Петр I. Материалы для биографии. Том 2, 1697–1699

II. Свидание с царицей и с патриархом

Ранним утром следующего дня, 27 августа, в субботу, там же, в Преображенском, Петр производил смотр и учение своим двум любимым потешным полкам — Преображенскому и Семеновскому, причем принимал в этих занятиях самое деятельное участие, как пишет Корб, «показывал им различные жесты и движения на самом себе, уча наклонением собственного тела, какую телесную выправку должны стараться иметь эти беспорядочные массы». Здесь та же неизменно свойственная Петру черта — не ограничиваться распоряжением, а сейчас же самому являться первым исполнителем. В нем — монархе, средоточии всякой власти, исполнительная власть как-то опережает законодательную, и царь, возымевший волю ввести в полках новый военный артикул, тотчас же уступает место полковому командиру, непосредственно на практике обучающему солдат этому артикулу. Он идет не от общей нормы к частным исполнениям, а начинает прямо с частного исполнения и потом будет восходить к общей норме. «Когда ему это надоело, — продолжает рассказ Корб, — он отправился с толпою бояр»[662] на обед, устроенный по его желанию Лефортом, веселым французом родом из Женевы.

Это пиршество у Лефорта шло очень оживленно с заздравными чашами, которые сопровождались пушечными выстрелами, и затянулось до позднего вечера или даже до полуночи, как сообщает Гвариент. По слухам и передачам третьих лиц, до цесарского посольства долетали отголоски тех разговоров, которые вел царь по возвращении в Москву в окружающей его среде, причем посол интересовался особенно отзывами Петра об иностранных дворах, посещенных им во время заграничного путешествия. Сведения Гвариента не были, впрочем, богаты, до него долетали только отдельные обрывки, их он и сообщал в Вену. Слышно было, что царь с удовольствием отзывался о школе верховой езды в Вене, о венецианском посланнике в Вене Рудзини, у которого было очень тонкое угощение и напитки; но больше всего хвалил нового польского короля, с которым сдружился, провел вместе четыре дня и обменялся платьем и шпагами. Царь говорил боярам о своей любви к королю и об обещании короля наступающей зимой непременно быть в Москве. Интереснее всего для Гвариента были, конечно, отзывы Петра о цесарском дворе, но здесь он принужден был сообщать в Вену довольно неприятные вести: в компании царя потешались над строгими и чинными церемониями, виденными Великим посольством при цесарском дворе, и, должно быть, комически их изображали. «Несмотря на то, — писал Гвариент гофкамеррату Барати, — что его царскому величеству и его бывшим в Вене министрам были оказаны великая честь и особенные ранее, во всяком случае, необыкновенные учтивости, тем не менее у вернувшихся московитов нельзя заметить ни малейшей благодарности, но, наоборот, с неудовольствием можно было узнать о всякого рода колкостях и насмешливых подражаниях относительно императорских министров и двора. От самого царского величества ни о чем таком невыгодном не слышно, тем не менее ни Лефорт, ни другой (т. е. Ф. А. Головин) не могут удержаться, чтобы не прокатывать (durchzulassen) презри-тельнейшим образом императорский двор в присутствии его царского величества. Кто допущен к ним на дебош и пьет с ними без всяких церемоний московитский брудершафт, ставят они себе в большое удовольствие честить наш императорский двор, который они считают слишком по-испански натянутым»[663]. С пира у Лефорта ночью царь приехал в Кремль повидать сына, скрывая почему-то этот визит от взоров публики. «Под покровом ночной тишины, — читаем у Корба, — царь с очень немногими из самых верных приближенных поехал в Кремль, где дал волю своим отцовским чувствам по отношению к своему сыну царевичу, очень милому ребенку, трижды поцеловал его и осыпал многими другими доказательствами отцовской любви, после этого он вернулся в свой черепичный дворец в Преображенском, избегая видеться с царицей, своей супругой; она ему противна, и это отвращение усилилось от давности времени»[664].

Однако на другой же день, 28 августа, состоялось свидание Петра с этой опротивевшей ему женщиной. Охлаждение к жене началось уже давно, надо полагать, с того времени, когда царь сблизился с Лефортом, стал желанным гостем в Иноземской слободе и сошелся с девицею Монс (1692 г.). С тех пор это охлаждение то и дело прорывается наружу и становится все более заметным. В ссоре брата царицы Аврама Лопухина с Лефортом, происшедшей 26 февраля 1693 г., когда Аврам, вероятно разделявший свойственную его семье ненависть к иностранцам, бранил Лефорта и, бросившись на него, смял ему прическу, Петр, присутствовавший при этом, также вспылил и надавал Лопухину пощечин[665]. Письма царицы, типичной представительницы старинного терема, первоначально дышавшие любовью и лаской, в древнерусском стиле, с обращениями к любимому мужу в словах: «свет мой, радость моя, лапушка мой», сменяются впоследствии другими, где наряду с этими прежними, как бы обдающими теплотой названиями, слышатся грусть и жалобы одинокой, покинутой и уже нелюбимой женщины: «как ты, свет мой, изволил пойтить (в Архангельск 1694 г.), и ко мне не пожаловал, не отписал о здоровьи ни единой строчки. Только я, бедная, на свете, бесчастная, что не пожалуешь, не пишешь и о здоровье своем»[666]. Царица, конечно, знала о письмах от мужа к другим лицам, и только ей одной не было от него ни строчки. Время шло, друзья-иностранцы, любовница-немка, Немецкая слобода, походы под Азов все больше отдаляли Петра от кремлевского терема и его обитательницы. К отъезду за границу видим признаки того, что она ему окончательно опостылела; этот признак — ссылка Лопухиных, отца царицы Федора Абрамовича и его двух братьев Василия и Сергея; Федор был сослан в Тотьму, Василий — в Чаронду и Сергей — в Вязьму[667]. Петр решил порвать и разойтись с женой, прибегнув к старинному русскому средству, к заключению ее в монастырь, и с этой мыслью он уехал за границу. Оттуда, из Лондона, он писал об этом деле ближайшим к нему лицам: Л. К. Нарышкину и Т. Н. Стрешневу, поручая им, а также ее духовнику убедить царицу уйти в монастырь. Поручение, однако, было не из легких: царица упорно сопротивлялась, не слушала бояр, а духовник оказался скромным, «малословным» и неавторитетным. «О чем изволил писать к духовнику и ко Льву Кирилловичу и ко мне, — отвечал Петру в апреле 1698 г. Т. Н. Стрешнев, — и мы о том говорили прилежно, чтоб учи[нить в]о свабоде (т. е. чтобы царица по доброй воле приняла пострижение), и она упрямитца. Толька надобна ещо отписать к духовнику покрепче и не одинова, чтоб горазда говарил; а мы духовнику и самой станем и еще гово[рить] почасту. А духовник человек малословной, а что ему письмом подновить, то он больши прилежать станет о том деле»[668]. Вернувшись из Лондона в Амстердам, Петр 9 мая пишет в Москву Ромодановскому: «Пожалуй, сделай то, о чем станет говорить Тихон Никитич, для Бога»[669]. Значит, Т. Н. Стрешневу дано было поручение сделать какие-то новые шаги и даже прибегнуть к содействию князя Ф. Ю. Ромодановского. Если речь зашла о содействии Ф. Ю. Ромодановского, можем заключить, что дело от «свободы», т. е. от убеждения добровольно уйти в монастырь, обращалось к устрашению, к угрозам. Но и при содействии Ромодановского к приезду царя не удалось покончить с упорством Евдокии, и вот теперь, 28 августа, она была вызвана в Преображенское. Свидание происходило в доме начальника почты думного дьяка А. А. Ви-ниуса. Гвариент, рассказав о посещении Петром сына в Кремле, продолжает: «На следующий вечер госпожа его мать была допущена к царю для приветствования в Преображенское в чужом, принадлежащем здешнему начальнику почт доме, и они провели четыре часа в тайной беседе»[670]. Непонятно, какого рода опасения побудили цесарского посла в его конфиденциальном сообщении императору описывать действительный предмет беседы словами «для приветствования» (zu Bewillkommung); ясно, что цель свидания заключалась в том, чтобы уговорить царицу добровольно уйти в монастырь. Корб в этом случае расходится с Гвариентом и передает о свидании с царицей как о неправдоподобном слухе. «Его царское величество, — читаем у него, — как говорили, удостоил свою пресветлейшую супругу четырехчасового разговора наедине в чужом доме; но слух этот очень неправдоподобен, тем более что другие с гораздо большей вероятностью сообщали, что это была любимейшая сестра царя Наталия»[671].

Но с сестрой царь едва ли бы имел терпение разговаривать в течение четырех часов подряд, и зачем тогда было бы облекать это свидание до такой степени тайной, чтобы устраивать его в чужом доме. К тому же и дальнейшее событие — насильственный увоз Евдокии в монастырь, о котором повествует сам же Корб, может служить подтверждением правдоподобности сообщения о разговоре Петра с женой. Возможно, что Корб, заносивший известие о свидании в дневник под тем числом, когда оно состоялось, еще сомневался в правдоподобности слуха; но для Гвариента, отправлявшего депешу 2/12 сентября, слух мог уже иметь значение достоверного факта[672]. Результат тайной беседы, несмотря на такое значительное время, затраченное Петром на объяснение с опостылевшею женой, был все же отрицательным; царица и в личном разговоре с мужем выказала такую же твердость и упорство, какие проявила ранее в объяснениях с лицами, которым Петр поручал ее уговорить: добровольно идти в монастырь отказалась. Очевидно, молодая и, как можно судить по ее письмам, страстная природа красивой, пышущей здоровьем женщины органически противилась монашеской рясе. Мать не желала расстаться с любимым ребенком. Что разговор кончился ее отказом постричься, видно из дальнейшего хода этого дела; ее пришлось оторвать от сына и увезти в монастырь насильно.

30 августа, по сообщению Гвариента, патриарх имел у царя аудиенцию, продолжавшуюся два часа, и представил извинения в том, что заключение царицы в монастырь не было устроено еще до приезда царя. Патриарх, как продолжает тот же свидетель, складывал вину на некоторых бояр и духовных лиц; царь при этом так разгневался, что тотчас же приказал привезти в Преображенское на маленьких московских повозках трех русских попов и посадить их там под караул впредь до дальнейших распоряжений. Корб, не указывая даты, передает о том же происшествии, но несколько иначе. По его словам, в Преображенское были привезены на извозчичьих телегах архимандрит и четыре попа, на которых патриарх сложил вину в неисполнении приказа. «Патриарху, — добавляет Гвариент, — получение милости царя должно было стоить большой суммы денег»[673].

Сообщение Гвариента нельзя признать во всех отношениях верным. Он пишет по слухам и потому впадает в неточность и путает подробности. Прежде всего вызывает сомнение дата: 30 августа патриарх едва ли мог выезжать к царю, в то время он недомогал. Как можно заметить по записям Дворцовых разрядов, он, совершив службу в Успенском соборе в канун Успения Богородицы, не мог уже совершить там литургии в самый день праздника, служил его заместитель митрополит Крутицкий Тихон, который упоминается и во всех торжественных богослужениях второй половины августа[674]. По официальным и, конечно, безусловно верным данным, не патриарх был у царя в Преображенском, а, наоборот, царь посетил патриарха в его Столовой палате, и не 30, а 31 августа. В этот день царь сделал визит патриарху по случаю возвращения своего из заграничного путешествия, подобно тому как он делал ему визит перед отъездом за границу или ранее, по возвращении из второго азовского похода. В книгах патриарших приказов под 31 Августа читаем, что в этот день, в среду, в исходе 8-го часа дня «великий государь… по своем пришествии… из-за моря, изволил быть у патриарха и… в Столовой палате изволил сидеть до 10-го часа» и на расставанье патриарх благословил его образом Успения Богородицы.