Том 4. Стиховедение

Рифма в эпосе и лирике М. Исаковского, А. Твардовского, Н. Рыленкова

Если попытаться определить рифму в поэтической системе трех смоленских поэтов, то самое напрашивающееся определение будет: «незаметная рифма». «Незаметный» — это, как правило, значит «привычный». Рифма Исаковского и Твардовского незаметна оттого, что читатель привык встречать подобные рифмы очень часто. Но «привычный» — это еще не значит «традиционный» или «классический»: в поэзии вообще и в рифмовке в частности традиция живет не одна, их много, и не все они могут быть названы «классическими». Поэтому, когда исследователь говорит о «незаметной рифме», он выражается вполне точно; когда же он, невольно сдвигая понятия, начинает говорить о «традиционной» и «классической» рифмовке Твардовского и Исаковского (а так бывает нередко), то он допускает ошибку и становится жертвой иллюзии. И эта иллюзия мешает рассмотреть некоторые действительные черты рифмовки трех смоленских поэтов, важные и интересные.

В этой заметке нам хотелось бы обратить внимание, во-первых, на то, что Исаковский писал о рифме одно, а сам пользовался рифмой совсем по-другому; во-вторых, на то, что у Твардовского такие две общеизвестные вещи, как «Василий Теркин» и «За далью — даль», оказываются зарифмованы по двум почти противоположным системам рифмовки; в-третьих, на то, что у Рыленкова в годы старости рифма, образно выражаясь, помолодела; и, наконец, связать все это с общим ходом исторического развития русской рифмы ХХ века.

У Исаковского, как известно, есть две заметки о рифме. Одна — о рифмах банальных: родина — смородина, жизни — отчизне, пожарищ — товарищ. Она в комментариях не нуждается. Другая — о рифмах неточных: «Рифмуют, например, так: „большая — светает“, „день — на гряде“, „утонуть — луну“, „город — море“, „боюсь — твою“, „мир — ширь“ и многое другое в этом же роде. Конечно, это не рифмы. Если же в иных случаях в подобных „рифмах“ и есть какое-то созвучие, то оно настолько незначительно, что его и не заметишь… Когда я читаю такие, например, стихи: „Я в потемках боюсь, Дай мне руку свою“, — то мне все время хочется сказать не „дай мне руку свою“, а „дай мне руку своюсь“, чтобы рифма была хорошая, полная. Или если рифмуются слова „мир“ и „ширь“, то мне так и хочется произнести „мир — шир“. Некоторые поэты рифмуют слова такого типа, как „лава — лапа“, „сила — сито“ и т. п. Они говорят, что окончания слов здесь, правда, не созвучны, но зато созвучны начала слов. Значит, это тоже рифма. Однако это не так. Никакого истинного созвучия здесь нет. Есть только видимость созвучия»[367]. В той же заметке отмечаются рифмы спеша — корешках, греки — человеку: «как хотите, но это тоже не рифма». Разрозненные замечания такого рода рассыпаны и по другим статьям Исаковского; в статье «Доколе?» он иронически пишет: «просто „идеальная“ рифма: „совесть — сосен“!»[368] (об И. Лиснянской), а в статье «Несколько слов о молодой поэзии» (1963) уже без всякой иронии: «Если взять, например, такую вещь, как рифма, то тут уж не знаешь, что и сказать. Рифмуют и цирк с церковью, и Америку с Емелей, и гвоздь с грозой, и все что угодно. Это прямо какая-то заразная болезнь…»[369] и т. д.

«Не рифмы» — это, конечно, выражение, допустимое для поэта, но недопустимое для литературоведа. У литературоведов для этого явления есть более определенный термин: неточные рифмы. После классической книги В. М. Жирмунского о рифме[370] установилась такая терминология: точные рифмы — это рифмы с совпадением и согласных, и гласных звуков, свобода — народа; приблизительные — с совпадением согласных и несовпадением гласных, свобода — народу; неточные — с несовпадением согласных, свобода — народе (твердое д и мягкое дь). Все рифмы, перечисленные Исаковским, относятся именно к неточным: большая — светает — неточная женская, мир — ширь — неточная мужская закрытая (кончающаяся согласным), боюсь — твою — неточная мужская закрыто-открытая. О них у нас и будет речь.

Первое, что бросается в глаза: несмотря на прямое утверждение Исаковского, что неточная рифма для него — «не рифма», в собственных стихах Исаковского таких рифм очень много. Вот самые общеизвестные примеры: «на реке, реке Кубани — …хлебами»; «мы с тобою не дружили — …большие»; «да разве об этом расскажешь — …тяжесть»; «тетушка Христина — семерых растила»; «скажем же спасибо — тетушке Христине»; «зелена была моя дубрава — …замирало» и т. д. Это все женские неточные рифмы. Мужских неточных меньше; однако вспомним: «дайте в руки мне гармонь — …домой»; «ты потише провожай — …очень жаль»; а когда стихотворение «Об отце» начинается: «Мой отец вспоминал не однажды, Вспоминая недолю свою, Что ни сказки про нас не расскажут, Что ни песни про нас не споют», — то эта неточная закрыто-открытая рифма свою — споют ничем не отличается от осужденной поэтом рифмы боюсь — твою. Было бы интересно посмотреть, нет ли разницы в употребительности таких рифм между стихами Исаковского песенного типа и говорного типа; но по предварительным расчетам, разница эта незначительна.

При всем том факт остается фактом: ощущается стиховая система Исаковского, и рифмовка его в частности, как «традиционная», сдержанная и строгая. Спрашивается: чем это объяснить? Ответ может быть только такой: во-первых, количеством таких неточных рифм и, во-вторых, характером их неточности. Остановимся сначала на первой из этих причин.

Какова доля неточных рифм среди рифм Исаковского? Среди женских — очень постоянная: 21 % в «Проводах в соломе», 22 % в классике 1935–1941 годов, 24 % в стихах 1950‐х годов. Иными словами, не меньше одной пятой женских рифм у него — неточные. Среди мужских закрытых — процент тоже постоянный, но значительно ниже: в «Проводах в соломе» — 6 %, в 1935–1941 годах — 4 %. Среди мужских закрыто-открытых (типа свою — спою) — с сильным сдвигом: в «Проводах в соломе» их было 9 %, в 1935–1941 годах — только 1 %. К этой любопытной разнице мы еще вернемся.

Но главное: что значат эти цифры? 22 % неточных женских рифм — мало это или много? Это можно сказать, лишь сделав такие же подсчеты по другим поэтам и другим эпохам и сравнив результаты. Сейчас такие подсчеты сделаны по всей русской поэзии от Кантемира до наших дней (больше 300 имен, около 400 000 рифм) — это достаточно надежный материал для сравнения. И вот, сравнивая 22 % неточных женских рифм Исаковского с этим материалом, мы видим: в эпоху Пушкина средний процент неточных женских в русской поэзии был 1 %; при Некрасове — 1,5 %; при Блоке (в 1905–1913 годах) — 3 %; в 1913–1920 годах взлет — 22 %; в 1920–1935‐м — целых 38 %; в 1935–1945‐м спад — 31 %; в 1945–1960‐м — дальнейший спад — 25 %, и в 1960–1975 годах новый подъем — 37 %. Иными словами: 22 % у Исаковского соответствуют среднему уровню неточной женской рифмы для «предвзлетных» дооктябрьских лет и для «послевзлетных» послевоенных лет; это — ниже среднего уровня 1920–1945 годов, когда в основном и писал Исаковский; и именно на этом среднем фоне эпохи, и только на нем, рифмовка Исаковского ощущается как сдержанная и строгая. Если же сравнить его 22 % с 1–1,5 % неточных в XIX веке, то разница, конечно, огромная. Поэтому будем помнить: когда мы говорим, что рифмовка Исаковского «традиционная» и «классическая», то мы говорим это очень условно и преувеличенно; настоящие же классики XIX века никак не признали бы своей такую рифмовку, в которой каждая пятая рифма неточная. Исаковский был новатором гораздо больше, чем кажется; но он разделял это новаторство со всей своей эпохой, и потому оно кажется малозаметным.

Какие конкретные поэты близки Исаковскому по использованию неточных рифм, какие свободнее него, какие строже него? Имена тех, кто рифмовал свободнее, напрашиваются сами собой: свыше 50 % неточных женских мы находим у Маяковского, у ранних Пастернака, Сельвинского, Антокольского, Тихонова, Прокофьева, Светлова, Смелякова, а в наши дни — у Рождественского, Вознесенского, Евтушенко, Цыбина, Фокиной и др. Уровень Исаковского — от 20 до 25 % — дают В. Кириллов, Багрицкий, Безыменский, Саянов, Озеров, Луконин (в «Рабочем дне»), Матусовский, Шефнер, Ваншенкин, Окуджава, Шкляревский. Уровень более строгий — ниже 10 % — у Демьяна Бедного (не допускающего ни единой неточной рифмы), у В. Князева, Маршака, поздних Пастернака и Заболоцкого, у Тарковского, Недогонова и С. Михалкова. Имена все очень разные, и именно это разнообразие, в частности, свидетельствует, что намеченный процесс эволюции русской рифмы в ХХ веке — нарастание неточности к 1920‐м годам; спад к 1940‐м и новое нарастание в 1960‐х — это не групповое увлечение тех или иных модных ведущих поэтов, а массовое движение, увлекающее даже сопротивляющихся — в том числе и Исаковского. Со своими 22 % он стоит, можно сказать, на золотой середине между абсолютным нулем Демьяна Бедного и старых классиков и высокими показателями Маяковского и молодых новаторов; именно поэтому, вероятно, манера его рифмовки ощущается нами бессознательно как «умеренная» и «сдержанная».

Перечисляя поэтов, мы то и дело должны были оговариваться: «ранний Пастернак», «поздний Пастернак» и т. п. Это не случайно: творческая манера поэтов с годами эволюционировала в направлении общей эволюции русской рифмы ХХ века: нарастание, спад и новое нарастание неточности. Исаковский на этом фоне отличается редким постоянством. Впрочем, и у него мы видели один эволюционный сдвиг: закрыто-открытые типа свою — споют от «Проводов в соломе» к стихам 1935–1941 годов у него сократились вдевятеро, от 9 до 1 %. Этот сдвиг в высшей степени характерен для всей эпохи. Закрыто-открытые мужские рифмы были совершенно неизвестны классикам, открылись около 1913 года (лучи — приручить у Ахматовой, удар — куда у Маяковского), стремительно расцвели в 1920‐х годах (около трети от всех открытых мужских по периоду, свыше половины — по отдельным поэтам; могло казаться, что грань между закрытыми и открытыми мужскими вот-вот сотрется окончательно), но после 1930 года доля их падает вдвое, после 1935-го — еще вдвое, после 1945-го — еще вдвое, и сейчас даже у самых вольнорифмующих поэтов рифмы типа свою — поют почти начисто отсутствуют. В направлении этого стремительного спада двигался Исаковский, двигался и Твардовский: в «Пути к социализму» (1930) у него таких рифм — 11 %, а в «Теркине» и «За далью — даль» — ни единого случая. Точно так же стремительно падают у Твардовского и чисто-закрытые мужские неточные вроде один — командир, гармонист — вниз: в «Пути к социализму» их 22 % (это значительно выше среднего уровня по периоду — 12–13 %), но в лирике 1935–1938 годов уже только 3 %, а в «Теркине» и в «За далью — даль» — 4–6 %; тот же уровень, что и у Исаковского. Но у Твардовского и Рыленкова эволюционные изменения захватывают не только мужскую рифму, а и женскую, и вот каким образом.

В целом у Твардовского больше неточных рифм, чем у Исаковского, а у Рыленкова — меньше: они оба как бы примыкают к старшему поэту с двух сторон. Но при этом от периода к периоду у обоих уровень неточности меняется, и очень характерно. Доля неточных женских у Твардовского меняется так: «Путь к социализму» — 39 %, стихи 1935–1938 годов — 32 %, «Теркин» — 33 %, «За далью — даль» — 24 %. Иными словами, начинает Твардовский с довольно высокого уровня неточности (чувствуется, что воспитывался он на стихотворной продукции 1920‐х годов), а затем по спаду 1930‐х спускается к среднему — именно, к уровню Исаковского. Доля неточных женских у Рыленкова меняется так: стихи 1933–1936 годов — 10 %, стихи 1946–1953‐го — 11 %, стихи 1963–1966-го — вдвое выше, 20 %. Иными словами, начинает Рыленков с довольно низкого уровня неточности (эта его рифмовка имеет уже настоящее право называться «сдержанной» и «строгой»), долго на нем держится, а затем по подъему начала 1960‐х годов поднимается к среднему — т. е. опять-таки к уровню Исаковского. Так возрождение неточной рифмы при Евтушенко и Вознесенском отразилось и на таком строгом авторе, как Рыленков; именно это мы имели в виду, говоря, что у Рыленкова в годы старости рифма помолодела.