Схватка

3

Массивная дверь особняка захлопнулась с характерным щелчком замка, и Морозов вспомнил показания старшины, который тоже обратил внимание на этот резкий звук. При свете уличных фонарей был виден небольшой чистенький дворик, обнесенный глухим двухметровым забором. Газоны, клумбы, аккуратные дорожки, несколько старых фруктовых деревьев, зеленая беседка — все было ухожено, чувствовались чьи-то заботливые трудовые руки.

«Почему же все-таки потерпевший назвался Петуховым и скрыл факт ограбления? — думал Морозов. — Зачем обманул дежурного по управлению? Наверное, понимал, что его показания в милиции легко могут перепроверить через адресный стол, поэтому назвался не вымышленным именем, а именем человека, которого хорошо знал и был уверен, что тот по каким-то причинам не выдаст его».

— А что, если Петухов на самом деле не был знаком с Подлунским? — произнес Козлов, словно прочитав мысли Морозова.

— Возможно. Если Петухов — знаменитость, то в профессиональных кругах его знают все, а о своих коллегах помельче он мог и не слышать.

Они сели в машину и поехали в управление. Каждый из них молча анализировал слова, детали, факты, пытаясь воссоздать реальную цепь событий и построить свою версию.

«Итак, что же получается? — думал Морозов. — Подлунский хорошо знал Петухова, а тот или не догадывался о его существовании, или не хочет называть его своим товарищем. Далее, можно предположить, что Подлунский знал Лаевского, так как после ограбления пришел именно к нему. Лаевский говорит, что своего соседа Петухова не знает, хотя между ними много общего: оба художники; обоих подозрительно мало интересовали подробности ограбления. Возможно, им стало известно про убийство Подлунского, и, чтобы не ввязываться в это дело, они решили отрицать всякое знакомство с погибшим».

Проводив незваных гостей, Лаевский вернулся в свой кабинет, в раздумье опустился в кресло.

Тихо вошла Ирина в новом вечернем платье, которое только вчера принесла от портнихи, и застыла в позе манекенщицы.

Лаевский вздрогнул, рассеянно улыбнулся:

— А, уже при параде?! Я тоже надеваю галстук, и едем.

— Как!.. Ты ничего мне не расскажешь?

— Я еще сам ничего не понимаю. Пришли милиционеры, стали допрашивать, словно я какой-то злоумышленник.

— А что им нужно?

— Я не понял, — ответил Владислав Борисович, завязывая галстук. — Служба у них такая. Нашли дурацкий предлог и ходят, вынюхивают, как мы живем, на какие доходы. Я готов. Поехали.

Возле квартиры Гришиных Владислав Борисович секунду помедлил и сказал:

— От этих непрошеных гостей остался какой-то неприятный осадок. Пожалуйста, не говори никому ни слова об этом милицейском «визите вежливости».

— A-а, наконец-то! — радушно улыбаясь, приятным баритоном пропел хозяин дома Анатолий Прокофьевич. — Проходите, проходите, пожалуйста. Кларочка, встречай долгожданных гостей!

В прихожей моментально появилась хозяйка. Высокая, в черном декольтированном платье, плотно облегающем полную фигуру, она выглядела воистину царственно.

Пиршество началось. Посыпались тосты за здравие юбиляра, за его спутницу Клару Ильиничну, их дочь Веронику, в которой «сочетаются редкие организаторские способности и художественный талант отца с женственностью матери».

— Браво! — воскликнул быстро захмелевший зять Гришина Рудик. — Ника заслуживает большего. Предлагаю усилить этот тост фужером водки и пить до дна.

Гости продолжали улыбаться, однако на их лицах отразилось некоторое замешательство. Одни потянулись к бутылкам, другие недоуменно переглядывались.

— Мой зять от природы очень веселый человек, — сказал Анатолий Прокофьевич. — Беда только в том, что подчас от его юмора хочется плакать. Но дети есть дети... За них!

Ира посмотрела на иконы, висевшие на стене, и улыбнулась своим мыслям: Анатолий Прокофьевич как две капли воды походил на классический образ Иисуса Христа, если бы не хищный блеск, рождающийся порой в его глазах.

Гришин пригубил рюмку.

— Друзья мои, — обратился он к присутствующим. — Сегодня, вспоминая свое прошлое, я спрашиваю себя, кем я был? Инженером, неудачником, каких много. Так бы и прозябал всю жизнь, если бы восемнадцать лет назад не встретил Владислава Борисовича, который открыл мне дверь в идеальный, возвышенный мир творчества и красоты. Я словно заново родился, и с этого момента веду свое летосчисление. Так что сегодня, дорогие мои сверстники, мне исполнилось восемнадцать.

Захмелевшие глаза Гришина сверкали.

— За здоровье Владислава Борисовича!

Вероника попросила мужа включить магнитофон и предложила гостям потанцевать.

Анатолий Прокофьевич незаметно пригласил Лаевского выйти в мастерскую, благо она размещалась в соседней квартире. Их ухода никто из гостей не заметил. В мастерской было тихо, пахло краской, в черных квадратах рамы незашторенного, во всю стену окна отражались картины.

— Ученик такого знаменитого художника-реставратора всегда остается учеником, даже если он с такой, как у меня, бородой, — улыбаясь, сказал Анатолий Прокофьевич и попросил Лаевского взглянуть на одно из полотен.

— Где приобрели?

— Как обычно, в комиссионном. Вероника старается. Иной раз такую мазню притащит...

Владислав Борисович надел очки и начал внимательно изучать картину. Достал лупу, вгляделся.

— Вы еще не колдовали над этим? — спросил он и, перевернув картину, стал рассматривать фактуру холста. — Похоже, середина девятнадцатого века, подписи совсем нет, странно. Но, по-моему, это не репродукция, а подлинник.

— Вот и я так думаю, — оживился Гришин, — в каталогах ничего похожего не встретил, а судя по игре красок, одухотворенности и...

— Постойте, постойте! По манере письма — это Юлий Клевер... А может быть, это то самое произведение Коровина?..

— Что вы имеете в виду?

— Однажды к молодому Коровину пришел его богатый приятель, купец, и попросил помочь достать для своей коллекции какое-нибудь полотно известного и модного в те времена художника Юлия Клевера. Коровин пообещал купцу упросить Клевера продать ему одну из картин. А сам за сутки в манере Клевера написал картину. Называлась она, дай бог памяти, «Оранжевый закат в зимнем лесу».

— Неужели?!

— Да, представьте себе. Коровин мастерски подделал стиль и подпись, а когда на следующий день к нему пришел заказчик, он поставил перед ним картину. Восторженный почитатель таланта Клевера не усомнился в подлинности этого произведения, полез за бумажником и стал спрашивать, сколько оно стоит. Коровин вообще был великим оригиналом, не знал цены деньгам и считал за счастье доставить радость ближнему. Он смыл поддельную подпись и просто подарил картину этому ценителю. Ну а так как она не была на выставке, то, следовательно, ее нет и в каталогах. И через комиссионный магазин, точнее через вашу дочь Веронику, какой-нибудь ничего не понимающий праправнук продал ее вам за жалкие бумажки. Ведь это — легенда, сама история. Это, конечно, только предположение, но если оно верно, то картине цены нет. Вижу, ваша фирма «Гришин и Кº» растет и крепнет.

Гришин, пряча улыбку, развел руками:

— Что вы, дорогой Владислав Борисович! Я только на магазин могу рассчитывать. Это ведь у вас полно старых связей и других возможностей.

— Возможность не есть действительность... — вырвалось у Лаевского. Разговор начал раздражать его. А Гришин, кажется, только вошел во вкус:

— Ой ли! Это изречение не для вас. Я знаю своего учителя не только как непревзойденного мастера реставрации, но и как отличного организатора по части приобретения и сбыта.

«Эх, Гришин, Гришин, похоже, что ты сегодня крутишься вокруг да около и никак не осмеливаешься выяснить то, ради чего пригласил меня», — думал в этот момент Лаевский.

— Интересно устроен человек, — продолжал Анатолий Прокофьевич. — Вот мы с вами имеем уже достаточно денег и ценностей, можем безбедно прожить до конца дней своих, и правнукам останется, ан нет, все ищем, где бы достать материал для работы да провести над ним бессонные ночи? Вас-то ждут, поди, очередные полотна?

— Нет, я пас, годы не те, — ответил Владислав Борисович и про себя усмехнулся: «Слаб ты выуживать, дражайший. Ты еще подумать не успеешь, а я уже знаю, о чем хочешь услышать. Что мне известно про ограбление? Спроси. А сам я ничего не расскажу».

— Владислав Борисович, не могу поверить. Вас ожидает множество старых, обветшалых и потрескавшихся картин, которые просто не смогут обойтись без вашей помощи.

«Да, милейший, такое упрямое повторение одной и той же темы превращается в глупость. Мне стыдно за такого ученика, я лучше уйду», — решил Лаевский.

— Нельзя объять необъятное, — сказал он, выходя из мастерской. — Ну что ж, спасибо за гостеприимство, нам с Ирой пора.