Схватка

— Есть некоторые сведения о Гришине, — сказал Морозов. — Сам он по профессии инженер-механик, но в тридцать шесть лет стал художником-реставратором, хотя никакого художественного образования не имеет. Его дочь, Вероника Золотарева, до недавнего времени работала секретарем в торге и вдруг, не без помощи отца, стала заместителем директора комиссионного магазина антикварных и художественных ценностей.

— Интересно.

— Туда ежедневно приносят на комиссию картины, и, бывает, попадаются очень стоящие произведения. Но в этом магазине свои порядки. Оценку проводит Золотарева. Картины известных мастеров после скупки на прилавок не попадают, да и оценивает она их преступно дешево, обычно ссылается на то, что холст старый, краска потрескалась, автор, мол, неизвестный, а подпись, дескать, любую можно сотворить, и определяет стоимость в семьдесят, в сто рублей, редко — больше трехсот. Затем она звонит отцу, тот приезжает и покупает их прямо в подсобке. Странно только другое. У меня есть сведения, что Вероника не только отцу, но и Лаевскому иногда предлагает картины.

— Ничего удивительного. Отец, видимо, ее только хвалит по-родственному за усердие, а Лаевский платит наличными, и это идет непосредственно в ее карман.

— Живут Гришины в кооперативном доме, имеют две квартиры, одна из них оформлена как художественная мастерская. У него «Волга», дача, катер. Одним словом, есть все, кроме птичьего молока.

Морозов остановил «Москвич» недалеко от особняка Лаевского. Дверь открыла Даша, окинула их сумрачным взглядом, поджала губы и, ни слова не говоря, пошла по коридору, то ли приглашая следовать за собой, то ли приказывая стоять на месте.

— Кто там, Даша? — раздался сверху голос Лаевского.

— Энти опять пришли, — процедила она, небрежно махнув рукой.

На лестнице раздались торопливые шаги, и навстречу им вышел сам хозяин особняка.

На этот раз он показался Борису особенно сутулым и удрученным. Но вот плечи его распрямились, и на лице появилась улыбка.

— Здравствуйте, здравствуйте! Проходите, пожалуйста. Наконец-то я вас дождался! Значит, все решилось положительно? — спросил он, пропуская в кабинет гостей.

Морозов и Нарышкин переглянулись. Хозяин явно путал их с кем-то.

— Владислав Борисович, вы, очевидно, меня не узнали. Я — сотрудник МУРа Морозов, а это — следователь прокуратуры города Нарышкин.

Лаевский вздернул брови вверх, взглянул на одного, на другого.

— Да, теперь вижу, обознался. Что делать, как говорится, и на старуху бывает проруха. Проходите, садитесь, ради бога простите старика, я принял вас за представителей Министерства культуры. Так чем обязан?

По лицу Лаевского трудно было определить, действительно он не узнал пришедших или ведет хитрую, хорошо продуманную игру.

Нарышкин достал бланк протокола допроса, предупредил об ответственности за дачу ложных показаний и, заполнив анкетные данные, задал первый вопрос:

— Вечером, в воскресенье, восьмого октября вас посетил некий гражданин Подлунский Владимир Михайлович и имел с вами беседу. А четырнадцатого октября к вам пришел сотрудник уголовного розыска Морозов, расспрашивал вас об этом визите, но вы скрыли этот факт. Что заставило вас пойти на обман?

Лаевский невинно улыбнулся:

— Один мудрец сказал: если вы не хотите, чтобы вас обманывали, никогда не задавайте вопросов.

— Владислав Борисович, я ценю ваш юмор, но протокол допроса — не сборник афоризмов. Если вас смущает домашняя обстановка, мы можем продолжить нашу беседу в более официальном месте.

— Признаю, поступил неэтично, — но что мне было делать? Я пообещал Владимиру Михайловичу молчать. Ему очень не хотелось, чтобы его таскали в милицию, грабителей ведь все равно не найдут, а времени на разные протоколы да опознания потеряешь уйму.

— Он вам рассказал, что отобрали у него?

— Да, четыре холста. Он вез их мне.

— Как часто он продавал вам картины?

— Всего один раз, да и то, как видите, неудачно.

— А что они собой представляли и где он их достал? — спросил Морозов.

— К сожалению, я не мог их увидеть! Владимир Михайлович по своим делам часто ездил в Ленинград, у него там был большой круг знакомых. Кто-то продавал четыре старых холста, он позвонил мне из Ленинграда и предложил их купить. Но увы...

— Эти картины могут быть крадеными?

— Конечно, нет, что за вопрос! Да и зачем ему воровать? Кстати, Ленинград — это ведь все же бывший Питер, столица. Там жили богатые вельможи, дворяне, меценаты. Многие имели роскошные частные коллекции. Картины по наследству или другими путями и до сих пор переходят из поколения в поколение. Я их покупаю, реставрирую, сдаю в музеи или продаю знакомым, любителям живописи.

— Какую примерно прибыль вы получаете от своего труда?

— Это невозможно подсчитать! А теперь я вообще не буду иметь никакой выгоды. Я написал прошение в Министерство культуры, хочу безвозмездно передать государству свои картины и даже дом, чтобы его переоборудовали в музей, а меня бы утвердили смотрителем. Когда я увидел вас, то подумал, что вы из министерства, пришли составить смету, и, как видите, ошибся. — Лаевский, сидевший до этого в неудобной позе на диване, встал, начал ходить по комнате, переставляя попадающиеся на пути стулья, задевая расшитые пуфики.

Морозов чувствовал, что волнение его искренне, и подосадовал на Нарышкина: уж очень сухо, протокольно ведет он допрос. Лично ему Лаевский не был и не мог быть симпатичен, но последнее сообщение удивило и обрадовало, и даже закралась мысль, не влияние ли это Ирины?

— Мы понимаем и ценим ваш благородный поступок, но тем не менее нам нужно выяснить еще ряд вопросов, — продолжал Нарышкин по-прежнему ровным, ничего не выражающим голосом. — Каким образом вы узнали о дне и часе приезда к вам Подлунского с картинами?

— Он позвонил мне из Ленинграда и сказал, что ему посчастливилось достать подлинники, кажется, Роджерса, Курбе, Тициана и кого-то еще. Я очень обрадовался удаче и просил его не задерживаться. Он обещал прилететь вечером восьмого октября, а девятого утром привезти их мне.

— Скажите, кто слышал этот разговор? Может быть, Рогов или кто-то другой?

— Нет, Рогов уже ушел. Правда, в тот день моим гостем был Гришин...

— Кто такой Гришин, его имя, отчество, чем он занимается?

— Анатолий Прокофьевич, мой бывший ученик, коллега, тоже художник-реставратор, и, хотя он в какой-то степени и мой конкурент, я не могу, не имею права подозревать его в таких грехах. Это благородный человек, просто нелепо думать, что он мог кого-то ограбить.

— А ему известно было, что именно везет Подлунский, время его прибытия в Москву, домашний адрес?

Лаевский кивал в знак согласия:

— Да, но я повторяю — это мой коллега.

— В каком смысле вы называете его конкурентом? — задал вопрос Нарышкин.

Владислав Борисович усмехнулся и сказал:

— Что греха таить, все мы охотники за старыми мастерами. Когда-то я познакомился с одним директором магазина, и он звонил мне, если к нему поступало то, что могло меня заинтересовать. От этого и ему было хорошо — товар не залеживается, и тому, кто продал, — быстрее деньги получит, и мне — зря не гонять попусту туда и обратно в поисках. А теперь одна из двух дочерей Гришина стала заместителем директора этого магазина, их фирма крепнет, а мне... что мне, я уже стар, да и глаза не те, — усмехнулся Лаевский, — вот даже вас не разглядел.

— Когда вы в последний раз разговаривали с Подлунским?

— Восьмого, — напряженно глядя на Нарышкина, ответил Лаевский.

— Но, может быть, потом он связывался с вами по телефону?

— Да, звонил на следующий день. И мне было очень неприятно... Одним словом, он обвинил меня в организации ограбления и грозил сообщить в прокуратуру, если я в двадцать четыре часа не верну ему эти холсты или деньги. Я пытался объяснить, что здесь какое-то недоразумение, а он повесил трубку.

— Сколько вы обещали ему за холсты? — спросил Нарышкин.

— Я никому ничего не обещаю, не увидев произведения. И прошу вас, давайте поговорим о чем-нибудь еще. Мне ужасно тяжело говорить о Подлунском, к тому же я только что вернулся с похорон друга детства.

Лаевский закурил, пальцы его дрожали.

— Как это ни тяжело, Владислав Борисович, но я вас прошу взять себя в руки и продолжить разговор, ради которого мы здесь. Итак, убийца найден и во всем признался, — сказал Нарышкин. — Это — Монетчиков Иван Андреевич. Вы не смогли бы его опознать?

Следователь положил несколько фотографий перед Лаевским.

Владислав Борисович внимательно просмотрел их и, потерев платком лоб, сказал:

— Впервые вижу. Кто из них убийца?

«Судя по поведению, Лаевский или на самом деле его не знает, или великолепный актер. А ведь память на лица у него должна быть неплохая — вон какой цепкий, все подмечающий взгляд», — думал Борис.

— Я прошу вас учесть, что Подлунский был неуравновешенным человеком. Решил, что эти разбойники ждали именно его, а раз только один я знал, какие шедевры он привезет, значит, кроме меня, по его разумению, никто не может быть инициатором ограбления.

— А почему он решил, что грабители ждали именно его?

— Да потому, что один из них, видите ли, по его мнению, якобы проговорился, произнес «наконец-то»...

— А может быть, у него были основания подозревать, что ограбление все же не случайное, ждали именно его?

— Господи, ну ему простительно, он душевнобольной, а в вашем-то ведомстве, надеюсь, таких не держат! Бред какой-то. Ведь он настолько подозрительный, что даже за мной следил. Обычная мания преследования. Ну, подумайте сами, зачем мне, имеющему огромные деньги, идти на бессмысленный риск, не спать, волноваться, и все ради того, чтобы прибавить к своему богатству столь мизерную толику? Мне теперь не о деньгах, а о душе думать пора, милые вы мои! Я даже те ценности, что имел, передаю государству в дар, безвозмездно...

— Пожалуйста, прочтите и распишитесь на каждом листе, — сказал Нарышкин. — И у нас к вам просьба, до окончания следствия никуда не выезжайте, вы можете понадобиться. Теперь бы нам хотелось побеседовать с Ириной Семеновной. Пожалуйста, попросите ее сюда.

Лаевский молча вышел из комнаты.

— По-моему, действительно у него нет и не может быть ничего общего с Монетчиковым, — тихо сказал Морозов.

— Может быть, может не быть... — пробормотал Нарышкин, вздергивая вечно сползающие очки на переносицу. — Вот только не слишком ли напирает он на эту безвозмездную передачу картин в дар государству?

Вошли Ирина и Лаевский.

— Я буду на втором этаже, — предупредил Владислав Борисович и, закрыв за собой дверь, медленно пошел наверх по скрипучим ступенькам.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал Борис Ирине и слегка улыбнулся, увидев ее удивленный взгляд.

— Прежде всего хочу извиниться перед вами за вторжение, — сказал Нарышкин, — и, хотя Борис Петрович говорил мне о вас только самое хорошее, я должен все же взять показания и у вас.

На лице Ирины появилась злая улыбка, теперь она смотрела на Бориса, как бы спрашивая: «Ах так, говорили обо мне хорошее? Да как вы вообще смели обо мне кому-то болтать? Представляю, что вы тут без меня наплели. А я-то, я-то думала!..»