Петр I. Материалы для биографии. Том 2, 1697–1699

5

Ведают они, что государь за морем здравствует и к Москве будет и об нем, государе, что у них было усоветовано, иметь ли его себе государем или им жить было самовольно, и кому их управлять, о том у них на чем положено или какой вор в начальники им был выбран и была ль у них о том с кем пересылка?»[701]

По этим статьям и производился допрос в застенках 19 и 20 сентября. На предъявленные к ним вопросы громадное большинство стрельцов начинали свои ответы показанием, что шли в Москву не для какого-либо возмущения и бунта, а с целью повидаться с семьями, с женами, детьми и родственниками. Иные ссылались на бедственное положение, в котором протекала их служба на польской границе, говорили, что шли «от скудости», «от голоду», «от бедности», «для того, что стало им есть нечего», «потому что наги и босы», имели в виду в Москве побить челом о жалованье, о подъемных деньгах, о нуждах своих и, в частности, указывали, что хотели бить челом боярину Т. Н. Стрешневу. Некоторые приводили в свое оправдание, что были во время этого похода больны и их везли на телегах, помимо их воли, другие — что не могли противоречить старшим по малолетству. Действительно, среди стрельцов было много мальчиков начиная с пятнадцатого года возрастом. Указывали и на подневольность похода, на испытанное принуждение, которое в иных случаях сопровождалось угрозами: или «по приневоливанию» стрельцов, бегавших в Москву весной 1698 г., «за страхом прежних беглецов, они их принуждали». Кроме «прежних» беглецов, как оказалось, наиболее активными и упорными бунтовщиками были стрельцы Чубарова полка; они приневоливали к походу нерешительных и колебавшихся, которых, должно быть, было немало в других полках. Стрелец Колзакова полка Андрей Мыльников в розыске у окольничего князя Ю. Ф. Щербатого показывал, что Афанасьева полку Чубарова стрельцы взяли их, колзаковцев, в полк неволею, чтоб им с ними «иттить к Москве, а буде с нами не пойдете, и мы-де вас прирубим всех». В каждом полку стрельцы наблюдали друг за другом, и тем, кто не хотел принимать участия в походе, уклониться от него, бежать с дороги и скрыться было невозможно, «а бежать-де они, молодшие люди, — как показывал на розыске у боярина Т. Н. Стрешнева стрелец Федька Боровков, — не смели, потому что положено было у них у всех: кто сбежит, тому голову отрубить».

Факта движения на Москву нельзя было, конечно, отрицать; его надо было только объяснять, приводя благовидные предлоги. Но по тем главным пунктам, которых касались вопросы, заключавшиеся в пяти статьях, было обнаружено на допросах 19 сентября категорическое отрицание и упорное запирательство. Значительное большинство на вопросы о бунтовой челобитной, составленной Васькой Зориным, о том, была ли она чтена, и о намерении, сняв с нее списки, рассылать их по слободам в Москве для возмущения черни, решительно отозвались неведением. Только некоторые немногие давали неясные и неполные показания, в которых сквозило как бы полупризнание. Показания такого рода подтверждали существование челобитной, но выгораживали самих показывающих от всякого соприкосновения с этим документом. «Бунтовую челобитную, как чли, слышал, — говорил стрелец Сенька Иванов на розыске у князя Ф. Ю. Ромодановского, — а что в ней написано, того не ведает, стоял в то время на карауле у полковой казны, не доходя Воскресенского монастыря». «Челобитную, недошед Воскресенского монастыря, в полках прочитали, а кто прочитал и что в той челобитной сверх нужд их написано, того он не дослышал, потому что стоял далече», — показывал стрелец Алешка Карманов на розыске у Т. Н. Стрешнева. Десятник Мишка Афанасьев на розыске у Ромодановского сказал: «Про бунтовую челобитную он ведал, а что в ней написано, того не ведает». Стрелец Колзакова полка Алешка Клочков показывал на розыске у Т. Н. Стрешнева, что знал содержание челобитной и знал, что читал ее Зорин, но припутывал совершенно неверные объяснения намерениям стрельцов:

«Недошед-де Воскресенского монастыря за день или за два сходилися все четыре полка и челобитную, которая писана о службе их, как они были под Азовом и как шли из-под Азова и были на Украине и во Ржеве и о порядочной службе, в полках прочитали, а чел Васька Зорин и говорили, что им итить к Москве, взяв святые иконы своих полков, и стать под Новодевичьим монастырем и бить челом государыням царицам и государю царевичу и государыням царевнам о порядочной службе для того, что-де великого государя на Москве не было». По этим объяснениям целью похода было челобитье о службе, которое за отсутствием государя надо было подать всем наличным представителям царствующего дома, притом в самой почтительной форме: со «святыми иконами» в руках. Челобитная Зорина в этих полупризнаниях иногда смешивается, может быть, с умыслом, но может быть, и вполне искренно с «письмом», посланным в Большой полк Шеина с четырьмя депутатами. Стрелец Стенька Микифоров на розыске у князя П. И. Прозоровского говорил: «Челобитную во всех полках у них прочитали тое, с которой посыланы к Москве бить челом; великому государю о жалованье, а Васька ли Зорин ее составливал, того он не ведает. А про Франца-де Яковлевича Лефорта в той челобитной было не написано». Десять человек стрельцов Гундертмаркова полка и шестеро Колзакова на розыске у князя Б. А. Голицына говорили в один голос, что «челобитную, которую послали к боярину А. С. Шеину, прочитали всем полкам по сю сторону Волока Ламского, а та ли, что составливал Васька Зорин, или иная, про то не ведают и, что в ней написано, не помнят». Возможно, конечно, что в стрелецкой массе действительно далеко не все были осведомлены о различии между этими двумя документами, между «челобитной» Зорина и «письмом», и у многих, в особенности у рядовых стрельцов, которых, как жаловался упомянутый выше стрелец Боровков, пятидесятники и десятники на свои советы не допускали, «таясь от них», было смутное представление о содержании челобитной, выслушанной в большой толпе, до последних рядов которой не все слова долетали.

Столь же решительно отрицательные ответы давало большинство стрельцов и на вопросы о намерении стать полками на Девичьем поле, пригласить царевну Софью в правительство, драться с солдатами, рубить иноземцев и бояр. При таком единодушном запирательстве запись показаний принимала довольно однообразный, шаблонный и трафаретный характер: «В распросе и с пытки Тихонова полку Гундертмарка стрелец Стенька Микулин (совершенно в том же роде и другие записи) говорил: к Москве-де они пошли по неволе (т. е. по приневоливанию) беглых стрельцов, которые были на Москве и присланы к ним в полки. А про то, что было им, пришод к Москве, стать на Девичьем поле и бить челом царевне Софье Алексеевне, чтоб она вступила в правительство и их приняла, и про воровскую бунтовую челобитную составу Васьки Зорина, и чтоб с той челобитной списав списки, на Москве во все слободы для возмущения черни посылать ли, и Немецкую слободу разорять ли и иноземцев, и в Москве бояр побить кто хотел ли, и солдат, которые б высланы были против них Преображенского и Семеновского и генеральских полков, также которые были б на карауле у Новодевичья монастыря, побить ли, того не ведает. А про то, что государь за морем здравствует, он ведал, а к Москве как будет, не ведал и на великого государя у него умыслу никакого не было и ни от кого не слыхал. А его ж де братье стрельцом его, государя, себе государем иметь ли или им жить самовольно и кому их управлять, про то ни про что не знает и от товарищей своих не слыхал и в начальники у них никто был не выбиран и на письме, и на словах о том пересылки с Москвы ни от кого, ни к кому не слыхал»[702].

Только немногие стрельцы сознавались с первых же пыток. Так, в застенке князя Ф. Ю. Ромодановского сознался один из наиболее видных участников мятежа, пятисотный Чубарова полка Артемий Маслов, который, во-первых, признал свое авторство в составлении «письма», посланного в Большой полк с четырьмя депутатами, а затем, вопреки первому своему показанию, в котором говорил, что ни о чем не ведает, будучи уличен своим однополчанином Якушкою Алексеевым, должен был признать, что стрельцы имели в виду, придя к Москве на Девичье поле, бить челом царевне Софье Алексеевне, чтобы она по-прежнему была на Москве в правительстве. Если бы солдаты вообще не пропустили бы их в город, то должны были, остановившись на Девичьем поле, написать в стрелецкие полки, находящиеся на службе по городам, и звать их к себе на помощь, а когда бы стрельцы из городов на помощь к ним пришли, должны были с солдатскими полками биться. Иноземцев и бояр стрельцы, придя к Москве, хотели побить, Немецкую слободу разорить. Относительно причины такого намерения истребить иноземцев Артюшка Маслов сослался на челобитную Зорина, в которой, по его словам, «злоба их немецкая» достаточно выяснена. С этой челобитной они хотели снять списки и разослать по московским слободам для возмущения. Если бы царевна правления не приняла, то была мысль бить челом государю царевичу, чтобы принял правление до возвращения отца. Если бы царевич не принял правление, следовало обратиться к царевнам, чтобы которая-нибудь из них приняла правление. На предложенный в застенке, вероятно князем Ф. Ю. Ромодановским, вопрос о том, если бы царевны правительства не приняли, кому бы тогда править, Артюшка отвечал: «Царевнам правительства как было не принять! Кроме них править было некому!» Намерение выбрать какого-нибудь правителя из них же, стрельцов, или из иного какого чина людей он категорически отрицал. С той же твердостью и определенностью он отрицал всякие письменные или иные какие-либо пересылки с царевной Софьей Алексеевной и, заканчивая ответ, сильно покривил душой, сказав, что, если бы государь, о котором он знал, что здравствует за морем, «изволил из-за моря притти к Москве, и они б-де его, государя, приняли с радостью». Как увидим впоследствии, у стрельцов было намерение не пустить государя в Москву при возвращении и даже убить его.

Откровенное показание дал молодой стрелец Колзакова полка Ивашко Корнилов, отличавшийся, по-видимому, большим благочестием, исполнявший обязанности псаломщика «у крестов», т. е. при полковой церкви, и дававший обещание постричься в монахи, чтo было подтверждено его полковником Федором Колзаковым, сказавшим, что Ивашко «человек добрый и работал в службе у крестов и о пострижении ему, Федору, бивал челом». С первого же допроса в застенке H. M. Зотова он показал: «Как пошли стрельцы самовольством к Москве, и он слышал от многих, что они пошли от голоду и побить бояр, а именно про Тихона Никитича Стрешнева: он-де держит их, а про иных именно не упомнит, да Иноземскую слободу вырубить. И больши-де всех негодуют на них, иноземцев, знатно-де те тягости и недобро им ставится от них, иноземцев, что беспристанно-де бывают в волокитах и в службах, а иные-де говорили: хотя б де неделю пожить и с женами повидаться и опять итти хоть на пять лет»[703].

Эти полупризнания все же проливали некоторый свет на истинные намерения, с которыми шли к Москве четыре возмутившихся полка. Но решительно все стрельцы, даже те, которые относительно этих намерений делали более откровенные показания, давали категорически отрицательный ответ на вопрос о сношениях полков с царевной Софьей, о каких-либо письмах или устных пересылках с нею[704].