Гул мира: философия слушания

«Ждет, чтобы стать музыкой»

Джазовые музыканты часто говорят, что, играя музыку, они рассказывают истории (storytelling). То же самое мы слышим и о классической музыке, но в случае с джазом это не означает, что импровизация является определенным литературным или историческим нарративом или повествовательным жанром. Напротив, она импровизация становится средством, с помощью которого музыкант добавляет самого себя в историю, одновременно общую для всех и личную, чтобы продолжить ее через экспрессивную непосредственность. Сидней Беше говорил: «Моя история уходит далеко назад. Она уходит гораздо дальше в прошлое, чем всё то, к чему я имел какое-либо отношение. Моя музыка именно такая. ‹…› Я унаследовал ее, как те истории, которые мне рассказывал отец». Эти истории, добавляет Беше, содержат «ту часть меня, которая была там до того, как я появился», и именно эта часть «ждет, чтобы стать музыкой»[98].

Последняя фраза ключевая. Музыка делает слышимым нечто по-другому недоступное, что напоминает устный рассказ, но проявляющееся только с помощью звуков. «Ждет, чтобы стать музыкой» – это единственный способ существования, пока музыка не проявит его. Но как это происходит? И что же именно таким образом проявляется?

Некоторые потенциальные ответы появляются на заключительных страницах классического рассказа Джеймса Болдуина Блюз Сонни (1957). Это история двух братьев: рассказчика – прямолинейного и склонного к морализаторству школьного учителя, и его брата Сонни, являющегося его полной противоположностью – непокорным, гонимым аутсайдером, преступником, героинщиком и музыкантом. Повествование основано на библейском вопросе Каина: «Разве я сторож брату моему?» Этот вопрос рождается из судьбы двух других братьев, принадлежащих к старшему поколению, отца и дяди рассказчика и Сонни. В молодости отцу рассказчика пришлось беспомощно наблюдать в стороне, как группа пьяных расистов намеренно сбила его брата машиной, разбила гитару, принадлежащую ему, и убила его. Трагедия сломала отца. Он оставил в наследство своим сыновьям память, которую невозможно нести в себе, историю, которую нельзя рассказать. Эти ограничения буквальны, а не метафоричны: рассказчик узнает о существовании своего дяди и о его гибели, только когда мать перед смертью открывает ему правду. Однако травма сильно влияет на ее сыновей. Психоаналитик и философ Николас Абрахам называл подобное фантомом, чужим воспоминанием, застревающим в собственном бессознательном, как в склепе[99].

Блюз Сонни повествует нам о том, как открыться, рассказывая подобную историю – не подавляя ее в себе, но и отказываясь быть раздавленным ею. Средством для достижения этой цели становится символическое восстановление давно разбитой гитары.

Рассказчик отправляется в ночной клуб Greenwich Village, чтобы послушать Сонни, играющего на фортепиано с джазовым ансамблем. Лидер группы, Креол, воспринимает это выступление по-бешетовски, как процесс болезненного самоанализа: «Он слушал Сонни. ‹…› Он хотел, чтобы Сонни оторвался от берега и вышел на глубокую воду. Он свидетельствовал, что тот, кто плывет по глубокой воде, не обязательно должен потонуть: он бывал там и знает»[100].

Сонни постепенно соглашается, преодолевая свое внутреннее сопротивление и свою исполнительскую неуклюжесть (он не играл почти год). Его игра поначалу робкая, нескладная, без понимания. Но когда Креол начинает играть Am I Blue, Сонни снова становится «частью семьи». Он попадает в заразительный ритм, обмениваясь идеями со своими коллегами-музыкантами: «Что-то стронулось. ‹…› Сухой, маленький, черный человечек сказал что-то страшное на барабанах. Креол ответил, барабаны огрызнулись. Труба начала настаивать нежно и тонко, немного отчужденно, быть может, – и Креол слушал, комментируя время от времени, сухой и сумрачный». По мере продолжения музыка выходила за пределы плато эстетического удовольствия, которого она только что достигла, и двигалась обратно к своим первоистокам: «Креол вышел вперед и напомнил им, что играют они блюз, ‹…› повесть о том, как мы страдаем и как наслаждаемся, и о том, как мы торжествуем победу». Это напоминание освобождает призрака из склепа. Сонни совершает прорыв (возможно, мимолетный) и воплощает свою историю в музыке. Он возвращается к начальной фразе Am I Blue и делает ее своей собственной. Настоящее становится прозрачным для прошлого, и не только для прошлого Сонни: «И сейчас он отдавал ее [историю] – как должно быть отдано всё, чтобы, пройдя через смерть, жить вечно». Рассказчик, признав этот акт восстановления, получает возможность разделить свои переживания, по крайней мере в этот раз: «Я снова увидел лицо мамы, ‹…› увидел освещенную луной дорогу, где умер брат моего отца. ‹…› И в то же время я знал, что это совсем ненадолго, что мир ждет нас снаружи, голодный, как тигр, и беда простерлась над нами, и нет ей ни конца ни края».

Повествовательная арка Блюза Сонни как истории Сонни и исполнения блюза Сонни следует давней литературной схеме. Это роман поиска, герой которого ищет истину или некую трансформацию, которая может быть достигнута только через почти ритуальный курс инициации, требующий и мужества, и проницательности. Музыкальная версия Болдуина предполагает, что поиск также требует слушания, в частности через то, что слышат другие. Такое слушание делает возможным самопознание через самоотречение. Для Сонни и его брата это означает слушать то, что «говорит» отрывок импровизированной музыки, и реагировать соответствующим образом. Ответом является не просто музыка на музыку, но то, что она может выявить. Арка сюжетной линии проходит через область неслышимой или потенциальной речи, проявляющейся в музыкальном жесте. Эта потенциальность не имеет собственного звука, но ее присутствие ощущается за каждым звуком, произведенным в этот момент. Без нее музыка была бы просто сплетением нот.

Итак, роль Am I Blue (Грущу ли я) в этой истории в равной степени музыкальная и символическая. Возвращение Сонни к начальной фразе песни полностью раскрывает ее значение как «говорящей мелодии», бессловесного исполнения, несущего смысл слов[101]. В качестве разогрева первая фраза песни вопрошает, грущу ли я: «Am I blue?» И, повторяя вопрос, певец начинает отвечать: «Да, мне грустно. И вот почему» – «Yes, I’m blue. Here’s why». Вопрос озвучен скачком мелодии вверх. Когда эта фраза в конце возвращается, она бросает те же самые три слова как отчасти печальное, отчасти насмешливое заявление, звучащее в песне как три нисходящих шага: «Am I blue!» Сонни, как повествует нам рассказчик, ухватился за это заявление и превратил его в нечто, на чем можно остановиться, но что уже больше не является плачем.

Блюз Сонни не только описывает обоюдное слушание, но и опробует его на деле. Хотя героем традиционного романа поиска обычно является мужчина, Креол и Сонни импровизируют на стандарт, тесно связанный с двумя женщинами: Этель Уотерс и Билли Холидей. (Первая исполнила его в фильме 1929 года На шоу!, появившись там в роли самой себя; вторая записала его, слегка изменив мелодию, в 1941 году; записи Фэтса Домино и Рэя Чарльза появились уже после выхода рассказа Блюз Сонни.) Неизвестно, учитывал ли Болдуин эту связь, но она явно присутствует в его тексте. Слуховая история песни создает повествовательный контрапункт, в котором музыкальное и личное прошлое звучат вместе. Песня рассказывает о бросившем героиню возлюбленном; блюз Сонни – об оставленности миром. Звучание двух историй смешивается. Сонни избегает участи своих социальных отцов, обретая голоса своих музыкальных матерей: он словно бы исполняет роль своей собственной матери, передающей запретную историю. Призрачные голоса женщин – Этель Уотерс, блюзовой певицы-сказительницы, и мудрой Билли Холидей, учащей довериться грусти и тем самым преодолеть ее, – расширяют круг взаимности, связи, в которой только и можно найти спасительный в этой истории элемент, ждущий, чтобы стать музыкой. Смесь самостоятельности и опоры на другого символически выражается в связи между матерью и сыном, которая находит конкретное воплощение в конце рассказа, когда Сонни отпивает из бокала, присланного ему братом, и ставит его на пианино, прежде чем снова начать играть. Любимый напиток – виски с молоком.