Том 4. Стиховедение

Первый кризис русской рифмы

Статья Ю. И. Минералова, вновь поднимающая вопрос о месте «загадочной» рифмовки Державина в истории русской рифмы[336], в значительной степени опирается на мои подсчеты частоты различных типов аномальной рифмы у русских поэтов XVIII — ХХ веков. Подсчеты эти, сделанные для готовящейся «Истории русского стиха», оглашались в нескольких докладах в Москве, Ленинграде и Тарту, но лишь частично. Так как этот материал, по-видимому, допускает также и иные интерпретации, то, может быть, не лишним будет предложить читателю наши подсчеты полностью — хотя бы по поэтам 1740–1840‐х годов, сопроводив их лишь самыми краткими предварительными замечаниями.

Термином «аномальная рифма» мы пользуемся как общим понятием для всех типов рифм, отклоняющихся от традиционных норм фонетической и графической точности. Типы эти были выделены еще В. М. Жирмунским: это женские йотированные рифмы (ЖЙ, долы — голый), женские приблизительные рифмы (ЖП, много—бога), женские неточные рифмы (ЖН, потомки — Потемкин), мужские закрытые неточные (МзН, сон — волн), мужские открытые неточные (МоН, цветы — следы); т. е. под «приблизительными» подразумеваются рифмы с нетождественными безударными гласными, под «неточными» — с нетождественными согласными. Все показатели таблицы 1[337] и первой части таблицы 2 представляют собой проценты аномальных рифм каждого вида от общего количества женских, мужских закрытых или мужских открытых рифм каждой выборки.

В каждом виде аномальных рифм можно выделить некоторые разновидности, по-разному употребительные у разных поэтов. Для ЖЙ это рифмы на — Ъй и на — Ьй; для ЖП это рифмы на редуцированные Ъ и Ь и нередуцированные у и ы в закрытых и открытых слогах: первые в нашем периоде достаточно однообразны, а вторые слишком малочисленны, и мы здесь на них не останавливаемся (суммарные данные по этому материалу приводятся в нашей статье «Рифма Блока»[338]). Для ЖН мы выделяем следующие разновидности: а — д) замена в интервокальной позции (а) мягкого — твердого (жизни — отчизны), (б) звонкого — глухого (любезна — прелестна), (в) щелевых (любезна — нежна), (г) сонорных (снимет — скинет), (д) прочих (радость — старость); е) пополнение в интервокальной позиции (сонмы — громы); ж) замена в финальной позиции (верить — мерит). Для МзН мы выделили следующие разновидности: а — в) замена (а) мягкого — твердого в финальной позиции (любовь — слов), (б) прочих звуков в финальной позиции (мрак — крылах), (в) любых звуков в предфинальной позиции (ветр — недр); г) пополнение предфинального сонорного (дом — холм); д) прочие случаи пополнения (твоим — гимн). Для МоН мы выделили следующие разновидности: замены (а) «йотированные» (я — меня); (б) производные от «йотированных» (меня — тебя); (в) замены звонкого — глухого (рука — нога); (г) мягкого — твердого (земля — дала); (д) прочие случаи (моя — всегда). Процент каждой разновидности от общего количества ЖН, МзН или МоН для каждой выборки указан в основной части таблицы 2.

Таблица 2. Поколения по годам рождений

В особую рубрику таблицы 1 («оп. з.») выделен показатель опорных звуков — среднее на 100 строк количество совпадающих звуков, непосредственно предшествующих ударному гласному рифмы (так, для рифмы ограда — отрада учитывался 1 звук, для рифмы ограда — винограда — 3, для рифмы человека — от начала века — 4). Этот показатель «богатства рифмы» подсчитан для XVIII века почти всюду, для XIX века, где он становится однообразнее, — лишь выборочно.

Во всех сомнительных случаях мы предпочитали считать рифму точной, а не аномальной, чтобы не завышать количество аномалий. Так, рифма снова — златого и пикой — великий мы считали точными, в предположении, что автор ориентировался на орфографические варианты «златова» и «великой»; так, рифмы надо — отрада и скорее — не смея мы считали точными для XVIII века (так как были орфографические варианты «нада» и «скорея») и ЖП для XIX века. Однако такие рифмы, как удивленье — наставленья и хочет — порочит мы считали ЖП для обоих веков (хотя в XVIII веке встречаются орфографические варианты «в удивленьи — эти наставленьи» и «хочит — порочит»). При нашем первом подходе к столь пестрому материалу трудно было быть более последовательным.

Подсчеты были сделаны по 154 выборкам из 100 поэтов, всего около 150 000 рифм; объем каждой выборки указан в конце строк в таблице 1 (рифмы женские, мужские закрытые и мужские открытые отдельно). Группировка материала, ради объективности, была сделана самая механическая — по датам рождения писателей, с самыми минимальными сдвигами: 1720–1740‐е годы (от Сумарокова до Хемницера), 1750–1760‐е (от Радищева до Озерова), 1770‐е (от Котельницкого до Измайлова), 1780‐е (от Козлова до Хмельницкого), 1790‐е (от Шихматова до Одоевского), 1800‐е (от Языкова до Кольцова), 1810‐е (от К. Павловой до Тургенева). Некоторые основания у такой группировки есть: в одну группу попадают поэты, чьи вкусы формировались приблизительно одновременно и на сходном материале. Легко понять, что при более тенденциозной группировке все отмечаемые нами закономерности выступят лишь еще более явственно. Всюду, где позволял объем материала, мы старались дифференцировать выборки по жанрам.

Представленный в таблицах материал XVIII — ХХ веков позволяет сделать следующие предварительные наблюдения.

1. Нормы русской рифмовки XVIII–XIX веков сложились не стихийно, а с оглядкой на практику западноевропейской рифмовки. Поэтому а) графическое нетождество типа был — бил, лед — бьет свободно дозволялось по аналогии с plaire — mère, rund — bunt и проч.; б) йотированные рифмы типа старый — чары неохотно дозволялись по натянутой аналогии с польским stary — szary (В. М. Жирмунский); в) приблизительные рифмы типа много — бога упорно отклонялись, так как не имели аналогии в немецкой и французской рифмовке заударных — е, — en, — er и проч.; г) мужские открытые без опорного согласного типа рука — нога дозволялись немецкой традицией (Weh — See), которой следовал ранний Ломоносов, и осуждались французской (privé—arrivé), которой следовали Тредиаковский и Сумароков; возобладала вторая (около 1743 года; у Ломоносова рецидивы встречаются и позже).

2. Сложившееся таким образом требование идеальной точности рифмы, поддержанное вдобавок «французской» модой на богатые рифмы с опорными звуками (отмечено В. Брюсовым для Хераскова, Д. Уотсом для Сумарокова и Кострова; наш материал еще более расширяет эту картину) и налагавшееся на неширокий лексический запас, характерный для устойчивой тематики классицистических жанров, чрезвычайно ограничивало круг рифм, дозволенных к употреблению: очень рано возникают такие ощутимые штампы, как Екатерина — крина, держава — слава в оде, любовь — кровь, минуты — люты в песне, хочет — хлопочет в басне и проч. Таково положение при Сумарокове и сумароковской школе. Выход из этого назойливого однообразия возможен был двоякий: в языке и в стихе. Языковой путь — это освежение лексики в традиционно-точных рифмах: такова «экзотическая» рифмовка Муравьева и, парадоксальным образом, глагольная рифмовка Хемницера (лексическое разнообразие в грамматическом однообразии). Стиховой путь — это отказ от традиционной точности рифмовки и тем самым расширение ее границ: такова неточная рифмовка Державина.

3. В рифмовке Державина замечательны две особенности. Во-первых, ее последовательность: от ранних лет к поздним все показатели аномальных рифм у него неуклонно растут, поэт нащупывает свой путь на пороге зрелости и уверенно следует по нему. Во-вторых, ее широта: строгость рифмы расслабляется разом во всех участках (кроме, разве что, ЖП), никакой компенсации строгости в одном месте нестрогостью в другом месте нет. Откуда явилась у Державина такая манера, можно пока лишь догадываться. По-видимому, из низовой поэзии, сохранившей многие привычки народной рифмовки: солдатские песни-агитки XVIII века (по сборнику Киреевского — Бессонова, вып. 9, 1872) дают почти державинские показатели — 8,5 % ЖН, 6,3 % МН (з + о). Как в стилистике Державин вторгся с низким слогом в область высокого слога, так и в рифмовке — с навыками низкой поэзии в область высокой поэзии, и это был не меньший переворот.

4. После Державина начинается отбор из его наследия. Всеобщее приятие получает только его отказ от богатой рифмы: показатель опорных звуков резко падает (до естественного языкового уровня?) и уже не повышается вплоть до эпохи Бальмонта и Вяч. Иванова (запоздалый Шихматов в начале XIX века и одинокий Трефолев во второй половине его остаются исключениями). Отказ же Державина от точной рифмы подхватывается лишь частично. Происходит сосредоточение сил лишь на некоторых участках фронта аномальной рифмовки: с одних аномалий запрет снимается, а на других восстанавливается (действует закон компенсации). Здесь сменяются три направления интереса.

5. Первое из них — разработка ЖН и МзН. Такие рифмы, как темны — благовонны, гром — холм, очевидно, сильнее всего поразили современников — их и подхватили в первую очередь продолжатели Державина начиная с Радищева. До державинской интенсивности эти эксперименты не поднимаются, но все же поколение 1770‐х годов дает весьма высокие показатели, поколение 1780‐х — немного ниже, и лишь к поколению 1790‐х эта волна экспериментов кончается: ЖН и МзН становится все меньше, и среди них все больше преобладают наименее резкие разновидности — с чередованием твердых и мягких (жизни — отчизны, верить — мерит, слов — любовь). Можно заметить, что особенно много ЖН и МзН у поэтов отчетливо высокого стиля (Пнин, Мерзляков, Гнедич) и отчетливо низкого стиля (Котельницкий, Нахимов, Давыдов). На спаде эта волна еще захватывает Батюшкова и начинающего Пушкина (китайца — американца, Аристарх — стихах и проч.).

6. Второе направление — разработка ЖЙ и МоН. Эта волна начинается в поколении 1780‐х годов, переживает небольшой спад в пуристическом поколении 1790‐х и затем держится до самого конца нашего периода. Неверно думать, что ЖЙ — наследие XVIII века: из таблицы 1 видно, что XVIII век обходился почти без них, первый серьезный интерес к ним обнаруживает Капнист, а узаконивает их не кто иной, как Жуковский (в виде компенсации за полный отказ от ЖН?). После Жуковского они приживаются почти у всех, кроме лишь некоторых сверхпуристов вроде Баратынского или Катенина (любопытно, что в ямбе больше, чем в хорее: их нет ни в сказках Пушкина, ни в «Курдюковой» Мятлева). Что касается МоН, то Жуковский их отверг, но его последователи приняли, хотя и в смягченных разновидностях: с йотированными ЖЙ соседствуют «йотированные наизнанку» МоН (люблю — мою, любви — мои — с йотом или гласным перед ударным звуком; именно их, по остроумной догадке К. Тарановского, имел в виду Лермонтов, когда писал, что он без ума от «влажных рифм, как, например, на Ю»). Поэты 1800–1810‐х годов рождения идут и дальше: Кольцов, Тимофеев, молодой Тургенев рифмуют огня — никогда, лицо — горячо (для Кольцова здесь несомненна стилизация под народное творчество, но для «Параши» Тургенева она, конечно, исключена), на грани расшатывания оказывается и женская рифма (Бернет); кажется, что мы на пороге возвращения от французской к немецкой открытой рифме, как у молодого Ломоносова. Но нет: ряд высоких показателей МоН обрывается внезапно, и следующее поколение — поколение Фета и Некрасова — решительно отстраняется от этой манеры.