Этайн, дочь Хранительницы

После смерти матери заменить ее в мастерской оказалось некому: вроде не держала покойная Ловенек ничего от детей в секрете, но, видно, не передала им какого-то тайного слова. Целое лето провозился Дениг с глиной, песком и толчеными камнями из старых запасов, но составить правильную фарфоровую смесь так и не сумел. Осенью, испросив у отца благословения и простившись с сестрами, он покинул родительский дом и отправился на восток. Там, на освобожденных от саксов землях, открывались новые рудники и требовались рабочие руки.

А оставшихся детей вскоре стала разбирать по своим семьям родня. Пусть и не жаловали босвенские Плант-Гурги непутевого бездельника Мадрона, но от его дочерей они не отрекались, считали своими. Вот и постановили старейшины клана о них позаботиться.

Сам Мадрон воспринял такую заботу как величайший позор. Спорить со старейшинами он, конечно, не посмел, но и смириться со своим унижением тоже не смог. И когда с ним осталась одна лишь Гвен, решился: собрал дорожные пожитки себе и дочке и однажды ранним утром, когда горожане только еще просыпались, пустился с нею вместе в дальний путь.

О том, что отец забрал ее с собой, Гвен не жалела ничуть. Уж она-то точно знала: был отец вовсе не непутевым и совсем даже не бездельником! Прежде не раз, пока старшие дети трудились в мастерской, он заходил в дом, устраивался возле очага и начинал рассказывать ей веселые истории из старинной римской жизни. Делал он это в лицах, совершенно перевоплощаясь в своих героев, — и Гвен как живых видела глупого обжору Маккуса, хвастуна и сплетника Букко, скупого и тщеславного старика Паппуса, кичливого мудреца-обманщика Доссенуса... Был в этом великий труд и было свое волшебство, определенно не меньшее, чем в мамином фарфоре — но почему-то, в отличие от расписных чаш и блюд, никому не нужное. Иногда Гвен пыталась подхватывать отцовские рассказы, додумывала слова для Филумены и Состраты — поначалу тот притворно гневался и говорил, что негоже честной девушке идти на театральные подмостки, но потом, похоже, переменил свое мнение. И теперь, шагая рядом с отцом по проселочной дороге через холмы и гати, юная Гвен грезила об увлекательной лицедейской жизни, о будущих представлениях.

А за родной дом она была спокойна. Совсем неподалеку, у доброй тетушки Элен, осталась жить замечательная рисовальщица Нориг. К тому же Гвен свято верила, что когда-нибудь в Босвену вернется Дениг, что он непременно разгадает тайну фарфоровой смеси и возродит мамину мастерскую.

Ох и трудной оказалась эта дорога и для Мадрона, давно отвыкшего от странствий, и для Гвен, прежде не выбиравшейся дальше окрестностей Босвены! День за днем брели они на восток, от городка к городку, от деревни к деревне. Ночевали где придется. Перебивались то дикими ягодами, то подаянием, а однажды Мадрон своровал у разини фермера головку сыра. Как же боялась Гвен, что кража раскроется, что жители деревни пустятся за ними в погоню! Боялась — и все равно ела тот злополучный сыр: голод был сильнее.

Однако всё обошлось: должно быть, фермер обнаружил пропажу слишком поздно. А на излете осени, перед самым Калан-Гаэфом, беглецы добрались до Кер-Уска. Там Мадрону и Гвен несказанно повезло: возле заезжего дома им повстречался бродячий бард, знавший магистра Пирана и его труппу, а главное — подсказавший, где их искать.

Воссоединившись со старыми друзьями, Мадрон не просто приободрился — он прямо-таки помолодел, словно сбросил с плеч груз прожитых лет. А у Гвен началась жизнь лицедейки — не такая беззаботная и веселая, как рисовалось ей прежде в мечтах, но все равно по-своему замечательная. К тому же в труппе магистра Пирана оказался удивительный рассказчик и поэт Эрк, с которым Гвен сразу сдружилась, а спустя несколько лет с благословения отца обвенчалась.

За годы странствий лицедеи исколесили едва ли не все бриттские королевства, от Гвента и Диведа до Алт Клуита, давали представления и в Мерсии, и даже в далеком Эссексе — но в Думнонию не заезжали больше ни разу. Слухи с родины, впрочем, до Гвен всё-таки долетали: жителей Керниу она легко узнавала по выговору и при первой же возможности выспрашивала у них все новости. Однако ни про Денига, ни про сестер никто ничего не знал. Лишь однажды совсем незнакомый бродячий рудознатец вдруг припомнил, что дом покойной Ловенек давным-давно продали каким-то переселенцам с севера, — и заодно сокрушенно поведал, что ее беглая дочка вроде бы связалась с непонятным и подозрительным уродцем-недомерком. Как же хорошо, что Эрка не оказалось тогда поблизости!

И вот теперь, спустя много лет, Гвен вновь стояла перед стенами родной Босвены. Она еще не миновала крепостных ворот, даже не подошла к ним — а в воображении уже рисовался во всех подробностях город, каким он помнился с детства: сбегающие с холма извилистые улочки, маленькие домики под высокими крышами, увитые плющом серые камни монастырской ограды, приземистое, словно вросшее в землю, здание старого собора, полная гомонящих людей рыночная площадь... Снаружи городские стены совсем не изменились — казалось, время было не властно над ними. И даже воздух здесь остался таким же, как в детстве: он по-прежнему пах торфяным дымком, болотной сыростью и чем-то еще совсем неуловимым, но таким родным!

В ворота Гвен вошла неверными шагами, с гулко бьющимся от волнения сердцем. Стоявший рядом стражник удивленно посмотрел на нее и даже нахмурился — однако все-таки пропустил. Стражник оказался совсем незнакомым — это было, конечно же, предсказуемо и даже неизбежно, но все равно Гвен сделалось вдруг неуютно. Непроизвольно она убыстрила шаг, и лишь пройдя квартал, остановилась и огляделась по сторонам.

Сначала показалось, что город остался и внутри таким же, как прежде: те же серые стены, та же каменная мостовая, тот же раскидистый тис возле пруда, та же увитая плющом монастырская стена... А потом сердце вдруг упало. Старой церкви больше не было. На ее месте стояла новая — устремленная в небо, прекрасная в своей соразмерности — и совсем чужая. Правда, в следующий миг Гвен увидела рядом знакомое здание из серого камня — приорский дом — и это ее немного приободрило. Опустив глаза и все-таки стараясь не смотреть на новую церковь, она направилась к монастырю.

Вскоре Гвен остановилась возле ворот. Немного постояла в нерешительности. Наконец, набравшись храбрости, постучалась в потемневшую от времени дубовую створку. И замерла в ожидании.

Ждать пришлось недолго: вскоре за воротами послышались тяжелые шаги.

— Что надо? — послышался грубый голос с гаэльским акцентом.

— Честной брат, — робко заговорила Гвен, — во имя Господа Иисуса Христа, помогите!

За воротами послышалось шевеление, затем громыхнул засов. Выглянул костлявый бородач в бурой рясе.

— Мы странствуем по Придайну, один из нас тяжело заболел... — сбивчиво продолжила Гвен. И вдруг осеклась, почувствовав на себе угрюмый, подозрительный взгляд.

Монах оглядел ее с ног до головы, поморщился. Потом сурово вымолвил сквозь поджатые тонкие губы:

— Ты не похожа на смиренную странницу. Блудница? Лицедейка?

Гвен побледнела. Вздрогнула, словно от удара плетью. Одной фразой монах всколыхнул всю ее душу, разбередил старую болезненную рану. Сколько раз слышала она в молодости эти обидные, оскорбительные слова — не в глаза, так за спиной — и сколько раз силач Франсис пускал в ход кулаки, защищая Гвен и Дероуэн от чересчур ретивых поклонников!

Вскинулась.

— Лицедейка — да. Но не блудница!

Монах недоверчиво хмыкнул.

— Как же, как же... — и договорил — как припечатал: — Отец приор не благословил принимать вашего брата.

В ответ Гвен гордо сверкнула глазами.

— Нет так нет!

Повернулась — и пошла прочь. Лишь бросила напоследок:

— А Господь нас все равно не оставит!

Пока шла, на глаза наворачивались слезы. Вспоминался добрый батюшка Корентин, старый босвенский священник, — тот бы непременно вступился за нее. А сейчас Гвен держала путь на окраину города, туда, где возле старого ясеня ее ждал родной дом, а через улицу жили родственники отца, гордые, но милосердные Плант-Гурги.

По-настоящему еще не стемнело, но невидимое за тучами солнце явно клонилось к закату. Все так же накрапывал дождь — мелкий, холодный, нескончаемый. Печально склонив голову, Гвен брела по безлюдной улице мимо мокрых деревьев и унылых темно-серых каменных построек. Сначала улица полого спускалась вниз, затем стала взбираться на высокий холм и, в конце концов, не преодолев и середины склона, уперлась в широкую дорогу. Уверенно свернув направо, Гвен прошла пару сотен шагов, затем повернула еще раз. Вскоре большие дома сменились хижинами совсем деревенского вида — низенькими, со скругленными углами стен и высокими соломенными крышами. Наконец Гвен остановилась, облегченно вздохнула — и, вдруг отрешившись от недавней обиды, счастливо улыбнулась.

Она стояла на улице своего детства. Казалось, с тех давних времен здесь ничего не изменилось: всё так же липла к ногам прибитая дождем дорожная пыль, всё так же причудливо смешивались в воздухе запахи извести, свежевыпеченного хлеба и горьковатого торфяного дыма, и даже возле дома горшечника Хэрна по-прежнему лежала поросшая чахлой травой куча битых глиняных черепков. А главное — совсем неподалеку виднелась желтовато-бурая крыша родного дома. Чудились даже доносящиеся оттуда знакомые голоса — Денига, сестер, мамы.

Но стоило Гвен подойти к своему бывшему дому поближе, как наваждение рассеялось, а радость сменилась растерянностью. Первое, что бросилось ей в глаза: пристройки-мастерской у дома больше не было — она исчезла совсем, без следа. А возле двери стоял и с любопытством смотрел на нее незнакомый седоусый старик.

Сначала Гвен застыла в замешательстве — никак не могла решить: сразу ли отправляться ей на поиски знакомых или все-таки спросить старика хотя бы о Дениге и Нориг?

— Здравствуйте, почтенный, — заговорила наконец она. — Простите, не знаете ли вы Мадена ап Мадрона или его сестру Эноред? Это мои брат и сестра — мы жили здесь прежде...

В ответ старик грустно покачал головой.

— Жили здесь прежде — вот оно как, значит... — вздохнул он. — Нет, не знаю я никого — ни одного, ни другую. Я ведь недавно тут: к сыну вот перебрался на старости лет. Ты, дочка, спроси лучше у соседки — Элен ее зовут, Элен верх Маррек.

Тетушка Элен была жива! Это оказалось первой хорошей новостью за день.

С тех пор, как Гвен видела ее последний раз, тетушка Элен сильно постарела. Она сгорбилась и высохла, лицо ее покрылось многочисленными морщинками, волосы из черных сделались снежно-белыми, а глаза выцвели и потускнели. Ну, так а кого время красит-то? Разве что подрастающих детей, да и то как посмотреть. Ведь и сама Гвен красивее уж точно не стала, а изменилась, должно быть, изрядно: тетушка даже узнала ее не сразу. Зато потом, узнав, обрадовалась: ахнула, всплеснула руками, засуетилась, затащила гостью в дом — и тотчас же загремела посудой, собирая на поднос нехитрую снедь. Тут Гвен забеспокоилась: не могла она задерживаться надолго. Разве же на Эрка их всех оставишь — и больного Робина, и девочек, и Беорна?! Да только как сказать-то об этом тетушке, чтобы не обидеть ее, не нарушить старинного обычая?