Том 4. Стиховедение

6

Таковы самые общие черты синтаксиса трехсловных колонов-синтагм в прозе и стихе — распределение в них частей речи и соединяющих их грамматических связей. Бóльшую часть этих связей мы можем условно разделить на слабые (между группой подлежащего и группой сказуемого: предикативные), средние (внутри группы сказуемого: дополнительные и обстоятельственные) и сильные (внутри группы подлежащего: определительные). В таком случае пропорции тесных, средних и слабых связей между 1‐м, 2‐м и 3‐м словами трехсловия в стихе и прозе будут приблизительно таковы:

Мы видим: 1) теснота связей в колоне усиливается от начала к концу; 2) в К‐колонах это проявляется сильнее — за счет учащения тесных (определительных) связей, в С-колонах слабее — за счет учащения средних (дополнительных и обстоятельственных) связей; 3) в стихе эта тенденция выражена слабее, чем в прозе, вплоть до того, что в С-конструкциях стиха разница между начальными и конечными связями почти вовсе сглаживается.

Эта последняя особенность для нас особенно интересна. Что синтаксические связи теснее в конце стихотворной строки, чем в начале, было открыто в свое время именно на стихотворном материале[586]. Мы не знали, стремится ли здесь стих заострить или, наоборот, ослабить общеязыковые тенденции, и склонны были скорее предполагать первое. Подсчеты показывают, что это, по-видимому, не так: общие синтагмообразующие тенденции в стихе ослабляются. Видимо, можно сказать: повышенное ритмическое единообразие стиха компенсируется смягчением синтаксического единообразия стиха, строгость в одном отношении — гибкостью в другом отношении. Стих более скован, чем проза, в отборе и расположении слов (различных ритмических структур), зато он свободнее в синтаксическом сочетании слов. Синтаксических клише в стихе заведомо не меньше, чем в прозе (а из‐за ритмических и лексических ограничений они даже больше бросаются в глаза), но построены они иначе. Когда поэты по многу раз варьируют конструкцию «И взоры девы молодой», «Как персты девы молодой», «Иль письма девы молодой» и проч.[587], это, несомненно, клише, но клише, невозможное в прозе, потому что построенное на инверсии определения — определяемого, не принятой в прозе.

Собственно, это не новость: о том, что в стихе свободнее порядок слов, допустимее инверсии, писалось в учебниках стихосложения на всех языках, а Кантемир, например, считал, что свободный порядок слов — даже более важный признак стиха, чем ритм. О том, как инверсия определения и определяемого деформирует структуру Н-трехсловий в стихе по сравнению с прозой, мы только что говорили. Однако настоящее, с помощью подсчетов, изучение порядка слов в стихе (и прозе) только начинается.

Мы предприняли первые обследования только двух самых заметных словорасположений: определения — определяемого[588] и подлежащего — сказуемого. Результаты оказались не совсем ожиданны. Для определения — определяемого отношение прямого и обратного порядка слов в речах Ломоносова — 80: 20, в «Пиковой даме» Пушкина — 95: 5; в одах Ломоносова — 75: 25, в «Евгении Онегине» — 60: 40. Для подлежащего — сказуемого отношение прямого и обратного порядка слов в речах Ломоносова — 65: 35, в «Пиковой даме» — 90: 10; в одах Ломоносова — 75: 25, в «Кавказском пленнике» — 65: 35. Мы видим, что в прозе инверсии действительно идут на убыль, в стихах же, напротив, Пушкин нимало не ослабляет, а часто даже усиливает традиционные «вольности» поэтического словорасположения: эволюция от Ломоносова к Пушкину совсем не была такой уж эволюцией от «искусственного» к «естественному» синтаксису, как кажется на первый взгляд.