Том 4. Стиховедение

1

Баратынский ощущается нами как младший современник Пушкина, хотя Баратынский был моложе Пушкина лишь на неполный год. Это кажется потому, что выступил в печати он на пять лет позже Пушкина, ученические стихи его нам неизвестны и формальная поэтическая техника в его стихах кажется устоявшейся с самого начала и очень строго выдержанной. Это относится и к рифме, и к строфике, и к ритмике: здесь он сразу выступает как поэт пушкинского поколения, наследство XVIII века не тяготеет над ним. Его экспериментаторские заботы сосредоточиваются на уровне метрики и ее отношений с жанрово-тематической системой.

Рифма Баратынского выделяется чистотой и точностью даже на фоне рифм его сверстников, для которых точность рифмы была законом[239]. В конце XVIII века русскую рифмовку встряхнул кризис — пошедшая от Державина мода на неточные рифмы. Вывел ее из кризиса Жуковский, и не раньше чем к 1810–1815 годам: он восстановил точную рифмовку и определил допустимые отклонения от нее. Многим поэтам 1790‐х годов рождения приходилось пересматривать свои ранние стихи, чтобы рифмы были в них «гладки, как стекло» (выражение Грибоедова). Для Баратынского этой проблемы не существовало. Его рифмы с самого начала абсолютно точны как для слуха, так и для глаза. У него нет ни одной йотированной рифмы вроде «унылый — могилы», хотя Жуковский оставил их дозволенными; нет неточных мужских открытых рифм вроде любви — мои, люблю — мою, как у Пушкина; нет приблизительных даже на ять, вроде в полѣ—неволи, какие попадаются у самого Жуковского. Самое большее, что он себе позволяет, это рифмовать слова с непроизносимыми буквами: теснится — возвратиться, опасной — беспристрастной, чувство — искусство; да и то по возможности он старается писать, например, стиснут — прихлыснут (хлыстом). Из ранней редакции стихотворения «Зачем, о Делия…» он изгоняет не только оденет — изменит, но и общепринятое чувство — искусство. Единственная сомнительная рифма на все три издания его стихов — это в водах — благ («Лета»), где благ предполагается с (орфоэпически правильным) щелевым г как в Бог; но рифму дух — друг из ранней редакции «Он близок, близок, день свиданья…» он безоговорочно исключает.

Опорных согласных (создающих так называемую «богатую рифму» (вековые — сторожевые, Современным — неизменным) у Баратынского мало: около 14 на 100 строк в первом сборнике (и в «Эде»), около 10,5 на 100 строк в поздних сборниках и поэмах (при среднем 14–15 по периоду 1815–1845 годов: вероятно, это естественная языковая норма). В этом он держится общих вкусов своего времени: забота о богатых рифмах была характерна в XVIII веке для Сумарокова и его учеников и потом возродилась в ХХ веке у модернистов, в промежутке же была забыта. Но и здесь на таком низком уровне опорности, 10,5–10 на 100 строк, держатся немногие: Жуковский в романсах и песнях, Козлов, Языков.

Грамматичность рифм русских поэтов исследована мало. Можно отметить три тенденции: 1) постепенное падение глагольных рифм как самых «легких» — здесь Баратынский даже опережает Пушкина (процент глагольных у Пушкина — 16 %, у Баратынского — 11 %); 2) нарастание до середины XIX века местоименных рифм: поэты как бы открывают для себя легкость рифмования я — моя и проч., а потом начинают ее стесняться, — здесь Баратынский тоже, как кажется, опережает Пушкина (сумма рифм типа я — моя и я — судья у Пушкина 13 %, у Баратынского — 17 %); 3) отношение рифм существительных, склоняющихся по одной парадигме, как тень — сень (тени — сени…), к рифмам существительных, склоняющихся по разным парадигмам, как тень — день (тени — дня…), в женских рифмах нарастает, а в мужских убывает; здесь Баратынский держится на уровне Пушкина (в женских: Ломоносов — 55: 45, Пушкин и Баратынский — 70: 30; в мужских: Ломоносов — 40: 60, Пушкин и Баратынский — 30: 70). Истолковать эту последнюю тенденцию пока не удается, но что Баратынский держится на уровне передовых поэтов своего времени — очевидно.