Оттенки времени

Глава 6. Гроза над головой (часть 1)

Когда мы с отцом жили в Портленде и проводили вечера в кабинете, то отец работал с документами, а я читала на диване. Теперь у нас выходило наоборот: я облюбовала для работы стол, а отец предпочел диван, на котором, впрочем, он все равно не расслаблялся, разбирая письма и договора, электронные или бумажные. За три дня моего отсутствия на столе скопились папки с документами на ознакомление и подпись. Я проверила почту на ноутбуке, ответила на все срочные письма, в миллиардный раз убедилась, что на телефоне нет звонков от Чарли, а потом открыла папку на ознакомление: «Закон об иммиграции». Нет, сначала подписи, потом законы.

Отец зашуршал бумажками, которые разложил на диване и теперь задумчиво изучал: похоже, у него там план парка Холлертау, и он проверяет расписание четырехдневного королевского праздника на воздухе, но наверняка еще и перебирает события дня. Разговора о допущенных промахах или поездке в Сан-Франциско нужно избежать, чтобы не испытывать терпение друг друга. Он не должен был звонить Чарли, не должен был вмешиваться, но вряд ли есть смысл поднимать разговор на эту тему — ни к чему ругаться.

— Слушай, если мне понадобится помощь кое с чем, поможешь? — Я поставила очередную подпись и посмотрела на отца.

— С чем именно? — Он поднял голову от бумаг на диване.

— Хочу провести независимое расследование. Меня интересует фирма, которая уже давно закрыта. Это медицинская сетевая клиника «Новая жизнь». Хочу знать, кто был в совете директоров, инвесторов и соинвесторов, всех, кто имел отношение к управлению, и их судьбу.

— Это как-то связано с Вальднером? — подозрительно переспросил отец.

— Почему ты так думаешь? — От испуга, что он догадался, у меня заколотилось сердце.

— За ужином ты так на него смотрела, будто составляла в уме приказ о его казни. Теперь тебя интересуют клиники. Что не так? За что ты взъелась на Вальднера?

Отец искренне недоумевал, и я немного успокоилась. О чем бы он догадался?

— Меня не устраивает программа Вальднера. Хочу ее пересмотреть.

— Тебя не устраивает программа Вальднера или сам Вальднер?

Щекотливый вопрос.

Отец встал с дивана, подошел и уселся на стул рядом. Помолчал, пока я гадала, какую деликатную тему он собирается поднять, и сообщил:

— Скоро у тебя не будет регента, ты должна будешь решать сама. Колебаниям тут не место.

С окончанием регентства вряд ли что-то кардинально изменится. Система отлажена и работает. Сейчас почти всегда так и выходило — совет и парламент работали самостоятельно, а канцлер лишь доводил до моего сведения основные решения, предварительно десять раз обсудив все с герром Рейнером. Это казалось верным, ведь все эти люди сидели тут годами, переписывали и перекраивали каждый закон по сто раз, чтобы сделать жизнь подданных Этерштейна лучше. У них был опыт, который я даже не могла представить, и, возможно, благодаря их работе никто не ловил пули в лесу и садовых домиках. Что я могла предложить взамен?

— Это не колебания. Решение о вступлении в Евросоюз принято Фредериком VII, и я его поддерживаю. Уверена, мы только выиграем. — Колебаться приходилось редко, потому что находилась масса желающих разъяснить мне тонкости и нюансы законов и регламентов, но сейчас не у кого было просить совета по поводу инквизиции. — Я говорю лишь об одном спорном пункте.

Ручка перестала писать, и я чуть не продырявила лист, пытаясь поставить подпись.

— Что ж, я рад, что ты проводишь четкую политическую программу, — усмехнулся отец. — Но что не так с этим пунктом?

— У нас своя система и свои врачи. Им придется искать новую работу, а даже если и нет, то я не совсем понимаю, зачем модернизировать то, что и так работает. Мне кажется, эта программа даст возможность Вальднеру контролировать рождаемость, даже… влиять на нее.

— И зачем ему это? — Недовольный прищур предрекал бурю эмоций. — У Вальднера огромный спектр задач. Если наша медицинская статистика ему поможет, то я только за.

Я вздохнула. Час назад я прочла личное дело Вальднера, которое принесла Катарина: он получил медицинское образование в Венском университете, открыл детскую клинику для раковых больных с проживанием и лабораторией, учредил гранты на исследования в микробиологии и фармакологии, разработал систему страхования, благодаря которой медицина стала доступна каждому жителю Европы… Вальднер объединяет медицинские организации, инициирует новые исследования в фармакологии. Его команда разработала систему обучения для врачей узких специальностей. Он учредил институт, который изучает генные мутации, и заверяет, что скоро они справятся с муковисцидозом и фенилкетонурией. Разве можно думать плохо о таком человеке, как Милош Вальднер? На его фоне почти любой человек кажется жалким неудачником, бессмысленно протирающим штаны.

Но сомнения все равно не отступали.

— Давай повременим. Соберем комиссию, проверим, насколько эта программа сделает нас зависимыми.

Отец фыркнул, а потом отнял у меня ручку и дал другую. Черт, на одном документе на месте подписи порвалась бумага.

— Я надеялся, что поездка к Марте тебе поможет, — рассердился он, — но вместо этого ты рвешь документы и просишь о тайных расследованиях.

— И еще о комиссии для изучения программы Вальднера.

— Что ж, собрать комиссию и проверить не проблема, — послышалось после недовольной паузы, — но мне хотелось бы понять: твое решение продиктовано необходимостью или дело в том, что тебе каким-то неизвестным мне образом не угодил Вальднер?

В почте засветилось новое письмо. От Дитмара.

— Я не говорила, что он мне не угодил. — Я с трудом отвернулась от экрана и посмотрела на отца: — Так у тебя есть подходящие для этого расследования люди?

— Возможно, — сухо ответил он. — Завтра я еду в Лангдорф. В два часа там стартует общегородская ярмарка, а мне нужно сообщить, что следующий год объявлен годом медицинского работника. После еще раз обсудим.

— Ты собираешься в Лангдорф? Почему? На церемонии должна выступить я.

— Тебя не было почти три дня. Накопилось много дел, и экзамен на носу.

Внутри опять закипала злость. Он даже со мной не посоветовался!

— Я сама съезжу. Это моя обязанность. Лучше обсудите с канцлером поправки к «Закону об иммиграции». Очень меня выручите. И… Я бы хотела, чтобы об этом расследовании не знали в Холлертау.

— Мне начинать беспокоиться?

— Не знаю. Это я хочу выяснить. Так что по поводу комиссии?

Отец гневно выдохнул. Была бы я эмпатом, постаралась держаться подальше, но гнев отца меня будто приворожил. Он злился, качал головой, но потом огонь прошел, и остались только разочарование и усталость. Отец редко проявлял эмоции, редко раскрывался полностью, и сейчас его надолго не хватило, зато внутри, как я помнила, горело пламя. Я ценила такие моменты — настоящие. Моменты, когда отец раскрывался простым усталым человеком, а не серым кардиналом, когда оказывался таким, какой он есть — с седеющими висками и морщинами вокруг глаз. Еще настоящим был Рик: его смех и то, как он растет и улыбается всем вокруг, как обнимает меня за шею и говорит первые слова.

Отец вздохнул, побарабанил пальцами по столешнице и сухо сообщил:

— Как скажете, Ваше Величество.

— Спасибо.

Мы помолчали.

— Если Марта захочет познакомиться с внуком, скажи мне об этом заранее, — произнес он после паузы. — Мы подготовим все к ее визиту: пресс-служба, сопровождающий.

Вырвавшийся возмущенный возглас я спрятала за кашлем. Пригласить Марту — хорошая идея, но отец ведь не удержится и влезет в наши с ней отношения, начнет обсуждать Джоша и доведет меня до нервного срыва.

— Хорошо.

Отец пожелал мне спокойной ночи и удалился.

Он ушел, а я осталась посреди уставленного мебелью кабинета, огромного и такого пустого. Потерла переносицу, подозревая приближение мигрени, отодвинула «Закон об иммиграции» и открыла письмо Дитмара.

«Цитата «Мир принадлежит людям» за последние десять лет использовалась тремя источниками: террористической организацией «Око» (действуют на территории пятнадцати стран, в том числе Этерштейн) в манифесте 2009 года «За чистоту крови» и во время террористических актов (взяли на себя ответственность за сорок восемь из приписываемых им нескольких сотен), директором института Денгера[21] Робертом Дунканом в 2012 году во время его речи на международной научно-практической конференции в Мельбурне на тему «Современные проблемы цивилизации в информационном обществе» и супермоделью из Норвегии (пост в социальной сети о восхищении альпинистами)».

Я перечитала два раза. Не знаю, при чем здесь супермодель, скорее всего, она использовала фразу безо всякого подтекста, но злило упоминание научного института. Веиты применяют научные данные, чтобы охотиться за носителями.

Интернет сообщил, что Роберт Дункан не руководит институтом Денгера с 2015 года, и никакой информации о нем после этого не нашлось. Интересно, стоит ли тянуть эту ниточку? Наверное, нет, а то мне грозит навертеть узлов и запутаться в объеме информации окончательно. Надо рассказать отцу об инквизиции, игра в намеки начала надоедать.

Настенные часы Густава Беккера[22] громко тикали, и звук отдавался в голове многократным эхо и стучал в висках, за ушами ломило, наверное, от перенапряжения. Оказывается, я привыкла к скучной и размеренной жизни во дворце больше, чем готова была признать, и последние события совсем выбили из колеи. Если нельзя изменить обстоятельства, приходится с ними мириться, но на это мне все еще не хватало мужества и сил. Джош хотел, чтобы я боролась до конца, и я боролась — каждый день сражалась за право занимать свое место, а для этого нужно быть честной с собой и окружающими. Если бы так же легко можно было переписать прошлое, как я собиралась переписать имя на бумаге и сказать отцу, что Джош тут ни при чем. Даже если у нас с Чарли ничего не выйдет.

Как же сильно хотелось, чтобы Джош оказался рядом. Возможно, я стала жертвой самообмана, но почему-то отчетливо казалось, что у любой проблемы сразу бы нашлось решение, стоило бы только обсудить ее с Джошем. Впрочем, половины моих проблем даже не возникло, был бы Джош жив.

Когда я узнала, что беременна, долго никому не говорила. Не потому что боялась реакции или того, что будет дальше, хотя это тоже, мне просто некому было сказать. Отец лежал в реанимации, бывшие коллеги вернулись в Сан-Франциско, Чарли был недоступен, Ник Эберт сидел в тюрьме. Такой новостью хотелось поделиться с близкими, не признаваться же незнакомым советникам или канцлеру — он с самого начала считал мое присутствие здесь ошибкой. Тогда у меня остался только один близкий человек, и мне пришлось ждать целый месяц, пока он поправится настолько, чтобы выдержать еще один удар. Мне было тяжело хранить такую тайну, и сейчас тяжело хранить еще больше секретов.

Люди часто лгут из добрых побуждений, потому что хотят кого-то защитить, я и сама так делала, и много раз давала себе слово быть честной с окружающими, но все равно его нарушала, потому что правда часто больнее лжи, и не только для того, кого обманывают, но и для того, кто лжет. К чему приведет сейчас эта правда?