Через пропасть в два прыжка

6. ВАШКО ОЗАДАЧЕН…

За долгие годы службы Иосиф Петрович так и не сумел толком обставить свою двухкомнатную квартиру. Дома он бывал редко, в основном возвращался заполночь, выходных у него почти не было и домашнюю лямку тянула жена. После ее смерти дети постепенно растаскивали имущество по своим семьям и осталось отцу совсем немного — шкаф, кровать, комод да тумбочка с телефоном.

«Старый друг лучше новых двух!» — считал Иосиф Петрович и не спешил ничего менять в обстановке. Небольшим дополнением к ней стали развешенные по стенам фотографии — вот он с женой и дочкой, вот фотография сына с невесткой на фоне сухумских пальм… На рамках потрескался лак, стекла немного запылились.

Скинув плащ, Вашко с размаху плюхнулся в кресло, отчего оно жалобно скрипнуло — это был привычный звук. Иосифа Петровича гораздо больше взволновало бы, если бы вдруг скрипа не было. Причин для этого могло быть лишь две: либо нет ножек, либо он оглох. Обе они его не устраивали.

Зазвонил телефон. Вашко снял трубку.

— Привет, Йоса! — так его мог называть лишь один-единственный человек. Его голос был хрипловат, но Вашко отчетливо представил сухую поджарую фигуру собеседника, как всегда безукоризненно одетого, по-спортивному подтянутого. «Надо будет при случае спросить, как ему это удается? Одногодки, а поди ж ты…»

— Привет, Леон! — эти полушутливые прозвища они дали друг другу более двадцати лет назад и других теперь уже попросту не знали, хотя «Йоса» давно растерял пышную шевелюру, а «Леон», что означало на самом деле Леонид, при всей сохранившейся стройности фигуры был совершенно сед.

— Ты хорошо сидишь?

— Не бойся, не упаду. Говори, что у тебя случилось…

— Неу меня, а у тебя… Ты упустил парня?

— Исключено! — очередная сигарета ловко порхнула из пачки прямо в губы Вашко. — Я его, как сына родного, до самого самолета…

— И тем не менее он тебя провел… С блеском? А? Пацан и матерого волчищу! Как тебе нравится?

Вашко с прижатой к уху трубкой вернулся к столу и взял пепельницу.

— Что произошло, Леон! Говори прямо…

— В день отлета, в двадцать тридцать он дал телеграмму…

— Можешь прочесть?

— Конечно! Слушай… адрес я тебе зачитывать не буду — он ее загнал прямо в ЦК.

— Ну-ну, читай!

— Фабулу я тебе тоже зачитывать не буду — ты в курсе Аршальского дела. А вот дальше интересно — «…однако моя статья в редакции, Пламени" отвергнута без рассмотрения редколлегией и коллективом журнала. Решение принималось исключительно руководством редакции, которое уже достаточно дискредитировало себя, отказав мне в командировке по письму. Я расцениваю эти действия как попытку воспрепятствовать правдивому и гласному освещению событий…»

— Мальчишка! — Вашко незло выругался. Он досадовал на себя: ему, конечно, надлежало прийти к Орловскому раньше, перехватывать не дома, а в редакции, тогда он не позволил бы ему отправить телеграмму.

— Чего молчишь? Ругаешься про себя?

— Тебе, как всегда, не откажешь в проницательности, Леон… — не слишком доброжелательно пробурчал в трубку Вашко. — Он провел меня, как мальчишку… Ты ее не сможешь тормознуть? Я же знаю — один твой звонок, и она приостановлена… Как думаешь, ее еще можно заморозить и не отправлять на проверку в наш департамент?

— Я думал об этом и решил сделать не совсем так, как ты предлагаешь…

— Разве я что-то успел предложить? — Вашко вернулся в кресло и закинул ногу на ногу.

— Телеграмма прошла по отделу регистрации корреспонденции. Мне уже звонили, она скоро будет у меня. Я подошью ее в дело! Сам понимаешь — лишний фактик — не помеха!

— Зачем она тебе? Симпатизируешь этим пацанам?

— Немного…

— Не темни, я же чувствую, ты что-то придумал.

— Они могут выйти на такой уровень, о котором даже не подозревают, но о котором прекрасно осведомлен я. Мне давно знакомы их оппоненты, да руки мои оказались короче, чем у этих ребят. Кстати, сколько им?

— Около сорока… Оба москвичи…

— Ясно. Орловский не говорил про фотографии?

— Что за фотографии?

— Слишком многого от меня хочешь… Я тоже не бог! Знаю, что в Аршальске паника из-за них, а о содержании могу только догадываться. Полагаю, кого-то они сильно ставят под удар.

— Анарина?

— Не скажу. Не знаю. Ты, кстати, слышал выступление по «Маяку» вашего Торшина? Он сильно затронул аршальские дела.

— Когда мне слушать… Про что он там излагал?

— Соловьем заливался про раскрываемость, про перестройку органов. Занимательно у него это получилось… Упомянул про Олонцова — бельмом он сидит у него на глазу…

— Кто такой Олонцов?

— Бывший опер ОБХСС, который, похоже, слишком много знал… Кстати, снимочки, что сейчас так старательно ищут, приписывают ему. Дело довольно темное, и ты при случае поинтересуйся… Может, чего и удастся узнать… Вроде бы там такая история — Олонцова просили сфотографировать, он снял. Негативы у него изъяли через сутки, а он успел сделать копии. Анарин вспомнил о них даже не тогда, когда увольняли Олонцова, а гораздо позднее, лишь после отъезда врача и журналиста. Обыск у Олонцова как сделать — повода нет… Пришлось сначала искать повод, забирать его в камеру, а потом искать…

— Раз не нашли, значит они у Кирилова или Орловского, больше им быть негде… Но они об этом не упоминали…

— Ты уже знаешь, что Милорадову приказали раздобыть все экземпляры статьи?

— В курсе… Он же Кирилова отправил за рубеж. В его отсутствие и взяли. Мальчишки — чудаки! В Брокгаузе документы хранили. Но снимков там не было — я бы об этом знал…

— Знаю, что не было. Чего же иначе паника поднялась?

— Почему они их так боятся? Тьфу, карточки, ерунда!

— Не совсем так. Это серьезная улика. Я думаю, что если уж Торшин решил ввязаться в эту историю, то они стоят того.

Вашко встал с кресла и подошел к окну.

— Слушай, Йоса, я все хотел тебя спросить — как там у тебя мой оболтус работает?

— Жалуется?

— До этого не доходит, но домой приходит полутруп.

— Назвался юристом, полезай в кузов… Ты надеялся, что я ради дружбы с тобой найду ему льготное местечко? Я не Милорадов! Хотел его к бумажкам пристроить — обращался бы к нему. А у меня нет другой работы, как преступников ловить, да вот еще на старости лет вдряпался в историю. Из-за тебя, между прочим… «Посмотри за ребятами, — начал он передразнивать голос собеседника, — наломают дров». В кого ты меня из сыскаря превратил? Милорадов и тот опешил, когда я вызвался, но рад был безмерно.

— Еще бы не рад — ты у него на хорошем счету.

— Пока на хорошем. А за сыночка не проси — будет вкалывать как все. Вот чего не будет делать точно, так это по чужим квартирам шарить — для этого у Милорадова своих лбов навалом. Ну, так что делать с фотографиями?

— А черт их знает… Повыясняй слегка, где они могут быть… Жаль, если попадут к Милорадову — тогда дело Ана-рина и Торшина восторжествует… Я думаю, они из-за них, а не из-за статьи подняли этот сыр-бор, хотя она им тоже сильно мешает…

— И документы олонцовские? Забыл?

— Да, но их, считай, уже нет!

— Как знать, как знать… — многозначительно произнес Вашко, с сомнением в голосе.

— Ты не собираешься выходить на врача?

— Были такие мыслишки.

— Не спеши… Он уже приехал в Москву, но ведет себя пока тихо. Никуда не лезет. Разве что пытается потихоньку выяснить про Орловского, но в редакции, видно, уговор такой, все в рот воды набрали. Боятся идти против редактора.

— А он говорил про друзей…

— Кто говорил?

— Да Орловский. Мол, многие в редакции ко мне относятся более, чем хорошо. Друзей, говорил, гораздо больше, чем врагов…

— Друзья друзьям рознь, — многозначительно произнес собеседник и начал прощаться. — Опять до поздна просидел… Пойду, пожалуй, домой…