Том 4. Стиховедение

5

Сборник 1835 года прибавляет к написанному Баратынским еще 54 стихотворения (1289 стихов): корпус его лирики возрастает приблизительно на треть. Пропорции основных размеров в прибавленных стихотворениях уже несколько иные. Среди них 47 ямбов (87 %; в том числе 4-стопных — 50 %), 4 хорея (7,5 %) и 3 амфибрахия (5,5 %). Скромная доля неямбических размеров все-таки удвоилась, потеснив не-4-стопные ямбы. Но, конечно, это сколько-нибудь заметно лишь в рамках лирики. С учетом же расцвета эпического творчества Баратынского («Бал», «Переселение душ», «Цыганка») ямбичность его поэзии не понижается, а повышается — общая доля ямбов до 97,3 %, а доля 4-стопников до 87 %[245].

Во всех трех амфибрахических стихотворениях Баратынский продолжает следовать по стопам Жуковского (причем все три образца из стихотворений Жуковского были переводами с немецкого). 2-стопный амфибрахий с дактилическими нерифмованными окончаниями, «Лазурные очи» («Люблю я красавицу С очами лазурными…»), воспроизводит «Мою богиню» Жуковского («Какую бессмертную Венчать предпочтительно…») и сохраняет при земной любви небесные ассоциации. Повествовательный 4-стопный амфибрахий с парной рифмовкой, «Мадонна», воспроизводит балладный размер его «Мщения», популяризированный пушкинской «Черной шалью»; Баратынский лишь вводит чередование мужских и женских окончаний между 2-стишиями. Строфа с чередованием стопностей 434344 и рифмовкой аБаБвв, которой написана элегия «На смерть Гете», воспроизводит строфу аллегорической «Горной дороги» и напоминает сходную строфу еще более популярного «Кубка»; таким образом, за этим одним из первых опытов философской лирики Баратынского и для него, и для читателей явственно ощущалась немецкая традиция.

4-стопные хореи, появившиеся в сборнике 1835 года, при всей своей немногочисленности намечают путь этого размера от легкой лирики с опорой на французскую традицию к серьезной лирике с опорой на немецкую традицию (которую в этом размере внедрял опять-таки Жуковский[246]). Из четырех стихотворений одно, «К. А. Свербеевой», продолжает мадригальный стиль, почти неотличимый, скажем, от стихов к Авроре Шернваль. Другое, «Своенравное прозванье…», сохраняет традиционную для размера любовную тему, но нетрадиционно заостряет ее, сводя домашнее с небесным. Третье, «Наслаждайтесь, все проходит…», притязает на философское обобщение, но по-прежнему оптимистически-эпикурейское; оно напоминает хореическую «Лету» из предыдущего сборника. И, наконец, четвертое, «Чудный град порой сольется…», уже вносит в размер непривычную ему печальную аллегорику.

Среди новых ямбических стихов прежде всего бросается в глаза сокращение разностопных урегулированных размеров: по сравнению с прежним сборником доля их сократилась втрое. Из трех стихотворений одно («Сила, как Грация, скромна…») — мадригал из старых запасов; другое («К. А. Тимашевой») — тоже мадригал, но уже обыгрывающий тему печали его героини; третье («Весна! весна!..») — тем же размером, что и «Звезда» в прежнем сборнике, и тоже напоминает песню. Ни мадригальные, ни песенные ассоциации теперь для Баратынского неактуальны. За счет сокращения разностопников расширяется доля 5-стопного ямба (в полтора раза) и вольного ямба (в два раза).

В 5-стопном ямбе сборника 1835 года больше половины приходится на «Последнюю смерть» — второе по длине стихотворение в книге (160 строк), самое яркое свидетельство поворота Баратынского от романтизма личной судьбы к романтизму вселенской судьбы. Образцом «Последней смерти» был «Мрак» Байрона, это определило обращение к размеру с ощутимой английской традицией; а необычная строфа, 12-стишие из двух 6-стиший аБаБвв (какими вскоре будет написана элегия «На смерть Гете»), отсылала к немецкой традиции; и ту, и другую Баратынский воспринимал, конечно, через Жуковского. Остальные стихотворения, написанные 5-стопным ямбом, — короткие (в среднем 9,1 строки), более привычно для Баратынского опирающиеся на французскую традицию небольших сентенциозных стихотворений и только старающиеся заменить эпиграмматическое содержание медитативным. По интонации они ближе всего к «Эпилогу» элегий первого сборника. «Что пользы вам от шумных ваших прений…» и «Как ревностно ты сам себя дурачишь…» — это традиционные эпиграммы, «Не подражай, своеобразен гений…» — эпиграмма наполовину, а дальше следует уже такая классика «нового Баратынского», как «Муза», «Мой дар убог…» и «Болящий дух…». К этим 5-стопникам примыкают и два (лишь немногим более длинные) стихотворения 6-стопным ямбом, почти такого же содержания, только немного более патетические: «К чему невольнику мечтания свободы?..» и «Из А. Шенье»; характерно, что перевод из Шенье сжат почти вдвое. Баратынский продолжал не доверять 6-стопному ямбу как слишком обремененному классицистическим наследием.

Вольный ямб, как мы помним, был для Баратынского одним из знаков элегического жанра; поэтому неудивительно, что, стараясь опереть свою новую элегическую манеру на старую, он обращается к этому размеру еще настойчивей, чем в годы работы над первым сборником. Из шести длинных стихотворений (средняя длина — 34,5 строки, почти как в I книге элегий и больше, чем в каком-либо другом размере из дополнений 1835 года) одно, «Притворной нежности не требуй от меня…», взято из старых запасов; два парных, «Я посетил тебя, пленительная сень…» и «Есть милая страна, есть угол на земле…» с их ностальгической темой, могли бы без помехи вписаться в корпус элегий 1827 года; два других парных, о близкой женщине и о чуждой женщине, «О, верь ты, нежная…» и «Я не любил ее, я знал…», дополняют тему смерти темой любви, вместе канонизированными еще классицистической элегией. Шестое стихотворение, «А. А. Ф<уксов>ой», представляет собой раздутый мадригал: видимо, Баратынский, вынужденный отвечать на посвященные ему стихи Фукс стихами не менее длинными, обратился к вольному ямбу как к размеру, который по привычке побуждал его к многословию.

Остальные (кроме одного) 18 ямбических стихотворений — 4-стопные ямбы с их нейтральной и гибкой семантикой. Среди них самое длинное произведение тома, «Отрывок» из поэмы «Вера и неверие» (113 строк), — попытка поэта освоить новую философскую тематику, не прибегая к новым метрическим средствам, а сохраняя стиль разговоров Елецкого с Верой и Сарой в «Цыганке». Считается, что попытка осталась неудачной: потомкам больше запомнились такие образцы философской лирики, как «Смерть» или «В дни безграничных увлечений». Но интонационная традиция 4-стопного ямба ослабляла напряженность философских тем, и Баратынский, видимо, избегая патетических крайностей, пользовался этим сознательно. Достаточно представить такие стихи, как «Фея» или «О мысль, тебе удел цветка…», переложенными в 5-стопные ямбы, чтобы они приобрели совсем иную весомость. Только как эксперимент с предельным снижением подачи философских тем можно понять стихотворение «Бесенок». Реминисценциями на 4-стопные элегии прежнего сборника кажется «Когда исчезнет омраченье…», из посланий — «Языкову», из «Смеси» — «Старик» или «Дорога жизни»; «Бывало, отрок, звонким кликом…» тематически повторяет эпилог к элегиям 1827 года в эпилоге к тому 1835 года. В прежних элегиях Баратынский, мы помним, избегал строфичности; здесь он укладывает элегическую тему в 4-стишия «Стансов» («Судьбой наложенные цепи…») и достигает этим гораздо более сжатой силы, но к новым вселенским темам это отношения не имеет. И, конечно, 4-стопный ямб несет с собой инерцию старых малых жанров: альбома («При посылке „Бала“…», «Мой неискусный карандаш…»), мадригала («Уверение»), эпиграммы («Историческая эпиграмма», «Глупцы не чужды вдохновенья…» и еще не менее трех стихотворений).

Наконец, на периферии этого ямбического мира по-прежнему остается 2-стопный ямб «Где сладкий шепот…», где стойкая французская традиция «сверхлегкой» тематики этого размера оттенена мрачными образцами зимней природы. Двукратное обращение Баратынского к этому редчайшему в русской поэзии размеру удивительно — особенно если вспомнить, что гораздо более освоенным 3-стопным ямбом он не написал ни одного стихотворения.

Таковы 54 новых стихотворения лирического сборника 1835 года со слабо намечающимся движением прочь от ямба — движением тем менее заметным, что эти стихи были рассыпаны по всему тому и тонули в массе перепечаток из издания 1827 года. Следующей и последней книгой Баратынского стали «Сумерки» (1842 год), где эта тенденция развилась с полной силой и стала особенно наглядна, потому что сборник был и отдельный, и короткий.