Том 4. Стиховедение

7. Наконец, третье направление, самое позднее, сосредоточивается на разработке ЖП. Этот интерес появляется в поколении 1800‐х годов, усиливается в поколении 1810‐х и, что самое важное, перекидывается в поколение 1820‐х, в следующий после нашего период, чтобы там упрочиться окончательно. Именно здесь находит свое разрешение первый кризис русской рифмы, именно этот способ расслабления точности рифмы оказывается возможно сделать из экспериментального массовым. Это совершилось без резкого перелома, без авторитетного новатора: В. М. Жирмунский приписывал решающий шаг Лермонтову, но из таблицы 1 видно, что ЖП у него даже меньше, чем у Тютчева или Ершова, не говоря уже о позже развившихся Огареве и Павловой. Приблизительная рифма становится не только обильной, но и разнообразной: до этого времени редкие случаи ЖП — это или глагольные окончания типа едет — бредит, гложет — сложит, или именные окончания на — енье, — еньи, — енья; в описываемое время законной становится рифма редуцируемых о/а (в «Кадрили» Павловой таковы 99 из 104 ЖП); а в следующем периоде, у А. К. Толстого, как известно, появляются и нередуцированные ЖП на у и ы. Но это — уже за границей нашего материала.

8. Связана ли разработка тех или иных видов аномальной рифмы с разработкой тех или иных жанров? На этой связи настаивает, опираясь на подсчеты по малым текстам, В. А. Западов; но наш материал — там, где возможна была дифференциация по жанрам, — этого не подтверждает. У Сумарокова, Дмитриева, Жуковского не обнаруживается никакой разницы в рифмовке высоких и низких жанров, у В. Майкова — ничтожна малая; очень интересна резкая разница в употребительности богатых рифм в различных произведениях Ржевского и Муравьева, но к жанру она отношения не имеет. Единственное заслуживающее внимания исключение — резкий взлет МоН в анакреонтике Державина (и одновременно — у Нелединского-Мелецкого), от которой можно провести линию преемственности к МоН Давыдова и Дельвига; но уверенности и в этом нет.

9. Все эти тенденции разработки аномальной рифмы существуют не изолированно, а переплетаются в разнообразнейших индивидуальных комбинациях интереса к ЖН и ЖЙ, ЖЙ и ЖП, МоН и ЖП и проч. В совокупности они дают картину малых волн подъема и спада в интересе к аномальной рифме: каждая из этих волн захватывает одно-два десятилетних поколения. Сумароков и сумароковцы культивируют точную рифму; Державин вводит неточную; поколения 1750–1760‐х годов (Муравьев, Карамзин) продолжают держаться точной; поколения 1770–1780‐х (Мерзляков, Давыдов, Батюшков) развивают державинскую неточную; в ответ на это поколение 1790‐х годов (предтеча — Жуковский, кульминация — Пушкин и Баратынский) доводит до предела культ точной рифмы; а следующие поколения, 1800–1810‐х (Полежаев, Лермонтов), опять возвращаются к экспериментам с аномальной рифмой. И лишь в поколении Фета, Полонского, Некрасова эта волна колебаний, по-видимому, затухает. Характерны резкие переломы в индивидуальной манере поэтов на стыках этих малых периодов: у Державина около 1779 года, у Мерзлякова около 1801‐го (от одической к предромантической лирике), у Пушкина между 1814–1815 и 1816–1817 годами, у Тургенева между «Парашей» и лирикой 1842–1843 годов и «Андреем» и «Помещиком» 1845‐го (подобный же перелом в конце 1840‐х годов переживает и А. Майков).

10. Эта разнонаправленность исканий, эта частая смена стремлений к точности и к вольности заставляет с сомнением отнестись к предположению о том, что в какой-то период державинская рифмовка ощущалась как норма, а точная рифмовка — как аномалия. Никаких современных высказываний, в которых о неточной рифме говорилось бы как о чем-то само собой разумеющемся, мы не знаем, не приводит их и Ю. И. Минералов. Практика же поэтов, как мы видим, дает картину чрезвычайного разнообразия, в котором рифмовка Державина была лишь одним из многих испробованных и оставленных путей: примечательно, что ни один из поэтов не воспринял от Державина самого главного в его манере — равномерного внимания к ЖН, МзН, МоН и ЖЙ. При таком положении приписывать державинской рифмовке какую-то, хотя бы кратковременную, каноничность было бы неоправданным упрощением. Думается, что вернее говорить о «первом кризисе русской рифмы», затянувшемся от Державина до Лермонтова, — кризисе, который начался ощущением скованности узким кругом сумароковских точных рифм и кончился дозволением приблизительной женской рифмы как удобнейшего средства расширить этот круг. Затем наступило несколько десятилетий спокойствия, после которых при Брюсове и Блоке начался «второй кризис русской рифмы», не изжитый полностью до сих пор.