Гул мира: философия слушания

Улисс в Освенциме

В XXVI песне Ада Данте встречается с тенью Улисса. Осужденного как лукавого советчика, Улисса невозможно увидеть; он закутан в плащ пламени, воплощающий его мучительное самосознание. Вызванный для беседы, он рассказывает о своем последнем путешествии: отъезде с небольшой группой товарищей из Итаки, в которую он так долго стремился. Движимый неутомимым стремлением к «доблести и знанию», он пускается в плавание к неизвестному и находит его в виде рокового кораблекрушения.

Рассказ Данте примечателен героическим обаянием, невольно сквозящим в описании путешествия, которое он обязан осуждать. Он замечателен и тем, что сводит видимое в слуховое. Когда Улисс говорит, пламя, обволакивающее его, кажется источником его голоса: «Огонь старинный / Качнул свой бóльший рог ‹…› / Как если б это был язык вещавший»[184]. Обе эти черты имеют длинное эхо; они снова сойдутся в рассказе Примо Леви о полуденной прогулке через более поздний ад. История этой прогулки занимает одну из глав книги, известной на английском языке как Выживание в Освенциме, глава называется Песнь об Улиссе[185].

Леви и его спутник отправляются за дневной порцией супа. Они идут на кухню очень долго, чтобы продлить передышку от гнетущего распорядка дня. Пока они идут, путешествие, описанное в песне Данте, сливается с их собственным. Леви усиливает слияние, вспоминая терцины Данте. Он побирается через неизбежные пробелы и пропуски, чтобы прочитать строфы по памяти и перевести их своему спутнику, который является своего рода ответственным лицом, надзирающем за рабочей бригадой Леви. Леви полон намерения заставить этого человека понять поэтическую силу и гуманизм поэмы Данте – силу и смысл, осуждающие лагерь и всё, что он являет собой. В отличие от Данте, Леви воспринимает слова Улисса, обращенные к своим товарищам по кораблю, как выражение идеала, а не моральной слепоты:

Подумайте о том, чьи вы сыны:
Вы созданы не для животной доли,
Но к доблести и к знанью рождены.

Попытка передать это сообщение превращает поход за супом в вариант путешествия, о котором повествует поэма. Как и в первоисточнике, путешествие заканчивается плохо. Время истекает прежде, чем совпадут взгляды; вмешивается суп. Ощущение незаконченности дела настолько сильно, что повествование в этой главе меняется на апострофу. Как будто Леви прекращает повествование и в качестве авторского голоса обращается к воображаемому человеку через пропасть лет, – словно подтверждение, которое он, Леви, искал в песне Улисса, всё еще возможно. Но нет. Глава заканчивается, соответственно, цитатой из песни, описывающей конец путешествия Улисса: «И море, хлынув, поглотило нас».

Смыкание вод становится формой языкового провала, провала речевой мелодии, провала музыки. Потери смысла умножаются по мере продолжения прогулки. Память Леви оставляет пробелы в стихах, которые он только расширяет, пытаясь заполнить их. Остатки кораблекрушения не помогают так же, как не помогает «поспешный комментарий». Поскольку его спутник не знает итальянского языка, Леви должен переводить усеченные строфы и чувствует себя неуверенно, оценивая свои переводы как «бледные». Оригинальные слова и фразы Данте постепенно отделяют его, почти заключают в тюрьму своих нюансов и звучности. Даже если другой человек и пытается слушать, он не может на самом деле услышать то, что Леви считает «жизненно необходимым и не терпящим отлагательств». Времени слишком мало, язык слишком богат.

В результате мысль Улисса о ценности человеческой жизни – поиск доблести и знания – отражается на Леви как наказание. Когда он произносит стих Данте, тот уже не несет в себе ни звука его собственного голоса, ни даже отпечатка самого Данте, но вместо этого слышится как звук апокалипсиса, который не случится: «Как будто я тоже слышу его в первый раз: как звук трубы, как голос Бога. На мгновение я забываю, кто я и где нахожусь».

Это лишь усиливает отчаяние Леви. Чем сильнее он чувствует потребность передать Песнь Улисса, а не просто перевести ее для своего спутника, тем менее общительным он становится. Каждый шаг в направлении кухни уводит его всё дальше от цели. Да так далеко, что его прибытие в очередь за пайками топит угасающий идеал доблести и знания под водянистым супом ложного пафоса. Даже перспектива окончательно плохого конца – «Он или я, мы можем умереть завтра» – становится инертной. Леви должен перестать декламировать Данте, чтобы услышать, как объявят soup du jour: «Капуста и репа? Капуста и репа».

Повторение этой банальной немецкой фразы означает больше, чем просто слова. Ее певучий напев настигает текст и читателя как бы из-за их спин. «Капуста и репа» – это припев старинной немецкой народной песни, в которой герой жалуется, что если бы его мать была лучшей кухаркой, он бы дольше оставался дома. Таким образом, путешествие для взращивания ума и духа, а также тела прививается к тексту в виде его иронического отрицания. («Привито» – заимствованное слово, его источник скоро появится.) Но эта старинная народная песня несет в себе и другой отзвук. Это одна из двух песен, на которые И. С. Бах написал последнюю из Гольдберг-вариаций. Это просьба (адресованная кому-то) вернуться после долгого отсутствия: «Я был так долго вдали от тебя. Вернись, вернись, вернись». Эта вариация не имеет ничего общего с тяжестью, разрушившей песнь Леви, но она передает разочарование с оттенком скорби. Прославленные сочетанием формальной строгости и выразительной силы, эти тридцать вариаций – материал еще одного долгого путешествия – обнаруживают, что всё, что ждет в конце путешествия, это потерянное товарищество и плохой суп.

Леви мог знать или не знать это, но он определенно знал стихотворение Пауля Целана Фуга смерти, о котором сказал: «Оно у меня внутри, как прививка»[186]. Фуга смерти тоже является текстом о плохом материнском питании, исключительно плохом, превратившемся в яд:

Черное молоко рассвета мы пьем его вечерами
мы пьем его в полдень и утром мы пьем его ночью
пьем и пьем.[187]

В стихотворении плохая мать, чья грудь дает черное молоко, объединяется с плохим отцом, смертью, который является ее супругом: «Он требует слаще играйте мне смерть / Смерть это немецкий учитель». Метафора фуги и связь между музыкой смерти и приездом учителя из Германии почти недвусмысленно говорит о том, что учитель отчасти является инверсией Баха. Стихотворение обрушивает свой гнев против этой культовой фигуры, намекая на то, что эстетика чистого порядка, столь типично приписываемая фуге Баха, может слишком легко превратиться в эстетику чистой смерти. Образ мыслей, почитающий порядок, может оказаться поклонником смерти. В итоге его жертвы будут преданы механизму уничтожения, который имеет сходство с роковóй музыкой [188].

Вербальная фуга Целана систематически переворачивает стремление к доблести и знанию, которое пытается поддерживать слуховая память Леви, звуком итальянских слов Данте. Та же инверсия звучит в тексте Леви на немецком языке: «Капуста и репа, капуста и репа». И у Целана, и у Леви текст не может быть прочитан безмолвно. Он может быть прочитан только в гудящем пространстве полууслышанного. Однако читатель любого из текстов обнаружит, что это пространство захвачено, загрязнено, стало кислым, как черное молоко.