Том 4. Стиховедение

Для классификации таких повторений мы предложили в свое время[577] следующую терминологию: а) ритмическое клише — одинаковая последовательность ритмических слов (так называемая словораздельная вариация ритма), например: «Владелец нищих мужиков», «Татьяне прочить жениха», «Тревожат сердце иногда»; б) синтаксическое клише — одинаковая последовательность членов предложения в строке, например: «Владелец нищих мужиков», «Приют задумчивых дриад», «Карикатура южных зим»; в) ритмико-синтаксическое клише — совмещение того и другого, например: «Владелец нищих мужиков», «Поклонник мирных Аонид», «Затея сельской остроты» и т. д. (у Пушкина не менее 40 таких конструкций); г) ритмико-синтаксическая формула — ритмико-синтаксическое клише с точным повторением одного или нескольких слов, например: «Пристрастья важных Аонид», «Наперсник важных Аонид», «Поклонник мирных Аонид».

Понятно, что внутри каждой из этих категорий можно выделить различные степени сходства и несходства конкретных строк и проверить ощутимость их лабораторными опытами по психологии восприятия стиха. С точки зрения лингвистики стиха в настоящей статье речь идет именно о ритмико-синтаксических формулах и клише; с точки же зрения литературоведения — об интертекстах, однако, по-видимому, об интертекстах не литературных, функциональных, а о языковых, фоновых. Между тем до сих пор изучение стихотворных интертекстов — начиная с основополагающей работы С. Боброва[578] — было обращено именно на функциональную их значимость: к какому поэту и стихотворению отсылает читателя Пушкин и зачем? Скорее всего, о некоторой части интертекстов можно сказать: ни к какому и ко всем сразу.

Можно ли гадать, какие из этих самоповторений допущены Пушкиным сознательно, а какие бессознательно? Кажется, что нет; самое большее, можно предположить, что когда какое-нибудь ритмико-синтаксическое клише или формула повторяются в различных вариациях часто, то они порождаются «естественно» и поэтому бессознательно, а когда редко, то можно предполагать сознательность. Вероятно, предстоит составить частотный ритмико-синтаксический конкорданс 4-стопного ямба Пушкина и его современников, и это позволит увидеть больше, чем мы можем сейчас. Однако трудно отделаться, например, от впечатления, что собственный зачин из стихотворения «К морю» «Прощай, свободная стихия!» (1824) Пушкин пародирует в зачине «Прощай, любезная калмычка!» (1829), где повторяется лишь одно слово; а серединную строчку о Байроне «Как ты могущ, глубок и мрачен» пародирует в строчке о графе Хвостове «А ты глубок, игрив и разен» (1825); а концовочную строку «И блеск, и шум, и говор волн» повторяет в «Медном всаднике»: «И блеск, и шум, и говор балов». Ощущаем мы здесь повторение или нет?

Мы ограничивались здесь примерами интертекстов внутри корпуса пушкинских стихов. Если привлечь материал других поэтов его времени и направления, то набор «плагиатов» и «полуплагиатов», как называл такие интертексты М. Гершензон[579], может оказаться не менее неожиданным. Кто, кроме комментаторов (да и то не всех), замечал, что у Баратынского в «Цыганке» герой повторяет строку «Онегина»: «Я с вами жаждал объясненья: Примите исповедь мою»; Пушкин в «Зимнем утре» повторяет строку Языкова: «Под голубыми небесами Летят с уютными санями» (1825); а Лермонтов в «Ветке Палестины» повторяет строку Баратынского из «Переселения душ»: «пальма вековая Стоит, роскошно помавая Широколиственной главой»? Можно ли считать, что Пушкин в обращении к Давыдову «Не удалось мне за тобою» (1836) вспоминает обращение Языкова к Вульфу «Не удалося мне с тобою» (1829)? Стихи Языкова о пиве («Рецепт», 1823, напечатано в 1915) начинаются: «О память, память — дар счастливый!» — можно ли считать, что это свидетельство его знакомства со стихами Радищева «О вольность, вольность — дар священный»? Далее в этом стихотворении сказано: «Так говорил мне в прошлом годе, Июля первого числа…» — значит ли это, что Пушкин знал и помнил стих Языкова, когда отправлял Онегина в путешествие «Июня третьего числа» (рукописный вариант)? Когда у Языкова в «Тригорском» солнце «Шаром восходит огневым», это копия строки из «Онегина» о том, как дым «Столбом восходит голубым», — сознательная или бессознательная?

За набором пушкинских клише «Твои ревнивые мечты», «Твои неясные мечты» и т. д. у других поэтов стоят: «Мои ревнивые мечты» (Некрасов), «Мои неясные мечты» (Лермонтов), «Мои унылые мечты» (Полежаев), «Твои стыдливые мечты» (Тургенев), «Мои любимые мечты» (Языков, Баратынский) и др.; за набором «Ее рассеянную лень», «Его развенчанную тень» и т. д. — «Ее пленительная тень» (Лермонтов, «Тамбовская казначейша»), «Дерев безжизненная тень» (Языков, 1826), «Мою задумчивую лень» (Языков, 1827), «Ты внес в отеческую сень» (Баратынский, 1836) и др., вплоть до Брюсова — «Твою тоскующую лень» (1910) и Блока — «Ее младенческую лень» (1898), «Твоя развенчанная тень» (1908, курсивом, как цитата из Пушкина).

Известно, что начинающий Лермонтов охотно копировал строки Пушкина и свои собственные, считая их как бы полуфабрикатами для будущих стихов; поэтому никто не удивляется, что в «Измаил-Бее» герой кричит, как голова в «Руслане»: «Чего ты хочешь от меня?», что «Черкес не хочет отдохнуть», как в «Полтаве» «Казак не хочет отдохнуть», и что «Пред ним фазан окровавленный» сразу напоминает «Пред ним ростбиф окровавленный» (ЕО1). Но и в «Тамбовской казначейше» Лермонтов повторяет строку «Таков обычай деревенский» (из ЕО2) и слегка варьирует «Старинной ненависти яд» (РЛ1 — «Любви и ненависти яд»), «Ласкает черствою рукой» (РЛ4 — «сморщенной рукой») и «С красавицей в осьмнадцать лет» (ЕО1 — «Философа в осьмнадцать лет»). В «Демоне» есть строки «Меж старых дедовских костей» (П3 — «Средь старых вражеских могил»), «Я вяну, жертва злой отравы» (Пушкин, 1821, — «Я таю, жертва злой отравы»), «Был томный цвет ее чела» (ЕО6 — «Был томный мир его чела»), «Без торжества, без примиренья» (Пушкин, 1825, — «Без божества, без вдохновенья»), строка «Вершины цепи снеговой» повторяется в «Демоне» и «Мцыри», а «Надеждам юности моей» в стихах 1838 и 1841 годов (в 1841‐м также есть «Преданья юности моей»; ср. в «Онегине» — «Подруги юности моей» и «C изменой юности моей», у Баратынского, 1831, — «Наперсник юности моей», «Ошибок юности моей», у Языкова, 1826, — «Поминки юности моей»). Ряд таких клише можно продолжать очень долго, но рассчитанное обыгрывание образцов угадывается за ними редко. Перед нами то, что Гораций называл «proprie communia dicere» — «сказать по-своему общее», а не «чье-то».

Двадцать с лишним лет назад, подводя итоги первым опытам интертекстуального мандельштамоведения, Г. Левинтон и Р. Тименчик писали: «Хочется верить, что достижения этого метода позволят по-новому осмыслить материалы, собранные в главном разделе русского литературоведения — науке о Пушкине»[580]. Первая же попытка подступиться с этим методом к Пушкину побудила к уточнению самого ключевого понятия «интертекст»: к необходимости различать интертексты литературные, которыми занимались до сих пор, и интертексты языковые, о которых шла речь сейчас, то есть достояние литературоведа и достояние лингвиста. Хочется думать, что различение это плодотворно. Конечно, между теми и другими интертекстами в чистом виде лежит широкая область переходных форм; исследование ее обещает много интересного.