Том 4. Стиховедение

4

Из десяти выделенных ритмико-синтаксических конструкций с определительными связями (точнее, из девяти, потому что десятая рубрика объединяет «прочее» и «разное») наиболее многочисленна, как мы видели, седьмая: между тремя словами — две связи, обе определительные, одно определение согласованное, другое — несогласованное (чаще — существительное в родительном падеже, реже — существительное с предлогом). В поэтике пушкинского 4-стопного ямба это настолько заметное явление, что именно на нем прежде всего и подробнее всего останавливается О. М. Брик, демонстрируя «заштампованность» 4-стопного ямба пушкинской традиции[626]. Действительно, доля таких конструкций в общей массе 3-словных строк 4-стопного ямба достаточно заметна — почти одна десятая. Точнее (цифры — по материалу «Евгения Онегина» Пушкина):

II ритмическая форма (ударны II, III, IV стопы) 17 из 328 (5,2 %)

Ш ритмическая форма (ударны I, III, IV стопы) 38 из 502 (7,5 %)

IV ритмическая форма (ударны I, II, IV стопы) 245 из 2383 (10,3 %)

В среднем 9,3 %

Для сравнения мы сделали небольшой подсчет по прозе («Мертвые души», ч. 1, гл. 3): из 307 трехсловных синтагм оказалось только 13 двойных определительных, т. е. 4 %, — стало быть, стих предпочитает такую конструкцию вдвое больше, чем проза. Заметим, что вообще трехсловные синтагмы в прозе, как кажется, попадаются реже, чем в 4-стопном ямбе, a двухсловные — чаще; это, несомненно, влияние ритма на синтаксис, так как в 4-стопном ямбе пушкинской эпохи трехсловные строки составляют не менее 60 %, a строка стремится совпадать с синтагмою. Можно предположить, что в 6-стопном ямбе картина будет обратная, двухсловные синтагмы будут чаще, чем в прозе, a трехсловные реже, — потому что русский 6-стопный ямб четко делится на полустишия и среди этих полустиший двухсловные составляют тоже не менее 60 %. Это небезынтересно для истории русского стиха: как известно, в первую эпоху русской силлабо-тоники, в XVIII веке, господствующими размерами русского метрического репертуара были именно 6-стопный ямб, 4-стопный ямб и (составленный преимущественно из 6-, 4- и 3-стопных строк) вольный ямб. Если синтаксической основой 4-стопного ямба были трехсловные синтагмы, a 6- и 3-стопного ямба — двухсловные синтагмы, то это добавляет новый оттенок к интонационной оппозиции этих размеров и помогает понять, почему так важны были для системы русского стиха в XVIII веке вольный ямб, a в XIX веке 5-стопный ямб, снимавшие эту оппозицию. Было бы интересно подсчитать, в каком из этих размеров подбор синтагм больше отклоняется от прозаического («насилует естественный синтаксис», как сказали бы формалисты); покамест, во всяком случае, нет никаких оснований утверждать, будто 4-стопный ямб — «самый естественный» размер в русском языке, как это многим кажется при беглом взгляде.

Последовательность управляющего существительного (А), управляемого существительного (Б) и согласованного определения, относящегося к тому или другому (а, б), может быть различна. В пушкинском стихе контактная последовательность определения и определяемого преобладает над дистанционной (аА: а… А = 9: 1), прилагательное обычно предшествует своему существительному (аА: Аа = 7: 3), a управляющее существительное — управляемому (АБ: БА = 7: 3); при этом управляющее существительное сопровождается прилагательным реже, управляемое — чаще (аА: бБ = 3,5: 6,5).

В результате получаются следующие 10 синтаксических вариаций (плюс две, y Пушкина неупотребительные), выделенных еще О. М. Бриком и всего составляющих в «Онегине» 300 строк:

1) A + бБ — 112 раз: Черты его карандаша, Плоды сердечной полноты, Слова тоскующей любви, Владелец нищих мужиков, Журчанье тихого ручья и т. д.;

2) A + Бб — 43 раза: Сердца кокеток записных, Умы пустынников моих, Сомненья сердца своего, Уроки маменьки своей и т. д.;

3) Б + аА — 41 раз: Страстей единый произвол, Ребят дворовая семья, Лесов таинственная сень, Поэта пылкий разговор, Мальчишек радостный народ, И сердца трепетные сны и т. д.;

4) аА + Б — 39 раз: По всем преданьям старины, И ранний звон колоколов, Веселый праздник именин, Неточный выговор речей и т. д.;

5) бБ + A — 16 раз: Постылой жизни мишура, Картежной шайки атаман, Уездной барышни альбом и т. д.;

6) Бб + A — 16 раз: Гусей крикливых караван, Стишков чувствительных тетрадь, Героев наших разговор, Быть чувства мелкого рабом и т. д.;

7) Аа + Б — 14 раз: С улыбкой легкой на устах, Прогулки тайные в санях и т. д.;

8) Б + Аа — 11 раз: Измены вестью роковой, Лепажа стволы роковые, Соседа памятник смиренный, Где мод воспитанник примерный и т. д.;

9) аБА — 4 раза: Безумный сердца разговор, И сладостный любви венок и т. д.;

10) АБа — 4 раза: Отец семейства холостой, И свод элегий драгоценный и т. д.

Мы нарочно составляли этот список примеров по возможности из строк разной словораздельной структуры, чтобы избежать однообразия; но все равно однородность этих словосочетаний воспринимается непосредственно на слух, хотя повторяющихся слов здесь почти нет. Если же взять любую сколько-нибудь частотную из этих вариаций отдельно и полным списком онегинских примеров, то повторяющиеся слова начинают мелькать на каждом шагу.

Возьмем самую употребительную вариацию A + бБ. Из 112 случаев ее употребления 87 случаев приходятся на IV ритмическую форму (ударны I, II, IV стопы); из них 45, т. е. половина, содержат повторяющиеся слова или хотя бы рифмические созвучия. Вот эти пучки повторов:

Во вкусе умной старины, Привычки милой старины, Да нравы нашей старины, И славу нашей старины;

Там друг невинных наслаждений, Отступник бурных наслаждений, Был жертвой бурных заблуждений;

В тоске сердечных угрызений, В тоске любовных помышлений, В тоске безумных сожалений;

И взором адских привидений, Как ряд докучных привидений;

Огнем нежданных эпиграмм, И злости мрачных эпиграмм;

Слова тоскующей любви, Картины счастливой любви;

Кувшины с яблочной водой, Кувшин с брусничною водой;

Убийца юного поэта, И память юного поэта;

В начале нашего романа, Героя нашего романа;

Господ соседственных селений, Ручья соседственной долины;

Приют задумчивых дриад, И снов задумчивой души;

Прохлада сумрачной дубровы, В тени хранительной дубравы;

На лоне сельской тишины, Затея сельской остроты;

И прелесть важной простоты, С прикрасой легкой клеветы;

Парис окружных городков, Владелец нищих мужиков, Со славой красных каблуков, Ни трубки модных знатоков, Сиянье розовых снегов, И мглу крещенских вечеров, Предтеча утренних трудов;

Мученье модных рифмачей, Рассказам юных усачей, И звуки ласковых речей, И скуку праздничных затей, В кругу порядочных людей, И в сумрак липовых аллей.

Перед нами несомненная формульность: тождественность (или близкое подобие) опорного слова и тождественность окружающей ритмико-синтаксической конструкции.

Такие же пучки повторов мы находим и в других вариациях нашей конструкции: не говоря уже об известных нам сериях на молодой, мы видим:

В порывах сердца своего, Сомненья сердца своего, И тайну сердца своего, Убийцу брата своего;

С изменой юности моей, Подруге юности моей[627], Под небам Африки моей, Письмом красавицы моей, Уроки маменьки своей;

На стеклах легкие узоры, Красавиц легкие уборы;

И дедов верный капитал, И мыслей мертвый капитал;

Любви безумную тревогу, Любви безумные страданья, Любви пленительные сны, Любви приманчивый фиал, Любви мечтательной друзья…[628]

Почему эта конструкция с двумя определительными связями занимает такое видное место в ритмико-синтаксическом репертуаре 4-стопного ямба? Видимо, потому, что она представляет собой «развернутое существительное», словесный блок, который может быть вставлен на любую синтаксическую позицию, где требуется существительное: в качестве подлежащего («Гусей крикливый караван»), дополнения («Лепажа стволы роковые»), обстоятельства («Под небом Африки моей»). О. М. Брик писал (приводя примеры другой конструкции — глагол + дополнение в творительном падеже с определением): «Такие строки, как Махнул рукой неторопливой, Гуляют легкими роями, Поникли юной головой, Покрыты белой пеленою, легко вынимаются из общего контекста стиха, не нарушая синтаксической связи всего стихотворения. Есть целые стихотворения, написанные такими отдельно сделанными строками, которые легко переставляются, уменьшаются, увеличиваются, убавляются и прибавляются без ущерба для общей ритмико-синтаксической структуры всего стихотворения; и только рифма сшивает их в строфы»[629]. К нашей двойной определительной конструкции это относится в еще большей степени. Было бы очень интересно и важно исследовать, по каким закономерностям совершается сцепление таких атомарных стиховых конструкций в длинные синтаксические цепочки, но для этого исследования еще не накоплен достаточный материал. Мы подсчитали расположение наших 300 строк с двойными определительными конструкциями по онегинской строфе: в 1‐м четверостишии их 80, во 2‐м — 79, в 3‐м — 90, в заключительном двустишии — 51[630]. Стало быть, к концу строфы такие клишированные легковоспринимаемые синтагматические блоки учащаются: видимо, можно говорить о синтаксическом облегчении строфы от начала к концу, как уже давно, начиная с Шенгели[631], стиховеды говорят о ритмическом облегчении строфы от начала к концу.