Том 4. Стиховедение

* * *

Смотри, натуралист:
Упал на тура лист.
Все капельки светлы,
Как будто из стекла,
Одна из них с ветлы
К твоим ногам стекла.
А на речной косе
Оса летит к осе.

Впрочем, к чести Минаева, он делал пробы и на путях большего сопротивления — например, нанизывал не два, а больше рифмующихся омонимов. Это уже труднее:

В полуденный зной на Сене
Я искал напрасно сени,
Вспомнив Волгу, где на сене
Лежа, слушал песню Сени:
«Ах вы, сени мои, сени».

или:

На пикнике под сенью ели
Мы пили более, чем ели,
И, зная толк в вине и в эле,
Домой вернулись еле-еле.

В серьезной поэзии не побоялись использовать омонимию только экспериментаторы-символисты. И прежде всего они отбросили игру с составными омонимами, сосредоточившись на чистых. Художественный расчет их был не в том, чтобы показать, как можно склеить друг с другом разные слова, чтобы они показались одним, а в том, чтобы показать, как можно разнотемным словам подобрать такой контекст, чтобы они в нем показались одинаково естественными. Интерес к этому прорывался невольно и неожиданно: Блок никогда не увлекался стиховыми экспериментами ради экспериментов, однако ученые нашли у него не менее 9 омонимических рифм, при этом — в самых серьезных стихотворениях:

Я, отрок, зажигаю свечи,
Огонь кадильный берегу.
Она без мысли и без речи
На том смеется берегу…
…И неужель в грядущем веке
Младенцу мне — велит судьба
Впервые дрогнувшие веки
Открыть у львиного столба?..

О поэтах более коварных говорить не приходится: Валерий Брюсов и Федор Сологуб писали на омонимических рифмах целые стихотворения. Причем, сообразно своим характерам, Брюсов выставлял прием напоказ (включил это стихотворение в сборник экспериментальных стихов «Опыты», а в рукописи называл его «омонимина»), а Сологуб скрывал (понимающий заметит!), и поэтому брюсовское гораздо известнее, чем сологубовское:

Главная задача, как сказано, была в том, чтобы омонимы возникали в стихах как бы естественно. Но была еще и сверхзадача: чтобы их игра как бы перекликалась с содержанием стиха, подчеркивала его смысл. Брюсов и Сологуб такой сверхзадачи не ставили. Но у гораздо более легкомысленного, по общему мнению, советского поэта Семена Кирсанова есть, например, стихотворение «Птичий клин»:

Когда на мартовских полях
Лежала толща белая,
Сидел я с книгой, на полях
Свои пометки делая.
И в миг, когда мое перо
Касалось граф тетрадочных,
Вдруг журавлиное перо
С небес упало радужных.
И я его вписал в разряд
Явлений атомистики,
Как электрический разряд,
Как божий дар без мистики.
А в облаках летел журавль,
И не один, а стаями,
Крича скрипуче, как журавль,
В колодец опускаемый… и т. д.,

а кончается это стихотворение словами:

Я ставлю сущность выше слов,
Но верьте мне на слóво:
Смысл не в буквальном смысле слов,
А в превращеньях слова.

Еще эффектнее использовал он такие «превращенья слова» в поэме «Семь дней недели»; об этом шла речь в предыдущей статье, «Тавтологические рифмы».

Опыт показал, что в русском языке достаточно парных омонимов, чтобы нанизывать их в юмористические и даже не юмористические рифмы без особенного труда. Тройных омонимов гораздо меньше, и оперировать ими труднее. Как в комической поэзии управлялся с ними Минаев, мы видели. В серьезной поэзии за это взялся опять-таки Брюсов в стихотворении 1923 года «Где-то»: в эти последние свои годы он очень много экспериментировал с рифмами:

(Очень строго выдержанные симметричные повторы!)

Поиски омонимических рифм, и даже тройных, — не праздная забава: такие рифмы могут быть нужны как примета жанра или стиля. В восточной поэзии омонимические рифмы употребительны в самых изысканных жанрах и высоко ценятся. Переводчики обычно их не передают: слишком трудно. Однако лет сорок назад на русский язык впервые были переведены четверостишия классика тюркской поэзии Алишера Навои — «туюги», в которых три строки зарифмованы непременно омонимами. Переводчик С. Иванов сумел набрать 21 тройку рифм, и чистых, и составных: пожалуй, это подвиг. Интересно только, насколько далеко ему пришлось ради этих рифм отклоняться от смысла подлинника?

Мой взор состарила слеза, в страданьях пролитая,
Но ты, как прежде, — лишь мечта, что дразнит, пролетая.
Один, в тоске, я смерти жду; но если ты со мною,
Мой, как у Хызра, долог век, — что ж вспомнил про лета я?
Чтоб ей сказать: «не уходи!», уста я растворил,
Но замер зов мой на устах и льда не растворил.
Ее капризам нет числа, упорству нет границ.
Мир удивлен: такое зло каприз хоть раз творил?
Бальзам для ран я не нашел, страницы книг листая.
Что тело мне терзает в кровь — не хищных птиц ли стая?
Огонь любви мне душу сжег, и в горькой той пустыне
Не отыскал ни одного целебного листа я.
Никто таких, как у тебя, ввек не имел очей!
Мир без тебя исполнен слез, обид и мелочей.
Жестокая, когда в тоске я выплакал глаза,
Любимый образ пред собою ты имела — чей?

В заключение — два слова об омографах. Я сказал, что с ними в русской рифме сталкиваться не приходится; это не совсем так. Есть понятие «разноударные рифмы», еще плохо освоенное у нас не только практикой, но даже теорией: так вот, в первых экспериментах с ними поэт как бы невольно натыкается на омографы. У Брюсова в тех же «Опытах» есть стихотворение «Радость женщины» с подзаголовком «Разноударные омонимические рифмы»: это и есть омографы.

Я — под синим пóлогом
На холме полóгом.
Все вокруг так зéлено;
Шум — в траве зелéной.
Вот ромашка бéлая;
Как она, бела́ я.
Сосенки! вы в гóре ли?
Мы, как вы, горéли.
Но изжита, ми́нута
Страшная мину́та!
В сердце — радость ви́денья:
Сгинули видéнья.
Счастья нужно ль бóльшего?
Будет и большóго.

В черновиках этого стихотворения были еще строчки: «Мы согласно с ландышем, / Что нам послан, дышим. / Я — побеги вереска, / Я — в лесу березка!» А на полях — заготовка еще одной рифмы: ирода — природа.

Брюсовское стихотворение трудно назвать удачным: слишком чувствуется натужный эксперимент. Но в другом стихотворении ХХ века омографы оказались использованы очень выразительно — правда, не в рифме. Это «Русская песня» Кирсанова, где подхвачено и обыграно употребление разноударных вариантов одних и тех же слов («акцентных дублетов») в русской народной поэзии:

Ты лети, лети, соколик, высокó и далекó —
И высóко и далéко, на родиму сторону…

не говоря уже о тех смещениях ударения, которые получаются при пении:

Уж как да́леко-далéко во чистом поле,
Разгорался там огонечек малёшенек…

Вот песня Кирсанова:

Как из клетки горлица,
душенька-душа,
из высокой горницы
ты куда ушла?
Я брожу по городу
в грусти и слезах
о голу́бых, гóлубых,
голубы́х глазах.
С кем теперь неволишься?
Где, моя печаль,
распустила волосы
по белым плечам?
Хорошо ли бéз меня,
слову изменя?
Аль, моя любезная,
вольно без меня́?
Волком недостреленным
рыщу наугад
по зелéным, зéленым,
зелены́м лугам.
Посвистом и покриком
я тебя зову,
ни ау, ни отклика
на мое ау.
Я гребу на ялике
с кровью на руках
на далéких, да́леких,
далеки́х реках…
Ни письма, ни весточки,
ни — чего-нибудь!
Ни зеленой веточки:
де, не позабудь.
И я, повесив голову,
плачу по ночам
по голу́бым, гóлубым,
голубы́м очам.

На песню Кирсанова есть музыка, и поется она совсем неплохо. Но к омонимическим рифмам, конечно, она никакого отношения не имеет; теме нашей — конец.

Фоника современной русской неточной рифмы