Петр I. Материалы для биографии. Том 2, 1697–1699

III. Аудиенция цесарскому послу. Пир у Лефорта

По болезни патриарх не был и 1 сентября на праздновании Нового года. В записи тех же Дворцовых разрядов упоминается, что 1 сентября новолетного «действа» в том виде, как оно бывало раньше: «…против прежнего обыкновения за болезнию святейшего патриарха не было». Прежде оно совершалось (как мы знаем) на открытом месте «на площади промеж соборов Благовещения Пресвятые Богородицы и архангела Михаила». Теперь оно отправлено было перед литургиею в Успенском соборе: служил тот же митрополит Крутицкий Тихон, присутствовали касимовский царевич Иван Васильевич, боярин князь П. И. Хованский, окольничий князь И. С. Хотетовский и думный дьяк Е. И. Украинцев[676]. Действо теряло, таким образом, свою былую торжественность, замкнулось внутри церковных стен. Ни царя, ни патриарха на нем не было. «Наступивший… русский новый год, — пишет Гвариент, — начался, по обычаю, торжественно, однако не с теми некогда обычными и достойными зрения торжествами, потому что царское величество не выказывает никакого особенного удовольствия к подобным старинным обрядам московской церкви и поэтому день ото дня отменяет почти все духовные ранее соблюдавшиеся церемонии». Корб в дневнике, рассказав о прежнем обряде празднования нового года в Москве, объясняет его отмену тем, что «в отсутствие царя эти церемонии несколько лет не исполнялись, а тщеславный дух нововведений нашего времени не вернул их как обветшавшие и устаревшие». Старинный отживающий церковный обряд был заменен новым, светским. Был устроен пир у генералиссимуса боярина А. С. Шеина. «Вместо [церковного] некогда употребительного празднования, — пишет Гвариент, — воевода устроил дорогой пир, где царь с удовольствием праздновал до полуночи наступление нового года со многими боярами при больших тостах под стрельбу пушек». В дневнике Корба находим некоторые подробности этого празднования: «Новый год начался при счастливых предзнаменованиях, именно воевода Шеин устроил в этот день пиршество с царственною роскошью. Бояре, приказные служители и офицеры собрались туда почти в невероятном множестве: было там также большое число матросов, в толпе которых часто появлялся царь, наделявший их яблоками… Залп из двадцати пяти пушек отметал всякий торжественный заздравный тост». На пиру опять продолжалось обрезывание бород, начатое на приеме 26 августа, только теперь это дело было поручено царскому шуту. «Но великая торжественность настоящего дня, — продолжает Kopб, — все же не могла помешать службе несносного цирульника, которую, согласно распоряжению, нес известный при царском дворе шут; при приближении его с ножницами никак нельзя было уклониться… Таким образом, среди шуток и попойки дурак и шут заставлял весьма многих оставить древний обычай»[677].

Цесарский посол Гвариент по прибытии царя в Москву ходатайствовал о приемной аудиенции для вручения царю верительных грамот, которые он упорно отказывался представить в Посольский приказ до приезда царя, так как, если бы он их туда представил, в личном приеме его царем не оказалось бы уже никакой надобности, и он получил бы отказ в таком приеме.

2 сентября он был приглашен к первому министру Л. К. Нарышкину, который, сделав последнюю, но и на этот раз тщетную попытку уговорить его выдать верительные грамоты, затем все же объявил, что государь изъявил согласие на аудиенцию, которая и назначена ему на завтра. При этом Лев Кириллович объяснил, что царское величество послу никакой официальной аудиенции в Кремле дать не может, потому что по смерти своего покойного брата царя Ивана Алексеевича не восходил на царский трон и теперь на него восходить не желает, а примет посла в частной аудиенции в доме Лефорта. Послу не оставалось ничего делать, как согласиться, тем более что Нарышкин обещал ему не только присутствовать на аудиенции, но и лично ввести посла к государю. Эта аудиенция в столь новой обстановке действительно состоялась на другой день, 3 сентября, в 5 часов пополудни. Посол со свитой, как он доносит в депеше цесарю, отправился в трех своих каретах — царские экипажи не высылались за ним именно потому, что аудиенция не имела строго официального характера по прежнему ритуалу. Подъехав к дому Лефорта, Гвариент приказал нести пред собой верительные грамоты, одну секретарю посольства Корбу, другую, касавшуюся вероисповедных дел, старшему из прибывших с посольством миссионеров отцу Франциску Эмилиани. Встретил посла думный дьяк Е. И. Украинцев, который провел его до четвертой комнаты, где стоял, ожидая посольство, царь с непокрытой головой, окруженный свитой, среди которой были Л. К. Нарышкин, Лефорт, саксонско-польский генерал Карлович, генерал-вахтмейстер Мемминг и другие иноземные офицеры. Л. К. Нарышкин сделал несколько шагов навстречу послу, чтобы подвести его к государю. «В четвертом часу пополудни, — описывает этот прием Корб в дневнике, — мы отправились блестящим поездом на аудиенцию. Она состоялась в том доме, который царь великолепно выстроил на собственный счет и предоставил временно для жилья своему генерал-адмиралу Лефорту. Многие вельможи окружали его царское величество наподобие венка, среди всех них царь достойно выделялся изящным величием тела и духа».

Некоторые прежние церемонии, из которых слагался обряд представления послов, были теперь опущены. Как пишет Гвариент, «для обычной вступительной речи и некогда употребительных учтивств (curialien) мне не было дано совсем времени, но после сделанного реверанса царь тотчас же через толмача потребовал верительные грамоты, которые я затем собственноручно передал его царскому величеству без всяких дальнейших церемоний». Затем посол и его свита были допущены к целованию царской руки. Царь с улыбкой спросил посла, в каком состоянии здоровья он оставил императора, и, едва выслушав ответ, сам сказал, что видел императора в добром здоровье. Далее последовал вопрос о здоровье посла и лиц его свиты, за который посол «с соответствующим респектом» принес благодарности.

Наконец, послу было сообщено через толмача, что он будет пожалован обычным царским угощением, и этим аудиенция была завершена. Перенося аудиенцию из своего дворца в дом Лефорта, Петр отступал, таким образом, от освященного стариной ритуала. Но и самый обряд приема кредитивных грамот он не мог строго законченно провести в официальных формах. Высокопарная по внешности и пустая по содержанию, какой всегда она бывала, приветственная речь была отменена. Произнося по-старинному формулу вопроса о здоровье отправлявшего посольство государя, Петр не мог удержаться от улыбки и от замечания, что сам знает о здоровье императора, так как виделся с ним уже после отъезда посла из Вены. Любопытно, что в Посольском приказе был все же составлен на всякий случай церемониал аудиенции — «явка готовлена в запас» — со включением в него всех полагавшихся при таких приемах обращений со всеми подобающими титулами, где предусмотрено было, кем посланник будет введен и «явлен челом ударить», как он будет «править цесарский поклон» и «изговорит речь», а «изговоря речь», поднесет грамоты, и затем думный дьяк посланнику объявит, что «великий государь… грамоту брата своего… его цесарского величества принял и речь его», переданную от его имени посланником, «любительно выслушал»; сам же «великий государь изволит спросить про цесарское здоровье, встав и шапку сняв», говоря: «брат наш, великий государь любезнейший Леопольдус, цесарь римский, по здорову ль?», а затем велит позвать посланника к своей руке и т. д. Вопреки всем этим приказным предположениям Петр принял посланника стоя и без шапки. Составлена была в приказе также и записка о том, как аудиенция в действительности состоялась, и в ней среди обычных официальных выражений описания нашли себе место бесстрастно записанные дьяком или подьячим замечания об отменах тех или иных необходимых по старинному чину церемоний. В записке читаем, что «207 (года) сентября в 3 день великий государь… указал посланнику быть перед собою на приезде без чинов на дворе генерала и адмирала и наместника новгородского Ф. Я. Лефорта в Немецкой слободе. Кареты под него с государева конюшенного двора не посылано, о рындах и о стойке наряду не было», т. е. не было отдано распоряжений о назначении в рынды молодых дворян и о назначении войск стоять по улице при проезде посольства. «Встречи» у крыльца посланнику также не было. «А как посланник перед великого государя в светлицу вошел, и явил его великому государю челом ударить думный дьяк Е. И. Украинцев». Посланник «правил цесарский поклон, а речи не говорил… Про здоровье цесарское великий государь не спрашивал, а изволил говорить, что он, великий государь, после его [посланника] приезду к Москве изволил сам быть в Вене и с цесарем виделся»[678]. Так старые вековые московские придворные формы, теряя свою жизненную крепость, уступали новым веяниям и облетали, как осенью облетают с деревьев пожелтевшие и потерявшие жизненную силу листья.

После приемной аудиенции цесарский посланник и члены посольства могли согласно дипломатическим обычаям того времени появляться в придворном обществе открыто (до тех пор они должны были, и это дано было им понять из Посольского приказа, воздерживаться от таких появлений). Эта перемена в их положении отражается и на сообщаемых ими сведениях. Те сведения о Петре, которые Гвариент передавал цесарю в своих депешах, а Корб заносил в дневник, основывались на разговорах и слухах; со дня аудиенции, появляясь в обществе царя и ближайших к нему лиц, тот и другой, и посол и секретарь, будут говорить нам как очевидцы, и потому их показания приобретают особенно большой интерес. Уже на следующий за аудиенцией день цесарское посольство наряду с другими иностранными представителями было приглашено на большой обед к Лефорту в присутствии царя. «А назавтрее, сентября в 4 день в воскресенье, — читаем мы в „Статейном списке“ посольства Гвариента вслед за записью о приемной аудиенции, — изволил великий государь кушать у генерала и адмирала Франца Яковлевича Лефорта на другом его дворе, что за рекою Яузою, и в то время по его великого государя указу у стола были бояре и окольничие и думные люди… да и посланники цесарской, и польской Ян Бокий и датской Павел Гейнс за тем столом были ж». Описание этого обеда сделано Гвариентом в депеше цесарю от 9/19 сентября. «На следующий [после аудиенции] день, — пишет он, — следовательно 14-го, я по приказанию его царского величества был приглашен на большой пир, данный генералом Лефортом от имени царя и на царские издержки. На нем должны были присутствовать многочисленные бояре, князья, знатнейшие военные чины и почти все находившиеся в Москве немецкие дамы. Число гостей простиралось до 500 персон. Кроме многих наполненных комнат для удобства угощения приглашенных были раскинуты палатки на чистом воздухе»[679].

Обед начался дипломатическим инцидентом. Датский и польский посланники, как повествует Корб, имели в свое время неосторожность выдать в Посольский приказ свои верительные грамоты, вследствие чего они напрасно добивались аудиенции у царя[680]. Раз верительная грамота была вручена не лично царю, а представлена в Посольский приказ, приказ считал царскую аудиенцию излишней и отказывал в ней посланникам. Тогда оба посланника, будучи приглашены на обед, в присутствии царя через Лефорта все же выхлопотали себе право быть допущенными к целованию царской руки тут же перед обедом, и это должно было служить для них заменой аудиенции. Царь принимал их без всяких уже церемоний в одной из комнат Лефортова дворца, в какой-то, по словам Корба, «маленькой комнатке, где хранилась посуда в виде стаканов и кубков». Так как датский посланник был принят первым, то он, как говорит тот же Корб, «гордился своею победой и хвастливо претендовал на высшее место (перед польским посланником), потому что ему раньше дарована была милость целования руки». Когда стали садиться за стол, посланники повздорили из-за места. Петр, узнав о предмете спора, назвал обоих кичливых дипломатов дураками. «Царь вознегодовал на пустой спор о преимуществах, так как каждый из них хотел быть выше другого, и назвал их дураками — это общепринятое у москвитян слово, — пояснительно замечает Корб, — которым обозначается недостаток ума». Петр, видимо, без особенного уважения относился к польскому посланнику; для него настоящим посланником польского короля, через которого он действительно вел сношения с Августом II, был приехавший с ним в Москву саксонский генерал Карлович. По крайней мере, присутствие польского посла не удержало царя от того, чтобы пройтись по адресу его страны, а может быть, он это делал нарочно, чтобы задеть дипломата, ум которого он только что невысоко квалифицировал. «Когда все расселись, — пишет Корб, — его царское величество стал преувеличивать бедствия Польши примерно в таких выражениях: „В Вене на хороших хлебах я потолстел, но бедная Польша взяла все обратно“». Патриотическое чувство пана Бокия было уязвлено, и он не оставил царских слов без ответа. «Польский посол, — продолжает Корб, — выразил удивление, что это выпало на долю его царского величества, так как он (посол) в Польше родился, воспитан и переехал сюда, а все-таки остался толстяком (он был толст)». Но и царь не оставил его ответа без возражения, сказав ему: «не там, а здесь, в Москве, ты отъелся». Этот сохраненный для нас дневником Корба отрывок разговора показывает, какого рода любезностями обменивались тогда присутствовавшие за столом. Разговоры прерывались тостами, и каждый из них сопровождался неизменным залпом из 25 пушек. Вдруг мирно продолжавшийся обед был прерван внезапно разразившейся страшной вспышкой, которая чуть было не кончилась трагедией. Царь горячо заспорил с генералиссимусом А. С. Шeиным, упрекая его в том, что он в его отсутствие делал производства в офицерские чины за взятки. Полный раздражения, вскочив с места, он вышел из залы, чтобы спросить у находившихся на карауле во дворце солдат, сколько полковников и других офицеров произвел Шеин за взятки, тотчас же вернулся обратно, и гнев его дошел до такой степени, что, выхватив шпагу, он стал ударять ею по столу, крича Шеину: «Вот так я разобью и твой полк, а с тебя сдеру кожу до ушей!» Князь Ф. Ю. Ромодановский и Н. М. Зотов бросились заступаться за Шеина, но Петр, не помня себя от ярости, размахивал обнаженной шпагой, так что Зотов получил удар по голове, а Ромодановскому порезаны были пальцы. Царь уже замахнулся на Шеина, и он, как говорит Корб, «несомненно упал бы от царской десницы», но Лефорт успел, обняв царя, отвести его руку от удара, что, впрочем, стоило ему самому тяжелого удара по спине. Только новому любимцу Меншикову удалось укротить разошедшегося Петра. «Все были в величайшем страхе, — говорит, описывая эту сцену, Гвариент, — и каждый из русских старался не попадаться на глаза его царскому величеству, считая это наиболее безопасным, но юный фаворит достиг наивысшего», успокоив царя. «Поправить дело, — пишет Корб, — могло одно только лицо, занимавшее первое место среди москвитян по привязанности к нему царя. Говорят, что этот человек вознесен до верха всем завидного могущества из низшей среди людей участи. Он успел так смягчить царское сердце, что тот удержался от убийства, ограничившись одними угрозами. Эту жестокую бурю сменила приятная и ясная погода. Его царское величество с веселым выражением лица принял участие в танцах и в доказательство особенной любезности велел музыкантам играть те пьесы, под которые, как говорил он, „он танцовал у любезнейшего государя своего брата“, т. е. во время приема августейшим хозяином своих пресветлейших гостей (цесарем на известном празднестве Wirtschaft)… Снова 25 пушек приветствовали заздравные чаши, и приятное пиршество затянулось до половины шестого часа утра». Дело, впрочем, не обошлось и еще без одного, правда, уже совсем мелкого инцидента, показывающего, однако, то зоркое внимание, с которым Петр замечал все вокруг него происходящее: «Две жившие в доме девушки, пробравшиеся украдкой, были по приказанию царя выведены солдатами»[681]. Раздражение Петра против Шеина, вырвавшееся в такой резкой вспышке 4 сентября, вызывалось, вероятно, не одними только сведениями о взяточничестве генералиссимуса при офицерских производствах, а имело и другую и, может быть, более существенную подкладку. По возвращении в Москву, узнав все подробности стрелецкого бунта и его ликвидации, царь остался крайне недоволен действиями Шеина. Он считал сделанный Шеиным розыск, бумаги которого он, конечно, прочитал, крайне недостаточным и не доведенным до конца и, главным образом, негодовал на ту поспешность, с какой воевода действовал, подвергнув смертной казни главарей мятежа и тем затруднив возможность дойти до той конечной точки, откуда исходили основные нити бунта, и раскрыть руку, которая направляла бунт и которую царь подозревал. В одной поздней рукописи, заключающей в себе описание стрелецкого розыска, читаем: «Генерал Шеин получил строгий выговор за продажу военных должностей недостойным людям, а более всего за излишнюю поспешность при осуждении бунтовщиков, не оставя даже начальников и причастных тайне заговора, которые могли бы еще более объяснить дело. Царь сказал ему, что он поступил при сем случае как добрый солдат, но как дурной политик. Его величество отставил всех офицеров, недостойных сего звания и получивших оное или за деньги, или по покровительству друзей»[682]. Неизвестный автор рукописи совершенно верно изображает дело, и этот его взгляд совпадает со свидетельствами современных событиям источников. В черновой заметке и в проекте депеши императору, сохранившихся в архиве Корба, читаем, что воевода Шеин «находится в величайшем страхе, так как состоит у его царского величества в подозрении, потому что он слишком быстро подверг смертной казни мятежных стрельцов и тем устранил возможность дальнейшего допроса»[683]. То же объяснение находим у Корба и в его дневнике: