этих комнат не хватает для всех — потому что тут и там развешаны матерчатые занавески: кажется, кто-то выгородил себе таким способом отдельные помещения. А еще прямо посреди зала находится яма, в которой устроен очаг. И всё это так не похоже ни на Жилую башню, ни на богатые камбрийские дома, ни на римские виллы!