Гул мира: философия слушания

I. Пространства уха (Жорж Санд и Рембрандт)

Есть звук зрения и взгляд слушания. Это утверждение относится не к синестезии, а к сенсорным пересечениям, присущим каждому чувству. Есть вещи, которые можно увидеть или разглядеть только при определенных слуховых условиях, как если бы звук снимал пелену. Есть вещи, которые можно услышать или расслышать только при определенных визуальных условиях, как если бы зрение извлекало звук из камертона.

Некоторые современные концептуальные художники стремятся создавать визуальные объекты, которые сначала должны стать услышанными. В 1960 году Харри Бертойя начал создавать серию металлических скульптур Sonambient, на которых можно было играть при помощи рук, поглаживая или прикасаясь металлической щеткой, как если бы они были музыкальными инструментами – Эоловыми арфами. Даже в состоянии покоя эти звуковые скульптуры можно рассматривать только как источники имманентного звука[92]. C 2011 года Дженни Си Джонс создает монохромные картины на звукопоглощающих панелях. Положение зрителя влияет на акустику картин, даже если их цвет остается неизменным. Фоновый шум затихает по мере приближения к этим «акустическим картинам», но тишина, возникающая в результате, всё еще остается резонансной. «Резонанс, – говорит Джонс, – может быть низковольтным, тихим гулом. ‹…› Подойди ближе. Если ты внимательно прислушаешься, то поймешь, что я имею в виду» [93].

Жорж Санд слышала такой же резонанс среди значительно более ранних технических средств. Длинный отрывок из ее романа Консуэло (1841–1842) повествует об открытии сенсорных пересечений в символическом и вместе с тем действительно резонирующем пространстве театра. Описание содержит обширное примечание, которое также необходимо процитировать. Вот как театр предстает при свете дня, лишенный иллюзий, созданных ночью искусственным освещением:

Глядя наверх, мы думаем, будто очутились в готическом храме, но в храме разрушенном или недостроенном – так всё там тускло, бесформенно, причудливо, нескладно. ‹…› Лестницы ‹…› висят без всякой симметрии, переплетаясь по прихоти случая и протягиваясь без видимой причины к другим лестницам, которых не различишь среди всяких бесцветных мелочей. Груды досок, неизвестного назначения декорации, с изнанки кажущиеся бессмысленно размалеванными, веревки, свитые точно иероглифы. ‹…› Слышны слова, доносящиеся неизвестно откуда. Они произносятся в восьмидесяти футах над вами, и необычная звучность эха, притаившегося во всех углах этого фантастического купола, доносит их до вашего уха отчетливо или неясно, смотря по тому, сделаете ли вы шаг вперед или шаг в сторону. ‹…› Пока вы не привыкнете ко всем этим предметам и ко всем этим шумам, вам страшно. ‹…› Вы ничего не понимаете, а то, чего нельзя распознать глазом или сознанием… приводит в смятение логику чувств.

‹…› Это театральное чистилище обладает красотой, поражающей воображение намного сильнее, чем пресловутые эффекты на сцене, освещенной и разукрашенной во время представления. ‹…› «Как? – скажут мне. – Разве могут вещи, лишенные красок, формы, порядка и ясности, говорить что-либо глазам и уму?» Только художник способен ответить на это: «Да, могут». И он вспомнит картину Рембрандта Философ в раздумье: огромная комната, погруженная во мрак, бесконечные витые лестницы, уходящие неизвестно куда, слабые проблески света, то вспыхивающие, то потухающие неизвестно почему на разных планах картины, одновременно и неясной и четкой, повсюду разлитый густой коричневый колорит то более темного, то более светлого тона, волшебство светотени, игра лучей, падающих на самые незначительные предметы – на стул, на кувшин, на медную вазу. И вдруг все эти вещи, не заслуживающие внимания, а тем более изображения в живописи, становятся такими интересными, даже своеобразно красивыми, что вы не в силах оторвать от них взора.[94]

Санд плохо помнит картину Рембрандта: на полотне нет ни кувшина, ни медного горшка, стул невидим, а лестница только одна. Но картина тем не менее проливает свет – буквально – на перекрестное сенсорное восприятие. Свет используется, чтобы рассказать о звуке.

На картине изображена сидящая фигура, окруженная кольцом золотого света, который частично проникает в комнату, погруженную в тень. Окно, пропускающее свет слева, противопоставлено винтовой лестнице справа, поднимающейся из освещения в темноту. Картина имеет поразительное сходство с кинематографическим эффектом ручной диафрагмы (iris shot), как бы отражающим глаз, который ее созерцает. Традиционно сидящая фигура считается философом, погруженным в размышления, современные исследователи предполагают, что это, скорее всего, главный персонаж библейской Книги Товита. Товит ослеп. Он ждет возвращения домой своего сына Товии, который должен принести исцеляющее средство, которое также предвещает его смерть.

Если фигура – это мыслитель, то свет – это одновременно и чувственный свет, и свет разума. Эффект прото-iris-shot – это откровение медиума как видения и прозрения. Санд воспринимала картину именно так. Но если это фигура Товита, то сенсорное богатство изображенного света иронично, поскольку он ничего не освещает для слепого человека. В таком случае свет служит только для того, чтобы показать пустое пространство, которое из-за отсутствия резонирующих объектов описывает абсолютную тишину.

Рембрандт. Философ в раздумье (Интерьер с Товитом и Анной). 1632. Лувр, Париж

Тишина предельная, как обволакивающая тьма. Она пребывает в состоянии ожидания, подвешенного во времени, вечно неудовлетворенного, точно так же как дела женщины справа (возможно, Анны, жены Товита), склонившейся над наполовину видимым огнем, остаются навсегда незавершенными. Сцена превращает эхо-пространство театра Санд в пустоту. Более того, высветленная часть в центре композиции, переходящая в неровную скругленную темноту, складывается в образ глаза, в котором лично мне видится ухо с лабиринтом, хотя дискурс об извилистой лестнице, ведущей к внутренним неизвестным пространствам, больше подходит не для 1632 года, когда предположительно была создана картина, а к более позднему времени. Картина – это жалоба на собственную немоту, удвоенную тем, что она изображает. Эта картина о потребности в звуке, даже самом слабом или самом неясном. Свет, льющийся в окно и переливающийся через него, – это почти видимость аудиального, которое предстоит услышать.