Новейшая история еврейского народа. Том 3

§ 30 Американская иммиграция девяностых годов

1891 год был таким же тревожным моментом в истории американской иммиграции, как и 1882-й. Изгнание из Москвы и усиление репрессий в России вызвали новое бегство за океан. Испугавшись наплыва бедных масс, вашингтонское правительство приняло более строгие меры к ограничению иммиграции: люди без средств и без определенного источника заработка не спускались на американский берег и отсылались на пароходах обратно в Европу. На острове Elis Island в нью-йоркском порту, где производились осмотр и допрос переселенцев, разыгрывались потрясающие сцены, оправдывавшие данное ему прозвище «Остров слез». Тем не менее большая часть эмигрантской массы попала в Соединенные Штаты (в 1891-1892 гг. из России, Румынии, Галиции и других стран прибыло наибольшее число евреев: около 200 000). Нью-йоркское гетто оживилось: мастерские и фабрики наполнились «зелеными», усилилась работа благотворительных учреждений. Комитет фонда барона Гирша и другие организации работали изо всех сил для расселения эмигрантов по разным городам и доставления им работы, но все старания могли только отчасти сократить размеры бедствий, вызванных внезапным наплывом десятков тысяч необеспеченных людей. Наступивший в Америке с 1893 года длительный промышленный кризис, следствием которого было общее сокращение иммиграции из Европы, отразился и на еврейской иммиграции: ежегодное число переселенцев из России вернулось к среднему уровню (около 30 000 в год за период 1893-1900 гг.), но вместе с румыно-галицийскими выходцами Америка все-таки ежегодно принимала до 60 000 евреев. К 1900 году в Соединенных Штатах образовалось уже полуторамиллионное еврейское население, из которого не меньше одной трети было сосредоточено в Нью-Йорке.

Еврейская эмиграция в Америку, составляя часть общеевропейской (12-15%), отличалась от нее по своим целям. Ирландцы, итальянцы, немцы или поляки обыкновенно уезжали в Америку временно, на заработки, без семьи; накопив в течение нескольких лет известную сумму денег, такие пришельцы возвращались на родину. Евреи же уезжали в Америку в поисках нового отечества взамен своей жестокой родины, уезжали навсегда либо с семействами, либо без них, но с твердым намерением вызвать их тотчас после своего устройства в новой стране. До приезда своих семейств этот авангард эмиграции отсылал им значительную часть своих заработков. Когда вместе с деньгами семья получала от своего кормильца и «шифскарты» (пароходные билеты) на переезд в Америку, сношения эмигранта со старой родиной прекращались: он становился постоянным жителем Соединенных Штатов. По законам республики он мог стать американским гражданином после пятилетнего пребывания в стране. Этот акт натурализации совершался очень охотно, и превращение бесправного подданного российской деспотии в полноправного гражданина свободной республики было делом повседневным.

Новые граждане принимали живейшее участие в политической жизни страны, особенно в парламентских и коммунальных выборах. По мере роста еврейского населения оно приобретало все большее политическое значение. Во время выборов президента республики, когда обыкновенно соперничали две кандидатуры — республиканской и демократической партий, еврейские голоса в больших городах, особенно в Нью-Йорке, могли давать перевес кандидату той или другой партии. Сознание своей гражданской равноценности привязывало еврея к его новому отечеству. Во время войны между Соединенными Штатами и Испанией из-за острова Кубы ( 1898) много еврейских добровольцев вступило в ряды американской действующей армии. В Нью-Йорке патриотическая еврейская молодежь составляла большую часть сформированного там пехотного полка, а в Филадельфии образовался чисто еврейский легион. Евреи сражались также в рядах регулярной армии, сухопутной и морской. Штаты, как известно, победили Испанию в этой войне, и результатом победы было то, что Испания лишилась Кубы и своих последних вестиндских владений в Америке. Так евреи содействовали изгнанию Испании из этой части Нового Света, открытой ею за четыре столетия перед тем, в год изгнания евреев из Испании. Потомки сефардов и эмигранты из России, страны новой инквизиции, явились тут орудием в руках исторической Немезиды.

Еще в конце первого десятилетия русско-еврейской эмиграции (1890) один из ее активных участников писал: «Тот, кто видел, как бедный, забитый, запуганный обитатель пресловутой «черты оседлости», над головою которого всегда висел дамоклов меч грубой расправы, который дрожал перед полицейским надзирателем или городовым, — кто видел этого еврейчика, превратившегося в свободного и гордо держащего голову еврея американского, не дающего себя в обиду никому на свете, ставшего гражданином и полном смысле этого слова, — кто видел эту чудную метаморфозу, тот не может сомневаться в великом значении эмиграционного движения». Наблюдатели того времени отмечают ту быстроту, с какою менялись в Америке внешний быт и привычки пришлых еврейских масс. Патриархальный еврей литовского или польского местечка после нескольких лет пребывания в стране сбрасывал с себя старомодный костюм и заменял его коротким пиджаком или рабочей блузой для того, чтобы не прослыть «гринером», над которым издевались уличные мальчишки; постепенно исчезали длинные бороды и пейсы мужчин и парики женщин. Влияние нового быта коснулось даже одного из устоев религии — субботнего покоя. Фабричные рабочие после некоторых колебаний решались работать по субботам, так как везде, кроме мастерских, содержимых ортодоксальными евреями, соблюдался воскресный отдых. Необходимость нарушать субботний покой удерживала, однако, многих от поступления на фабрики; люди постарше предпочитали заниматься мелкою торговлею, чтобы иметь возможность прекращать работу в дни своих национальных праздников.

Вообще в первом поколении эмигрантов религиозный строй жизни не подвергся существенным переменам. Скопление однородных масс в тесных кварталах и жизнь среди земляков поддерживали консервативные наклонности в этой среде. В силу давнего обычая выходцы из одного города или округа соединялись на новых местах в земляческие группы, устраивали для себя особые молитвенные дома и различные союзы взаимопомощи. В Нью-Йорке (как некогда в Константинополе после испанского изгнания) существовали сотни молелен, носивших имена различных землячеств: были молельни виленцев, ковенцев, житомирян, кишиневцев и т. п. Эти синагоги помещались обыкновенно в наемной квартире частного дома и служили не только местом молитвы, но и клубами, где земляки собирались для дружеских бесед и деловых переговоров. Родной язык, идиш, господствовал в еврейских кварталах и туго уступал место английскому языку, который усваивался учащеюся молодежью в школах. Курсы английского языка устраивались также для эмигрантов старшего возраста, которые после дневных трудов охотно изучали язык страны, нужный и рабочему на фабрике, и «педлеру» на улице при объяснениях с неевреями. Между собою же они говорили на родном языке, пополняя его техническими английскими терминами и ходячими выражениями, от чего получился особый англизированный диалект идиша. На этом языке издавались газеты еврейских кварталов Нью-Йорка и других больших городов. К концу 90-х годов существовало около 15 таких газет, еженедельных и ежедневных. Наиболее распространенными были «Идише Газетен», «Идишес Тогблат», «Идише Цайтунг», а из социалистической прессы «Арбетер-Цайтунг» (1890-1902) и «Форвертс» (с 1897 г. до настоящего времени), а также ежемесячный журнал «Цукунфт» (1892-1897 гг., возобновлен в 1902 г. и выходит до сих пор).

Образование большого еврейского пролетариата в Америке создало почву для социалистической пропаганды. Подавленная революционная энергия прибывшей из России молодежи прорывалась здесь сначала в форме анархизма. Зажигательные речи германского анархиста Моста, совершавшего агитационные поездки по Америке, увлекали тех, которых российский деспотизм лишил возможности жить и работать на родине. Было много революционного идеализма среди еврейских анархистов, но также много либертинизма, который вчерашнему «ничего нельзя» противопоставлял сегодняшнее «все можно». Анархисты призывали к террору против капиталистов и представителей власти, устраивали антирелигиозные демонстрации в форме публичных увеселений в пост Иом-Кипур и вообще стремились сразу пересоздать человеческое общество. Каждую стачку рабочих они старались превратить в народное восстание, которое открыло бы путь «мировой революции». В своих журналах («Варгайт», «Фрайе Гезелшафт» и «Фрайе Арбетерштимме», 1889-1900) «пионеры» анархизма из учеников Моста копировали идеи его знаменитого нью-йоркского журнала «Фрайгайт». Между ними и еврейскими социал-демократами происходила отчаянная борьба в собраниях и в партийной литературе. Лишь в 90-х годах социал-демократия окрепла и приобрела влияние на еврейской улице; ее партийные органы «Арбетер-Цайтунг» и «Форвертс» были и в литературном отношении лучше других изданий на идише. Здесь сотрудничали многие выдающиеся деятели социалистического движения в Америке: Абрагам Каган, Луис Миллер (Бандес), Абр. Лесин (Вальд), приехавшие из Лондона Филипп Кранц и М. Винчевский (выше, § 26) и другие, среди которых было немало бывших анархистов.

Развилась и художественная литература на народном языке. Поэтом нью-йоркского гетто стал Морис Розенфельд (1862— 1925). Бедный эмигрант из Сувалкской губернии, заброшенный переселенческой волной сначала в Лондон, а потом в Нью-Йорк, Розенфельд попал в одну из тех больших портняжных мастерских, где хозяева, пользуясь нуждой «зеленых» рабочих, заставляли их работать за гроши, по «sweating system». В подмастерье портного открылся поэтический талант, и он начал слагать свои стихи в те долгие часы работы, когда усталая рука с иглою или утюгом судорожно бегала по кускам материи, среди вздохов таких же измученных белых рабов, погоняемых окриками грубого хозяина. Жертва национального и социального рабства, Розенфельд изображал в ярких стихах оба эти элемента еврейского горя, но его оригинальность и сила сказались больше в изображении социального момента. Странник, бежавший из полицейского государства в свободную республику и вдруг попавший в когти хищного капитализма, обрушивает весь свой гнев на это чудовище, терпимое в странах высшей культуры. Его описание швейной мастерской в лондонском или нью-йоркском гетто не уступает в силе известной «Песни о рубашке» Томаса Гуда:

Es rauschen in Shop asei wild die Maschinen As oftmol vergess ich in Rausch, dos ich bin. Ich wer in dem schrecklichem Tummel verloren. Mein Ich wert botel, ich wer a Maschin.

Ich arbet un arbet, un arbet on Cheschbon, Es schäft sich un schäft sich, un schäft sich on Zol. Far wos? un far wemen? — Ich weiss nit, ich freg nit, — Wie kumt a Maschine zu denken amol?..

Нельзя без волнения читать грустную думу поэта о маленьком сыне, которого отец может видеть только спящим, ибо возвращается с фабрики поздно вечером, когда ребенок уже спит, и уходит на работу рано утром, когда ребенок еще спит («Mein Jüngele»). Грозное пророчество об опустошительной революции, как возмездии режиму капитализма слышится в стихотворении «A Newue». Увлеченный догмою новейшего социализма, Розенфельд, однако, умеет чувствовать и внеклассовое национальное горе еврейства. Его пленяет поэзия прошлого, цельность и внутренняя красота древней Иудеи, как контраст изломанности диаспоры. Сочетание социализма и сионизма является в его стихах поэтическим прологом к политическому движению, охватившему часть еврейской молодежи в Америке и России в начале XX века (партия «Поале-Цион»). Сам поэт к этому времени успел освободиться от нужды: успех его стихов, изданных также в английском переводе и расхваленных критикою, дал Розенфельду возможность всецело посвятить себя литературной деятельности.