На руинах империи

* * *

К ночи она собрала все, что могла унести: две охапки костей, два когтя, десяток кусков длинных, похожих на веревки сухожилий и остатки печени. По меньшей мере хватит, чтобы выбраться из предгорий. Кое-как начать новую жизнь.

Она связала все вместе, взвалила на плечо и, убедившись, что снесет, опустила и прислонила к валуну. В холодном ночном воздухе поднимался пар от дыхания. Тело болело в тысяче мест. Кеттрал не приучали к такой работе: то и дело нагибаться, опускаться на колени, резать и пилить. Крестьянская работа, труд сельского жителя. Гвенну он радовал.

В животе заурчало, и она взяла полоску печени. Хорошо бы, вернувшись в лес, развести костерок, поджарить мясо, поцелуй его Кент, прежде чем совать в рот, но и сырая печень, несмотря на железистую горечь, придавала сил.

Она жевала и изучала звездное небо. К нему предстоит привыкать. Впрочем, она уже начала выделять рисунок звезд. Вот эти вроде бы складываются в плуг. А там наверху серп – звезда на кончике ехидно подмигивает. А если еще запрокинуть голову, видны скрещенные мечи, крепостная башня, военный корабль…

Взгляд задержался на мерцании в конце долины. Слабый огонек в полутора десятках миль вздрагивал, вспыхивал и замирал на ветру, которого не чувствовала Гвенна.

Наверняка Джонон, возвращается на корабль. Неплохо продвинулся, надо сказать, учитывая, что им приходится нести яйца, да еще с Крысой. Мысль о девочке неприятно стронула что-то внутри. Кому ее поручат на обратном пути? Хорошо бы Чо Лу или Паттику, им Гвенна доверяла, насколько вообще могла кому-то доверять. Может, Крыса выучит новые аннурские слова, привяжется к парням. А вот если Джонон отдал ее Вессику, Ченту или Лури…

Гвенна отложила еду. Печень стала вдруг невыносимо горькой.

«Не мне решать», – напомнила она себе.

Через неделю или около того они будут на корабле – Джонон, Паттик, Чент, Крыса, все. Поднимут якорь, поставят паруса и скроются за горизонтом. Печально все обернулось для девочки: потеряла родителей, попала в плен, но в мире все время происходит что-то печальное. Пока Гвенна здесь сидела, где-то кто-то умер, может, тысячи «кого-то». Пока ее желудок переваривает печенку, в Аннуре голодают сироты, девочки и мальчики не старше Крысы продают себя матросам за пару стертых медяков, кого-то убивают, кого-то насилуют. В эту самую минуту где-то в мире какой-то сукин сын избивает жену и подумывает добраться до сына. Пока над головой вращаются эти незнакомые звезды, больные желтой оспой захлебываются мокротой, солдаты жгут какую-нибудь жалкую деревушку, люди вопят, рыдают, умоляют, умирают.

Невозможно думать о страданиях всего мира – задохнешься. Стоит представить все эти несчастья, и больше шагу не сделаешь.

«Я в этом не участвую, – напомнила себе Гвенна. – Я здесь ни при чем. Теперь ни при чем».

Она заставила себя поднести мясо ко рту, оторвать кусок, прожевать и проглотить. Чтобы спустить с гор груз, не говоря уж о строительстве хижины, понадобятся силы.

Гвенна откусила еще кусок.

Пытаться прекратить все эти страдания – все равно что встать посреди реки в надежде перекрыть течение. Такие попытки впору глупцу, безумцу или гордецу, забывшему, как он мал ростом. А Гвенну прошедшие годы если чему и научили, так это помнить о своем ничтожестве. Пошла бы она за Крысой, что с того? Девочку она не спасет. Джонон попросту швырнет в карцер обеих. А вдруг от ее возращения Крысе только хуже придется? Разве не этому научили ее Пурпурные бани? И морское сражение с манджари? Разве не этот урок мир всякий Кентов день преподает каждому, кому хватает ума услышать?

– Ничего ты не исправишь, сучка, – вслух сказала Гвенна.

Костер на выходе из долины погас.

– Тебе все равно их не догнать. Они на пятнадцать миль впереди. Тебе столько не пройти, тем более не пробежать. Пришлось бы идти ночью, как бы не всю ночь, а то и несколько ночей кряду, а чего ради? Злобная малявка тебе даже не нравится, а если бы и нравилась, это ничего не меняет.

Но пока она себя уговаривала, больные ноги сами собой разгибались, разминали колени, испытывали связки, а глаза при свете звезд мерили долину. В жизни ей приходилось пробегать и больше. Намного больше. Не то чтобы от этого делалось легче.

– На хрен, – бормотала она, делая первый мучительный шаг. – На хрен.

Еще один. На хрен, на хрен, на хрен, на хрен… Она шла по круче к лесу, к долине, к Джонону и Крысе, к «Заре» и Аннуру, возвращалась – невесть на кой хрен возвращалась к дерьмовому, жалкому, неисправимому миру.