Том 4. Стиховедение

2

Мы сделали самые предварительные подсчеты по употребительности тропов в лексике Пушкина — метафор, метонимий, изредка гипербол, оксиморонов, эмфаз и проч. Напрашивается предположение, что в романтическом стиле Пушкина украшений такого рода больше, а в реалистическом меньше. Подтверждается ли оно? Лишь частично. В небольших стихотворениях — да: в романтическом «К морю» в переносных значениях употреблено 43 % знаменательных слов, в реалистическом «Вновь я посетил…» — 22 %, вдвое меньше. А в больших поэмах — может быть, и нет: в «Кавказском пленнике» (начало II части) — 34 %, в «Евгении Онегине» (начало VII главы) — 32 %, разница несущественная.

Заметим, что по тексту слова с переносным значением часто распределяются неравномерно. В реалистическом «Вновь я посетил…» — две смысловые части, 33 и 21 стих: первая — о прошлом и настоящем, домик, озеро, деревни, сосны; вторая — о настоящем и будущем, младая поросль и шум ее над внуком. Так вот, средняя доля переносных значений в стихотворении, как сказано, 22 %, но в том числе в первой части — только 17 %, во второй, более лирической — целых 28,5 %. Сравним. В первой: «Вот холм лесистый, над которым часто Я сиживал недвижим — и глядел На озеро, воспоминая с грустью Иные берега, иные волны», — все слова в прямых значениях, разве что одна стертая синекдоха волны; и во второй части: «младая роща разрослась, Зеленая семья; кусты… как дети», «племя Младое, незнакомое» и т. д. Поэтому наши выборки даже из «Кавказского пленника» и «Онегина» по 70–170 строк могут быть не вполне показательны, и работа требует продолжения.

Заметим также, что художественная действенность образа — определяемая, конечно, пока лишь субъективно — совсем не прямо связана с его метафоричностью или метонимичностью. Когда в стихотворении «К морю» Пушкин пишет: «Не удалось навек оставить Мне скучный, неподвижный брег», то, как кажется, метонимический эпитет скучный менее выразителен, чем употребленный в прямом смысле неподвижный — именно потому, что на общем фоне переносных значений прямое значение выделяется сильнее.

А какие части речи чаще употребляются в переносных значениях? Здесь не высказывалось даже никаких предположений. Посчитав, видим: доля переносных значений среди существительных, прилагательных (с производными наречиями) и глаголов соответственно в лирике — 30, 40 и 30 %, в «Кавказском пленнике» — 25, 35 и 45 %, в «Онегине» — 30, 30 и 30 %. Иными словами, тематической опорой текста являются существительные, поэтому они предпочтительно сохраняют прямое значение; метафорическую орнаментацию к ним в статичной лирике обеспечивают прежде всего прилагательные, а в эпическом повествовании — глаголы; в лироэпическом же «Онегине» те и другие идеально уравновешены.

Наконец, еще один вопрос: среди слов с переносным значением каких больше — метафорических или метонимических? Всякий, кто занимался стилистикой, заранее скажет: метафорических. Но насколько? Подсчет говорит: в романтических «К морю» и «Кавказском пленнике» — в 2–2,5 раза, а в реалистических «Вновь я посетил» и «Онегине» — в 4 раза. Это не так уж тривиально: мы помним, что Р. Якобсон считал, что в основе поэтики романтизма лежит метафора, развертывание подобия, а в основе поэтики реализма — метонимия, нанизывание смежных подробностей. Может быть, на уровне высоких обобщений это и так, но на уровне языка, на уровне метафор и метонимий в исходном смысле этих терминов — как видим, наоборот. Обобщение Якобсона нуждается в оговорках. Когда Якобсон говорил, что Маяковский — поэт метафорический, а Пастернак — метонимический, это тоже было верно в высоком переносном смысле, но неверно в том смысле, что языковых метонимий у Пастернака ничуть не больше, чем у Маяковского.

Так как все познается в сравнении, сопоставим показатели Пушкина с показателями таких непохожих поэтов, как Державин и Блок. У Пушкина общая доля переносных значений колебалась от 43 % («К морю») до 32 % («Онегин»); у Державина она (в оде «На взятие Измаила») — 36 %, т. е. не выходит из пушкинского диапазона; у Блока (в начале «Снежной маски») — 48,5 %, т. е. выше, чем у Пушкина, но ненамного — разница между «Снежной маской» и «К морю» меньше, чем между «К морю» и «Кавказским пленником». Настоящая разница между поэтами обнаруживается в показателях по частям речи. Среди глаголов показатели переносных значений у Пушкина колеблются в пределах 30–45 %; показатель Державина — 35 %, Блока — 45 % (верхний пушкинский предел): по части глаголов ни Державин, ни Блок не выбиваются из пушкинского диапазона. Среди прилагательных показатели Пушкина — 30–40 %, Державина — 25 %, Блока — 40 % (верхний пушкинский предел): поэтизация текста за счет прилагательных у Блока — не выше пушкинской, а у Державина неожиданно ниже. Но главная разница — среди существительных: показатели Пушкина — 25–30 %, Державина — 35 %, Блока — 50 %: именно здесь и стилистика барокко, и особенно стилистика символизма оказываются метафоричнее и метонимичнее поэтики Пушкина, даже романтического. Чем различаются при этом Державин и Блок, сказать нетрудно. Метафоры и метонимии Державина традиционны для его культуры: когда он пишет «О Росс!.. Твои венцы — вкруг блеск громов», то легко понимается, что венцы — это метонимия славы, блеск — метафора той же славы, гром — метонимия (и в ней метафора) военной победы, и этот язык настолько выдержан, что даже смелое словосочетание блеск громов замечается не сразу. У Блока же метафоры и метонимии индивидуальны — характерны не для символизма в целом, а для Блока «Снежной маски» и смежных стихотворений. (При этом не будем забывать, что между традиционным и индивидуальным — длинный ряд переходных ступеней, и пользоваться этими понятиями с научной точностью мы сможем лишь тогда, когда будем иметь частотный словарь тропов и фигур для массовой литературы целых эпох.) Собственно, прямое значение в «Снежной маске» имеют только две группы существительных — те, которые говорят: была любовь (лицо, глаза, поцелуи, грусть…) и была она зимой (снега, метели, сугробы…), все остальное — переносные выражения, одно сплошное «как бы». У Пушкина этого, конечно, нет, его существительные надежно несут бремя информации. Метафор у Пушкина было в 2–4 раза больше, чем метонимий, у Блока — в 5,5 раз больше (у Маяковского в «Облаке в штанах» в 4,5 раза больше, у Пастернака в «Сестре моей — жизни» в 2,5 раза больше — оба поэта почти не выходят из пушкинских рамок). Что «Блок — поэт метафоры», объявил еще Жирмунский; мы видим, что следует уточнить: «поэт субстантивной метафоры».

Есть и еще одно существенное различие между несобственным словоупотреблением Державина, Пушкина и Блока: это использование сравнений. Ода «На взятие Измаила» начинается: «Везувий пламя изрыгает, Столп огненный во тьме стоит, Багрово зарево зияет… О Росс! таков твой образ славы, Что зрел под Измаилом свет!» В контексте этой картины извержения вулкана и пламя, и тьма, и зарево употреблены в прямом смысле (лишь столп, видимо, в метафорическом), но сама эта картина есть лишь сравнение при картине взятия Измаила: взятие Измаила есть реальный мир стихотворения, а все образы извержения, выраженные как прямо, так и метафорически, суть вспомогательные, не принадлежащие этому миру, а привлеченные лишь для его оттенения. У Державина в составе таких сравнений употреблено 33 % всех слов; у Пушкина в стихотворениях «К морю» и «Вновь я посетил…» — 6 %; у Блока — 0. Можно сказать, что Державин ставит четкую границу между реальным миром своих стихотворений и поэтизирующим его миром своих сравнений, Блок же растворяет реальный мир своих стихотворений в поэтизирующем мире своих метафор. Пушкин — в промежутке и, как видно из цифр, ближе к Блоку; сравнений у него мало (во «Вновь я посетил…» — только кусты теснятся, как дети, а сосна поодаль — как старый холостяк), но при необходимости они сложно метафоризированы: когда Байрон «как ты <море> могущ, глубок и мрачен», то слово могущ (прямое значение — сильный) одинаково метафорично по отношению и к морю, и к Байрону, слово глубок прямозначно по отношению к морю и метафорично по отношению к Байрону, а слово мрачен — наоборот[608].