Петр I. Материалы для биографии. Том 2, 1697–1699

VII. Первый розыск 19–22 сентября (продолжение)

Сделавший такое важное признание стрелец Васька Алексеев был передан в главный застенок князя Ф. Ю. Ромодановского и ночь провел под караулом у генерального писаря Ивана Инехо-ва, а 21 сентября в застенке у князя Ромодановского ко вчерашнему показанию, сделанному у князя Б. А. Голицына, добавил еще, что про письмо от царевны знают все четыре полка, что письмо это принес на Луки Великие из Москвы стрелец Васька Тума и отдал пятидесятнику Мишке Обросимову, а Мишка письмо принес на Двину и сказывал им всем, что письмо от царевны Софьи Алексеевны, читал его в своем полку, а затем собирал к себе стрельцов трех остальных полков, опять читал письмо, и они все его слышали. В письме написано, чтобы им, стрельцам, идти под Девичий монастырь и оттуда, «спросясь царевны Софьи Алексеевны», идти к Москве и жить в своих слободах. «А как великий государь будет к Москве, и они б его не пустили. А владеть бы и управлять на Москве ей, царевне Софье Алексеевне». Про солдат стрельцы всех четырех полков говорили, чтобы их всех сечь. Высылал его, Ваську, на рынок слушать то царевнино письмо стрелец Чубарова полка Петрушка Григорьев Рубец.

Мишка Обросимов, только в этот день, 21 сентября, присланный из Иноземского приказа в Преображенский с партией стрельцов, привезенных из Владимира и Мурома, будучи допрошен о письме, заперся. Петрушка Григорьев Рубец сознался и показал, что ему было известно про письмо и что он действительно высылал Ваську Алексеева на рынок его слушать. С уликами против запершегося Мишки Обросимова выступили, кроме Васьки Алексеева, еще трое стрельцов: Ивашка Растрюка, затем известный уже нам по розыску 17 сентября видный участник бунта Якушка Алексеев и, наконец, также нам известный пятисотный Чубарова полка, сочинитель «письма», поданного под Воскресенским монастырем А. С. Шеину, Артюшка Маслов, который сначала показывал, что он о письме царевны слышал от Мишки Обросимова и о содержании его знает только со слов последнего, но затем вошел в подробности и, как человек грамотный, владевший пером и склонный писать, изложил свое показание, уличавшее Мишку Обросимова, письменно. В этой письменной улике он сообщал, что Мишка говорил ему на Двине, что стрелец Васька Тума передал ему письмо, принесенное из Москвы от царевны Софьи Алексеевны. В письме этом стрельцам предписывалось идти к Москве, стать под Девичьим монастырем и вместе с царевной вступить в столицу; царя в Москву не пускать «для того, что вы, стрельцы, от него не пожалованы», если солдатские полки станут стрельцам сопротивляться, то стрельцам поднимать и возмущать чернь. Передавая Обросимову письмо, Тума заявил ему о своем намерении прочесть его стрелецким полкам, сказав: «То-де письмо под Воскресенским полкам вычтем, а хотя-де вдругорядь и под Девичьим монастырем!» О происхождении письма Тума, по дальнейшим словам Маслова в его письменной улике, передавал Обросимову, что он, Тума, будучи в Москве весной 1698 г., приискал какую-то нищую и поручил ей сходить в Девичий монастырь и уведомить царевну о приходе их, беглых стрельцов, в Москву. Нищая ходила в монастырь дважды и в первый раз вынесла ответ, что-де вас, стрельцов, пришло в Москву слишком мало, будете ли или нет всеми четырьмя полками? А во второй раз нищая принесла то именно письмо, которое Тума привез и передал Обросимову. Составляя это письменное заявление, в котором он излагал свой разговор с Обросимовым о действиях Васьки Тумы и о его дальнейших намерениях, Артюшка Маслов до времени умалчивал о собственной роли в обнаружении письма[710].

Несмотря на предъявленные улики, Мишка Обросимов оставался тверд в своем запирательстве и, выслушав письменную улику Маслова, «с подъему» ответил: «…про такое-де письмо сказать не упомнит». Со второго подъема прибавил чуть-чуть больше: про письмо слышал он от стрельцов, но от кого именно, того не упомнит. Никому он о письме не говорил.

Розыск пошел дальше. Барабанщик Карпушка Ерофеев показал, что весной 1698 г. был в Москве с Васькой Тумой и другими беглецами, а затем, вернувшись на Луки Великие, Тума «сказывал ему, Карпушке: есть-де у него письмо царевны Софьи Алексеевны к нашей братье, чтоб они шли к Москве, а бутырские-де солдаты их к Москве жедают». С Васькой Тумой были дружны стрельцы Тишка Шевелев, который находится теперь в Кириллове монастыре, Васька Ваулин и Якушка Мартьянов. Тума звал его, Карпушку, и этих трех стрельцов в Москву. «И он, Карпушка, при них, Тимошке Шевелеве с товарищи, говорил, что он к Москве не идет. И он де, Васька, говорил: для чего-де ты, дурак, нейдешь, у меня письмо есть от царевны Софьи Алексеевны, чтоб к Москве итти». Названные стрельцы, Васька Ваулин и Якушка Мартьянов, подвергнутые пытке, дружбу свою с Тумой отрицали, а о царевнином письме отзывались неведением. Между тем Карпушка, продолжая свои показания, стал открывать те пути, которыми царевнино письмо дошло будто бы до рук Васьки Тумы: «…а то-де письмо достал он, Васька, из Девичья монастыря через нищую, а та-де нищая живет у васькиной сестры Тумина, зовут ее Степановною, живет она на Бережках и сын-де у ней есть, а имени его не знает. И за то-де [Васька Тума] дал ей денег два рубли». Таким образом, розыск стал выходить за пределы стрелецкого круга. По указанию барабанщика Карпушки были тотчас же сысканы и приведены в Преображенский приказ нищая Машка Степанова и сестра Васьки Тумы стрельчиха Парашка Савельева. В расспросе Машка Степанова показала, что живет у Парашки, сестры Васьки Тумы, лет с двадцать, бродит по миру; но был ли Васька Тума весной в Москве, не знает, у сестры его она его не видала и письма ему из Девичья монастыря никакого не да-вывала. Парашка Савельева сказала, что «брат ее Васька Тума, будучи в Москве весною, у нее, Парашки, в доме был и своей матери, а ее свекрови[711], сказывал, что пришел в Москву со службы от голоду, а про иное ни про что от него она не слыхала. А та-де нищая в то число лежала у нее в избе на печи и Ваську Туму видела». Против такой улики нищая Степановна была «поднята» и «с подъему» показала то же, что говорила и по первому расспросу: «того Васьки у той сестры его она не видала и никуды от него не хаживала и письма ему не принашивала и денег у него, Васьки, дву рублев не имывала, а на Москве-де в верху ее однова кормили»[712], а где, про то не выговорила, только молвила: «…съел-де ее Карпушка». Старуха, потрясенная неожиданно разразившейся над ней бедой и перепуганная «подъемом» и видом дыбы, не выдержала и на вопрос о том, что обозначают сказанные ею слова о Карпушке, ничего уже ответить не могла. «И про то она допрашивана, — читаем далее в записи, — почему она про то ведает, что ее Карпушка съел. И она, Машка, отповеди не учинила». Очевидно, она лишилась чувства и ничего не могла сказать. Вскоре после того она умерла[713].

Смертью старухи Степановны нить розыска на некоторое время оборвалась; вопрос о том, ходила ли она в Девичий монастырь и приносила ли письмо от царевны, остался нерешенным.

Все же показаниями Васьки Алексеева, Артюшки Маслова и других самый факт получения Тумой письма от царевны и приноса его в стрелецкие полки на польскую границу устанавливался. Надлежало его подтвердить показаниями других стрельцов и затем расследовать, насколько письмо было в полках обнародовано и насколько стрельцы были о нем осведомлены. На основании добытого на следствии у Ромодановского материала Петр к прежним пяти статьям, по которым велся розыск, 21 сентября прибавил еще шестую: «К прежнему спрашивать: Васька Тума с Москвы письмо принес ли и пятидесятнику Мишке Обросимову отдал ли и они то письмо слышали ль; а то-де письмо писано от царевны Софьи Алексеевны, чтобы всех четырех полков стрельцы шли к Москве под Девичь монастырь и чтоб царевна шла для управления к Москве, а они б, стрельцы, жили в своих слободах, а государя б к Москве не пустили. Да они, стрельцы, меж себя говорили: московских солдат и иноземцев порубить». 21 сентября все остальные застенки, кроме застенка Ромодановского, бездействовали. 22 сентября царь распорядился вновь переспросить по шестой статье всех стрельцов, допрошенных 19 и 20 сентября.

Это распоряжение 22 сентября приводилось в исполнение. В каждом из застенков допрашивались вновь те же самые стрельцы, которые уже были там допрашиваемы в течение двух дней — 19 и 20 сентября, так что в этот день каждый застенок работал над двойным числом стрельцов. Допрос на этот раз шел быстрее, касался, главным образом, новой, шестой, статьи, но, однако, не одной ее; показания давались также и по остальным вопросам. В застенке князя П. И. Прозоровского из 33 допрошенных стрельцов повинились всего только двое; остальные, однако, как отмечает запись, «против статей ни в чем не винились». Из повинившихся стрельцов Илюшка Константинов дал заслуживающее быть отмеченным показание, что некоторые стрельцы имели в виду на царство выбрать пользовавшегося тогда общею и большою популярностью князя Михаила Яковлевича Черкасского, т. е. ни много ни мало как переменить династию. В застенке князя И. Б. Троекурова также из 33 человек 26 упорно заперлись, трое давали уклончивые, глухие и неполные показания и вполне сознавались только трое, из которых стрелец Куземко Зайцев сверх прочих положительных ответов на вопросы, заключавшиеся в статьях, показывал еще и то, «что государя к Москве пустить не хотели, а хотели его, государя, убить, а на царство принять царевну Софью Алексеевну или государя царевича, а если б де они во управление не пошли, и они хотели мыслить с народом, кого им выбрать на царство». У князя Б. А. Голицына 25 человек «ни в чем против статей не винились», один оказался больным и сознались только пятеро, из которых стрелец Лазарко Васильев, говоря о намерении стрельцов Немецкую слободу вырубить, давал этому намерению такое объяснение: «…а здумали-де про то все полки за то, что они, немцы, под Азовом много силы потеряли», т. е. много их, стрельцов, погубили — та же жалоба, которая так развита была в бунтовой челобитной Зорина. У князя М. А. Черкасского 20 человек из 34 упорно запирались, двое отозвались неведением по болезни, один дал показание неполное и 11 человек сознались как в том, что им известно было о письме, так и в намерении убить государя и царевича. Из сознавшихся стрелец Сидорко Федоров оговаривал своего товарища Петрушку Макарова, что тот по поводу убийства государя будто бы произносил и такие слова: «что-де великому государю поткнуться и самому на копье коли ни буди». Между стрельцами по показанию того же Сидорки Федорова шла речь, «что боярам быть по старому, как в бунт было», т. е. как поступили с ними во время майского мятежа 1682 г. По убиении царя и царевича стрельцы выражали намерение посадить на царство Софью Алексеевну и вернуть из ссылки князя В. В. Голицына и других ссыльных людей.

Но в других застенках многие, а в иных и большинство сознавались. В застенке думного дьяка H. M. Зотова из 33 стрельцов семеро ссылались на неведение о всех событиях по болезни, двое по малолетству (у него, как припомним, был вообще довольно значительный процент малолетних стрельцов) и 15 человек признались вновь или подтвердили свое признание, данное на первом розыске 19 и 20 сентября, притом сознались при первом же расспросе еще до пытки, от которой в таком случае и освобождались. Из сознавшихся Васька Сергеев, между прочим, пояснял, что царевича потому хотели выбрать на царство, что про великого государя пронеслась у них весть, «что-де его Леферт иноземец завез за море и сидит в неволе». В застенке князя В. Д. Долгорукого[714] сознались и притом без пыток при первом же расспросе 17 человек, другие повинились с первой же или со второй пытки и только шестеро заперлись и не сознавались даже и с огня. Также шестеро запиравшихся из 34 стрельцов оказалось у Т. Н. Стрешнева. Стрелец Ивашко Крупин сообщил о технических подробностях, каким образом стрельцы проектировали не пустить государя к Москве: была мысль поставить особые заставы по дорогам. Он «слышал от своей братьи, что к Москве великого государя пустить они не хотели, а хотели послать к нему, государю, навстречу по городом для заставы свою братью четырех полков стрельцов, разведав, по которой дороге он, государь, пойдет, и на заставе, где мочно, удержать». У окольничего князя Ю. Ф. Щербатого заперлось еще меньше, всего четверо, пять человек ссылались на свое незнание по малолетству, остальные 26 человек дали более или менее подробные показания. Наибольшее число сознавшихся дал розыск у боярина А. С. Шеина, где из 34 стрельцов вполне повинилось 27, четверо, по словам записи, «разные речи говорили», т. е. в одном сознавались, в другом нет, двое отозвались неведением по болезни и заперся только один.