Том 4. Стиховедение

Нетрудно видеть, что «как все перемешано!» и «когда же это кончится?» — это те самые чувства, которые должно вызывать у читателя и содержание стихотворения. Суд, вместо того чтобы осуждать преступников, оправдывает их; министр, вместо того чтобы призвать суд к порядку, попустительствует этому беспорядку; это состояние тянется и тянется, и конца ему не видно, — вот картина, изображенная в стихотворении, и художественные средства (фоника, стих, стиль) полностью ей соответствуют.

Но это не всё. Беспорядочность, изображенная в художественном произведении, никогда не тождественна беспорядочности внехудожественной реальности: она — не часть ее, а картина ее, она — беспорядочность, построенная очень упорядоченно и сознательно. Так и здесь. Если на низших уровнях (фоника, стих, стиль) никакой композиционный строй в стихотворении не прослеживается, то на высших уровнях (синтаксис, образы, мотивы) он прослеживается очень четко.

Оставив пока в стороне начальную строфу (формулировку темы) и последнюю строфу (формулировку идеи), посмотрим на движение мысли по нетождественным частям серединных строф. «Добрый суд царем повелен, / А присяжных суд печален», а именно: «Душегубец стал нахален, / Суд стал вроде богаделен». Поэтому «Всяк боится быть застрелен, / Иль зарезан, иль подпален» и «Мы дрожим средь наших спален, / Мы дрожим среди молелен». Связность и последовательность образов превосходны: «царь и суд — суд и преступник — (преступник) и жертвы». И наконец, в последней строфе — «жертвы и бог — бог и граф».

В первой строфе — антитеза (что есть — что могло бы быть), усиленная риторическими восклицаниями; во второй — антитеза (что должно быть — что есть) без усиления; в третьей — антитеза ослабленная (детализация двух сторон одного и того же явления); в четвертой — антитезы нет, вместо нее тройное нагнетание однородных примет; в пятой — повтор-параллелизм с нарастанием; в шестой — два риторических восклицания. Восклицательные конструкции как бы обрамляют картину, а заполняет ее переход от разнонаправленной антитезы к однонаправленному параллелизму.

От начала к концу усиливается гиперболизация. В первых двух строфах гипербол еще нет, «присяжных суд печален» звучит как объективная констатация. Но дальше «душегубец… нахален» и «суд… вроде богаделен» — это уже явное преувеличение, «застрелен… зарезан… подпален» — тем более, а «Мы дрожим средь наших спален, / Мы дрожим среди молелен» доводит картину бедствия до предела.

Так читатель подводится к концовке — самому ответственному месту стихотворения. Концовка должна сделать невозможным как дальнейшее нагнетание структурных элементов стихотворения, организующих его связность и последовательность (образы, повторы, гиперболизм), так и дальнейшее нанизывание орнаментальных элементов стихотворения, придающих ему видимость беспорядочности и топтания на одном месте (фоника, стих, стилистика слова).

Концовка Толстого отвечает всем этим требованиям. По содержанию она переводит читателя от земных (и даже прозаичных) предметов к теме бога: все, что можно сказать о людских бедствиях, сказано, перечислять частности более невозможно, остается лишь растворить мысль во всеобщем (это — традиционная логика высокой лирики). По словесной форме она переводит читателя от нанизывания скудных рифм русского языка к немецкому языку: все, что можно сказать на русском языке, сказано, осталось только перейти в новое языковое измерение. Совмещение этих двух эффектов делает исход стихотворения сугубо комичным. Отчего, собственно, к Господу Богу нужно обращаться на немецком языке? Не оттого ли, что этот бог, которому одному под силу справиться с неразумием графа Палена, сам такой же немец, как этот граф с его немецкой фамилией? («…Бог бродяжных иноземцев, / К нам зашедших за порог, / Бог в особенности немцев, / Вот он, вот он, русский Бог», — было сказано в известном стихотворении Вяземского «Русский Бог» (1828), причем тоже в концовке; вспомним также немецкие строчки о варягах и Бироне в «Истории государства Российского от Гостомысла до Тимашева» А. К. Толстого). Этим фантастическим намеком кончается стихотворение.

Хаотически-утомительное однообразие слов и рифм, под которым скрывается стройное нарастание образов и мотивов, завершаемое эффектной двуплановой концовкой, — таково строение шуточного «Рондо» А. К. Толстого.

P. S. Мы старались говорить только о том, что есть в тексте стихотворения, не прибегая ни к каким сторонним сведениям. Это не удалось: пришлось сразу начать с «некоторых предварительных пояснений троякого рода». Это не случайно: стихотворение — юмористическое, а комизм — это понятие в высшей степени исторически изменчивое. Больше, чем трагизм: смерть и все, что с нею связано, трагично (почти) во всякой культуре, но безобразие и нелепость комичны далеко не всегда и не во всем. Если мы всегда нуждаемся в предупреждении: «красивым тогда считалось то-то и то-то», то еще более в: «смешным тогда считалось то-то и то-то». Когда этого нет, мы рискуем впасть в ошибку. Стихотворение И. Панаева «Густолиственных кленов аллея…» было написано как пародия, а стало трогательным романсом; стихотворение Ф. Тютчева «Умом Россию не понять…» глубоко серьезно, но легко может быть прочитано как злая пародия на славянофильство. Как понял бы наше стихотворение читатель, ничего не знающий ни о рондо, ни о Палене и очень мало — о суде присяжных? А такое неведение в общении с чужими культурами — скорее правило, чем исключение.

Сравнительная метрика

Энциклопедические статьи