На руинах империи

* * *

Рук и не надеялся уснуть. Он полночи лежал без сна, пропитывая потом тюфяк, слушая гудение красных мух и вглядываясь в тепловой отпечаток Бьен на койке над собой, – она ворочалась и металась в когтях кошмара. Он подумал, не разбудить ли ее, но не стал. Даже если ее сны полны жестокости, ей нужен отдых.

«Горе, и страх, и смятение, и сомнения, и ярость».

Ее слова разжигали ярость и в нем.

Как бы ни был ужасен погром в храме Эйры, Рук держался за то, что хоть Бьен уцелела. Пути богини удивительны и непостижимы, но в спасении Бьен он видел своего рода милость, лучик света в темных дебрях мира. Пока она жива, в мире есть еще что-то хорошее, ради чего стоит бороться вернее, чем ради самого себя.

«Она все еще жива, – угрюмо размышлял он, – но мы ее предали».

На изнанке век он видел изваяние Эйры. Богиня смотрела на него сверху вниз, держала в руках вино, меч и пылающий факел. Огонь тянулся вверх, лизал языками темноту. Четвертая рука, отрубленная, сочилась кровью.

– Почему ты отвернулась от нее? – потребовал ответа Рук.

Волки у ног Эйры навострили уши, показали зубы. Авеша тошнотворно зачавкала.

– Я отвернулась? – ответила богиня. – Или ты?

Она подняла факел, чтобы ему было лучше видно.

Свет отразился в золотых глазах.

Улыбка – зубастая красота.

Что-то с ней было не так. Не хватало рук. И одежды.

И меч был не меч – змея, лениво скользившая сквозь пальцы, чтобы обвить нагое тело.

– Ты никогда не задавала вопросов, – сказал он. – Ты не знаешь слов.

– Таких слов, как «слабость»? – спросила она и шагнула к нему так плавно, что движение равнялось неподвижности. – Таких, как «страх»?

– Я не из страха ушел, – покачал он головой. – Я не боялся дельты. И тебя.

– Нет?

Она задержалась перед ним, взяла за подбородок, подняла к себе его лицо – он и был вдвое ниже – и всмотрелась в него нечеловеческими глазами.

– Почему же тогда?

Он рвался из ее пальцев, но они держали, как стальные.

– Я решил быть другим.

И тогда она рассмеялась – как вода зажурчала по камням. Ему стало холодно. За все прожитые с ними годы он не слышал смеха.

– Ты не можешь быть другим. Змея есть змея. Паук есть паук. Ты тот, кем мы тебя вырастили.

Он коротким ударом отбросил ее руку.

– Я не какой-нибудь зверь из дельты.

Рук сказал это громче, чем ему хотелось, почти прокричал. Она не дрогнула. Она никогда не дрожала.

– Мы не учили тебя лгать.

– Я – жрец Эйры.

– Мы не учили тебя пресмыкаться у ног деревянных идолов.

– Я жрец…

– Мы не учили тебя прятаться за словами.

– Нет! – прорычал он. – Нет. Вы учили только убивать.

Он не уловил ее движения, но она вдруг оказалась сзади, обняла его, прижала к груди, как тогда, когда он был почти младенцем. Его окутало ее тепло. Он вдохнул запах пота, кожи, ила, солнца. Одной рукой она смахнула у него со лба черные пряди.

– Может, это было ошибкой. Может, надо было учить тебя тому, чему мы учим других.

Он вывернулся из ее рук и снова повернулся лицом.

– Чему же это?

– Умирать, – оскалилась она.

С этими словами она погрузила руку ему в грудь, нашла сердце, охватила его пальцами и легко, как женщина срывает с ветки лимон, вынула его из клетки ребер.

Он проснулся весь в поту, а решил сперва, что в крови.

Сел, дрожа, сбросил грубое покрывало, поднялся, босиком подошел к окну. Откинув парусину, выглянул в ночь. В темный предрассветный час мир замер, как затаившийся терпеливый хищник. Или мертвец.