Этайн, дочь Хранительницы

— Уши к-к-красные? — Марх привалился к бричке, сида отчетливо видит своим ночным зрением, как побелело его лицо.

— Белые, — сида отвечает быстрее, чем на самом деле оказывается в состоянии разглядеть уши пса. Но что ей остается делать? Красноухие белые собаки, по здешним поверьям, — призрачное отродье Аннона, вестники скорой смерти. И что с того, что стараниями леди Нион людей, которых несколько веков считали обитателями подводной преисподней, удалось уговорить вернуться с болотных островков на твердую землю Глентуи: в представлении многих Аннон не опустел, а окончательно превратился из хотя бы отчасти вещественного уголка Британии в совершенно потустороннюю часть мира, где живут существа призрачные и опасные и откуда являются каждый Самайн Дикие охоты со сворами белых псов. Поэтому если уши этого пса окажутся хотя бы бурыми, Марх, пожалуй, кинется прочь, не разбирая дороги, — хорошо, если не в трясину. И уж точно не сумеет убежать от собаки, если та решит его преследовать. А ведь кроме Марха испугаться может и Орли — уж ее-то сида теперь знает неплохо!

На этот раз «внутренний цензор» карает сиду за возможную ложь куда сильнее, чем за придуманную соринку в глазу. Таньку буквально скручивает какая-то безжалостная сила, наполняет руки и ноги свинцом, а душу — отчаянием и безысходностью. Мучительно преодолевая желание упасть на траву, свернуться в клубочек и разрыдаться, Этайн все-таки продолжает всматриваться в то, что всем остальным кажется далеким бесформенным светлым пятном. И — о, счастье! — уши собаки на самом деле оказываются белыми! «Цензор» отпускает сиду немедленно, но силы к ней не хотят возвращаться. Наоборот, ноги из свинцовых превращаются в ватные, и Танька, счастливо улыбаясь, медленно сползает вниз вдоль колеса.

— Белые, белые же… — блаженно шепчет она, не задумываясь, как поймут ее странное поведение собравшиеся вокруг люди.

— Зря радуетесь, леди, — Эмлин подходит к Таньке, присаживается рядом на корточки. — Что с того, что собака не из аннонской своры? Говорите, пасть разинута и слюна капает? Это может быть еще хуже, чем красные уши.

— Думаете, бешенство? — догадывается сида.

— Похоже, — подтверждает скрибонесса. — Нас учили распознавать разные опасности, и эту тоже.

Вновь раздается вой, на сей раз заметно ближе. Вой длится недолго — и затем сменяется хриплым надрывным лаем.

— Может быть, она все-таки не бешеная? Ну, злая, голодная, больная чем-нибудь другим? — робко спрашивает сида у Эмлин.

— Леди Этайн, то, как вы ее описали, говорит об одном: бешеная. И вообще, как бы то ни было, ее нельзя подпускать близко. Если бешеная собака кого-то укусит, жертва обречена.

— Но ведь отпугнуть бешеное животное тоже не получится — оно не станет реагировать на угрозы иначе как нападением… — задумчиво говорит Танька.

— Да что тут спорить! — Тегуин выхватывает из ножен кинжал, делает шаг в темноту.

— Стоять!

Танька с недоумением смотрит на Эмлин — вот уж не ожидала, что скрибонесса может так рявкнуть на горца.

— Бешеного пса — не касаться! Близко — не подходить! Бить — только стрелой и наповал! Стрелу — из туши не вынимать!

— Я не попаду из лука — слишком темно, — мрачно говорит Тегуин. И, будто бы в насмешку над ним, вновь раздается хриплый вой — совсем уже близко.

И тогда слабый девичий голос чуть слышно произносит:

— Леди Эмлин, дайте мне свой лук. Я хорошо вижу в темноте.

Этайн и Эмлин выходят вперед, Тегуин — и, как ни странно, Марх — порываются пойти вместе с ними, скрибонесса останавливает их жестом.

— Позаботьтесь лучше о лошадях, — громким шепотом говорит Эмлин. — Если собака их укусит — беда будет. Леди Этайн, держите стрелу!

Лук Эмлин — тот самый, с которым Танька бегала к дому Санни. Сида так и не успела опробовать его — и теперь вот придется сразу и пристреливать его, и использовать по делу. Хорошо хоть, что Эмлин стоит рядом, со стрелами наготове. Прижав пальцы левой руки к щеке, Этайн тщательно целится. Хлопок тетивы — и стрела устремляется к цели. Мимо! Сида не глядя протягивает руку за следующей стрелой, ничего не дожидается, оборачивается. Оказывается, Эмлин все-таки протягивает ей стрелу, но чуть в сторону от руки — видимо, делает это вслепую. Неужели люди так плохо видят даже в звездную ночь, если луна скрывается за тучей?

Вторая стрела цепляет собаку за загривок, судя по всему, даже не задев кожи. Видимо, взбесившееся животное все-таки реагирует на попадание, потому что оно ускоряет свой бег. Теперь несчастного пса хорошо видно: свалявшаяся грязная шерсть, красные гноящиеся глаза, отвисшая нижняя челюсть, комья пены, падающие из пасти… Собака больше не воет, она молча целенаправленно движется прямо на Таньку.

Третья стрела ударяет бешеному животному в грудь, но, видимо, не задевает важных органов, потому что оно продолжает бежать. Лишь с четвертой попытки сида попадает удачно — прямо в глаз, и собака наконец тяжело падает в каких-то метрах десяти от лучницы.

— Ох!..

Танька сидит на земле, и ее колотит сильная дрожь. В лучах вырвавшейся наконец-то из-за тучи луны глаза сиды отсвечивают красным — как у куницы или росомахи.

— Испугалась? Ну, всё уже позади. Вы молодец, леди! — Эмлин подносит к губам сиды фляжку с какой-то настойкой, пахнущей травами и вином. — Выпейте это, согрейтесь.

— Ты как, холмовая? — Орли подбегает к Этайн, плюхается рядом, обхватывает ее руками.

— В порядке. Палец только ушибла немного. Собаку очень жалко. Она же не виновата, что заболела… Скажи Тегуину… чтоб не смел ее трогать. А то он к ней уже направился. Слов не понимает… И отпусти мои плечи, пожалуйста, — а то со мной сейчас такое начнется...

— Я его сейчас все-таки в деревню отправлю — а то так всю ночь тут и пробудем, — Орли нехотя разжимает объятия, поднимается на ноги.

— Да, именно так, — подключается к разговору Эмлин. — И, Орли, скажите ему: пусть и в деревне собак не трогает — вообще никаких! И предупредит местных о бешенстве — а то вдруг не знают. А мы пока с почтенным Мархом поговорим! — воительница с такой многообещающей интонацией произносит слово «почтенный», что сида понимает: разговор наверняка окажется для Марха не слишком приятным.

Старик сидит возле сломанного колеса брички, понуро опустив голову. Когда Эмлин и Танька подходят к нему, он как-то совсем съеживается, как будто бы желая раствориться в ночной темноте.

Танька ждет, что Эмлин обрушит на голову Марха праведный гнев, ей делается даже жалко его. Но выходит иначе. Грозная скрибонесса присаживается на траву рядом с ним, достает из сумки ту же фляжку.

— Выпейте, почтенный Марх ап Ивор!

И когда тот делает несколько больших глотков, начинает с ним разговор. Марх включается в него с трудом, но постепенно дело идет на лад. Некоторое время они обсуждают диведские новости, погоду, урожай, потом потихоньку переключаются на воспоминания. Танька, молча слушающая эту беседу, замечает, что Марх медленно, но верно хмелеет: речь у него становится непривычно оживленной, лицо, и без того не отличающееся бледностью, превращается в совсем пунцовое, глаза начинают ярко блестеть. Вот тут-то Эмлин и задает тот самый вопрос, ради которого она затеяла всю беседу:

— Почтенный Марх ап Ивор, что с вами произошло? На зеленых полях под Дин Гиром вы ведь не боялись вести свой десяток пеших воинов в бой против конницы Освиу. Отчего же здесь вы пугаетесь каких-то гоблинов и болотных огней!

— Эх, леди… Сразу видно, что вы озерная: привыкли лишь о теле заботиться, а о душе — нет… Хоть вы с рыжей с этой соседки и славные, а, видать, и правда, нет у вас души человеческой — одна видимость, один пар. А я — человек из Адамова семени, у меня душа настоящая, бессмертная, мне ее беречь надо. Не так страшно телу от копья или меча умереть, как душе в плен к колдовскому народцу попасть! А за земную жизнь я не держусь. Видите: ничего от вас таить не стал, всю правду сказал, хоть у вас и меч, а у меня лишь ножик да кнут.

Танька с ужасом наблюдает, как Эмлин бледнеет, как хватается за спату, как раздуваются ее ноздри, становится прерывистым дыхание.

— А не боитесь, что после таких слов мы с леди Этайн сейчас у вас и жизнь отнимем, и душу пленим? — скрибонесса говорит ровным, почти бесстрастным голосом, но сида чувствует, что Эмлин едва сдерживает не просто гнев — бурю.

— А не боюсь, леди. Вы ж крестились — стало быть, к старым богам вам дороги больше нет и силу колдовскую вы потеряли. А только и Господь истинный в таких, как вы, не нуждается! Потому что мы, Адамово племя, по образу и подобию Божьему сотворены, а вы — глумление над этим образом!

В этот миг с истошным визгом на Марха набрасывается Орли — вцепляется в его седые волосы, царапает лицо.

— Дурак! Дурак! Дурак! — кричит она по-ирландски, по щекам ее текут слезы.

— Остановитесь, Орли! — Эмлин решительно хватает ирландку в охапку, оттаскивает ее от старика. — Та́к вы ничего никому не докажете! К тому же он… не совсем трезв сейчас.

— Эмлин… За что он нас так? — шепчет Танька, забыв о вежливом обращении «леди», которое она до сих пор, кажется, неукоснительно использовала, обращаясь к скрибонессе.

— Да ни за что! — тоже шепотом отвечает Эмлин. — Или, если хотите, за то, что не такие. Может быть, потому, что жизнь так у него сложилась — то с саксами воевал, то дебоши перебравших гостей заморских в заезжем доме утихомиривал… Вот у него и отложилось в голове: раз не такой, как все — значит, нелюдь.

— Эмлин, ну ладно я… А вы-то тут при чем? Человек как человек, ни глаз особенных, ни ушей. Откуда он вообще узнал, что вы из Аннона родом?

— Да какая разница? Или сам додумался до такого, или подсказал кто-то.

— А есть разница! Потому что я это уже второй раз за день слышу! — громко восклицает сида. — Тетя Тулла такое же несла. Это при том, что черноволосыми-то озерные почти и не бывают — я вот только вас и леди Нион знаю. Если вы вообще озерная на самом деле!

Марх по-прежнему сидит на земле возле брички, но уже не понурый. Голова его гордо вздернута, на лице улыбка. Старик что-то вдохновенно бормочет себе под нос; прислушавшись, Танька узнаёт слова:

Пусть войско меня окружит -

Сердце мое не дрогнет,

Пусть вспыхнет против меня война -

И тогда я буду спокоен.

— Вот! — возмущенная сида показывает на старика пальцем. — Слышите, леди Эмлин?! Псалмы распевает! Кажется, святым мучеником стать собрался! Думаете, он сам бы до такого додумался?

— Не думаю, леди, — задумчиво говорит в ответ Эмлин. — А еще я второго горца вспоминаю, Плант-Морканта, который про вас злые слова говорил. И монаха римского тоже.

— Ой! — сида хлопает себя по лбу, как будто ее наконец укусил комар. — Уж не монах ли этот всех в заезжем доме взбаламутил?

— Да, рано мы, похоже, оттуда уехали… — Эмлин по-прежнему задумчива. — Надо было мне к нему получше присмотреться.

— А как же Санни? — восклицает в ответ Танька. — Нам же спешить надо! Так что всё правильно!

— Что ж, возможно, и так… — после некоторой паузы соглашается скрибонесса.

А старый Марх уже блаженно спит, привалившись к исправному колесу брички. И, судя по довольному выражению его лица, никаких угрызений совести не испытывает.