Гул мира: философия слушания

Звуки энтропии

Первые механические записи человеческого голоса были созданы более ста лет назад. Течение времени создает вокруг них призрачный ореол не только потому, что прошло столько лет, но и, возможно, потому, что слышимость записывающего механизма является весьма важной составляющей их звука. Соотношение сигнал-шум, усиленное действием времени, становится почти равным, так что звук аппарата представляется ощущением удаленности голосов во времени. Шум обретает эстетический резонанс. Эти записи приходят к нам не столько как предвестники мира, в котором голос наконец перестает быть эфемерным, сколько как реликты мира, в котором эфемерность голоса присуща самому голосу. Записанные голоса были исключениями, которые доказывали правило еще до того, как оно стало правилом. Предопределенное стирание голоса явственно присутствовало в тех самых записях, которые обещали его предотвратить. То, что записи позволяют мертвым говорить, уже не удивительно. Но, слушая слова, произнесенные в 1880-х, или 1970-х, или 1960-х годах, мы всё же слышим говорящую смерть.

Или поющую. Самые ранние известные записи человеческого голоса сохраняют как речь, так и пение, причем песне уделяется больше внимания. Одна из первых сделана в Париже в апреле 1860 года, где изобретатель Эдуар Леон Скотт де Мартенвиль поет фразу из народной песни Au clair de la lune. Но тут есть загвоздка: по замыслу эти записи были неслышными. Услышать их стало возможным только благодаря современным технологиям. Записывающее устройство Мартенвиля, фоноавтограф, должно было производить визуальную, а не слуховую запись звука. Машина, как гласит ее название, должна была позволить звуку записать себя. Письмо было читаемым и, следовательно, воспроизводимым в манере музыкальной партитуры, но партитуры, восстанавливающей реальное исполнение, а не проецирующей потенциальное. Результатом, писал Мартенвиль, был бы «нетленный отпечаток тех исчезающих мелодий, которые воспоминание больше не находит, когда стремится к ним»[197].

Забвение встретило своего соперника. Фрагмент, который записал Мартенвиль, сказал о многом. Первая строфа народной песни начинается так: «При свете луны, / мой друг Пьеро, / Дай-ка мне свое перо /, чтобы написать словечко». У Мартенвиля как раз достаточно времени, чтобы взять перо, однако его снабдит пером фоноавтограф, а не печальный клоун Пьеро, который в следующей строфе не пожелает или не сможет этого сделать[198]. Подтекст песни наводит на мысль, что страдающему от неразделенной любви Пьеро не хватает не только пера. Устройство изобретателя предоставит необходимое – оно позволит его голосу оплодотворить звук.

Самой ранней известной записью пения на звуковой носитель является цилиндр Эдисона с фрагментом из Моисея и сынов Израилевых, хора из оратории Генделя Израиль в Египте. Запись была сделана 29 июня 1888 года в лондонском Хрустальном дворце. Хор, насчитывающий четыре тысячи исполнителей, выступал в сопровождении оркестра из пятисот человек для более двадцати трех тысяч зрителей. Эти числа сегодня поражают воображение, однако хоры в несколько тысяч голосов были обычным делом на Генделевских фестивалях Викторианской эпохи[199]. Грандиозность ансамбля находит свое музыкальное выражение в темпе исполнения, значительно более медленном в сравнении с нормами XXI века. Эти фестивали подавались чуть ли не как религиозные празднества, и желающим в этом убедиться запись доказывает, что викторианцам нравилась их торжественность.

Цилиндр сильно поврежден. Бóльшую часть времени музыка едва проступает сквозь шум записи. То тут, то там голоса слышатся более отчетливо, после чего снова опускаются к порогу слышимости, а в одном фрагменте ближе к концу шум вовсе заглушает их. Разрушения отразились как на четкости звука, так и на его тембре. Чаще всего слышны только высокие голоса; есть несколько рассеянных следов более низких голосов; оркестр не слышен. Правильнее было бы сказать, что эта запись интересна не тем, что она сохраняет, а тем, что ее плохое состояние не смогло уничтожить. Прослушивание уцелевшего звука приносит особое удовольствие и знание.

Какие именно удовольствие и знание – можно судить по аналогии с просмотром фильма на пострадавшей от времени целлулоидной пленке. На этом скорее антиэстетическом опыте основана эстетика фильма Билла Моррисона Деказия: Состояние разложения (2002). Фильм представляет собой длинный коллаж поврежденных кадров из немого кино. Кляксы, пятна и потертости, тщательно сохраненные, становятся частью изображений, которые они якобы разрушают. Моррисон обрамляет фильм сценой кружащегося дервиша, чье движение становится саморефлексирующим образом кинематографической проекции целлулоидной эпохи. Моррисон говорит, что танцор – «это проектор, катушка подачи, удерживающая будущее, и катушка захвата, наматывающая прошлое»[200]. Следуя исторической практике, танец идет вместе с музыкой, но саундтрек Майкла Гордона настолько оторван от образов, что фильм временами производит эффект сверхъестественного разделения зрения и слуха, которое Малер сделал слышимым в Скерцо своей Второй симфонии (с. 155–158). Однако выразительная цель Моррисона была прямо противоположна идее Малера: «Я выбрал ‹…› кадры, – объясняет он, – которые соответствуют моему повествованию и выглядят поразительно красиво. Меня интересовали образы, взаимодействующие с процессом угасания, когда фигура и фон взаимосвязаны. ‹…› Я хотел, чтобы люди испытывали болезненное чувство, что время уходит и что оно слишком прекрасно, чтобы за него держаться»[201].

Запись Генделя 1888 года непреднамеренно работает в том же направлении. Подобно утратам на изображениях в Деказии, сонорные «пятна» на голосах не сводятся здесь к лакунам, а уцелевшие фрагменты вокала – к ослабленным звучаниям. Их сочетание, смесь сигнала и шума, образует позитивную форму. Мы слышим на этой записи музыку и голоса не в ущемленном виде, а в полном, просто в процессе исчезновения. Когда музыка и пение мерцают на пределе различимости, когда тонкий, слегка пронзительный звук высоких голосов удерживается в слуховом тумане, мы слышим остаточное, сохраняющееся. Запись наполовину раскрывает, наполовину навязывает импульс в звуке к продолжению резонанса. В этом послании из иного неслышимого прошлого запись обнаруживает звук, ищущий будущее для себя. Это действительно редкая запись. Не просто запись потерянных и развеянных голосов. Это запись аудиального.