Том 4. Стиховедение

Строфа пушкинского поминального «19 октября» («Роняет лес багряный свой убор…») делается строфой поминального же стихотворения «Памяти А. А. Венкстерна» («Апрель»):

Умолкнул шум блистательных пиров,
Исчезли соловьи, увяли розы,
Пришла зима, и лютые морозы
Одели мир в безжизненный покров.
Блажен, блажен, кто умер в шуме пира,
Кто до конца был пламенен и юн,
Кого пленяла пушкинская лира,
Кто сам ее касался дивных струн…

Строфа «Эоловой арфы» Жуковского (своей изысканностью вызвавшая в свое время пародию молодого А. К. Толстого в письмах к Адлербергу) возрождается для баллады «Пирам и Фисба» («Цветы и ладан») и для отрывков в полиметрическом «Червонном потире» («Crurifragium»):

У стен Вавилона
Раскинулись гущи веселых садов.
Лазурное лоно
Белеет от парусных быстрых судов.
На пристань товары
Слагают купцы,
И высится старый
Воинственный город, и блещут дворцы… («Пирам и Фисба»)

Строфа Кольцова — четыре строки 5-сложника с ударением на среднем слоге — появляется в двух циклах стилизаций из крестьянской жизни (в «Цветах и ладане» и в «Апреле»):

Расскажу-ка я
Вам теперича
Про Василия
Про Матвеича.
Он в сторожке жил
Перед церковью,
Сторожил леса,
Леса барские… («Двоеженец»)

Строфа лермонтовского «Моя душа, я помню, с детских лет…» воспроизводится дважды, оба раза с характерным анжамбманным синтаксисом образца (в «Апреле» и затем в «Цветнике царевны»):

Да, ты права, я сильно постарел
За этот год, он десяти годам
Равняется: сначала тучей стрел
Любовь пронзила сердце мне, а там
За гробом гроб и язвы тайных мук.
Измученный, не покладая рук,
Я все иду к намеченной мете,
Но даль темна, и силы уж не те… («У окна»)

Любопытно, что оба раза эти стихотворения окружены стихотворениями, написанными 4-стопным ямбом со сплошными мужскими окончаниями; это не столь ярко семантизированная строфа, но благодаря соседству с восьмистишиями лермонтовского образца они тоже воспринимаются как отголоски Лермонтова:

…Прости! Прости! Проклятый бред
Душа не в силах превозмочь:
И я гляжу на твой портрет,
А на дворе давно уж ночь… («Портрет»)

…Прости! какое море мук,
Какое пламя, яд и кровь
Таит единый этот звук,
Звук, отпевающий любовь… («Прости»)

Даже астрофизм в исторической перспективе может оказаться не менее семантически окрашенным, чем строфа. Поэма Соловьева «Раздор князей» (об ослеплении Святополком князя Василько) написана 4-стопным ямбом с вольным чередованием рифм; в пушкинское время (начиная с «Руслана и Людмилы») это была обычная форма поэм и «повестей» с романтической окраской, но потом эта традиция оскудела, и новое обращение к ней ощущается как апелляция к пушкинской эпохе:

Не в день осенний журавли
С призывным криком мчатся к югу:
С окраин Киевской земли,
Вражду забывшие друг к другу,
Князья стекаются на съезд
В старинный Любеч. Ярче звезд
Их шлемы блещут…

Наконец — один из наиболее интересных случаев. Строфа из трех 6-стопных и одного 4-стопного ямба не имеет яркой семантической окраски, но в русской поэзии есть классическое стихотворение, которое связывается с ним в первую очередь, — это «Я памятник себе воздвиг…» Пушкина. Сравним теперь строфы трех стихотворений из одного и того же цикла «Возвращение в дом отчий»:

В огромном городе, холодном и враждебном,
Кровь сердца моего сосавшем, как упырь,
Твой только воздух был мне сладким и целебным,
Богоявленский монастырь… («Братии Богоявленского монастыря»)

Не внемлешь ты грохочущим потокам,
Не видишь горы в снежном серебре:
Ты сердцем здесь, на севере далеком,
В Донском монастыре… («Епископу Трифону…»)

Молитвой и постом противясь змию,
Свершаем мы, паломники святынь,
Наш путь из киновии в киновию
В песках пустынь… («Памяти Ю. А. Сидорова»)

Первая из этих строф повторяет стопность строфы «Памятника»: 6–6–6–4. Вторая укорачивает каждую строку на стопу: 5–5–5–3. Третья дополнительно укорачивает последнюю строку: 5–5–5–2. Насколько ощутима ассоциация с «Памятником» в каждом случае? Ответить трудно: необходим целый ряд опытов по восприятию текстов такого рода с небольшими отклонениями друг от друга, как стиховыми, так и содержательными. Первое ощущение — что во втором примере ассоциация ощутима, несмотря на укороченные строки, а в третьем разрушается, оттого что увеличивается степень укороченности последней, контрастной строки: пропорции оказываются существеннее, чем абсолютные величины, структура — важнее, чем элементы.

Отсюда естественно перейти ко второй рассматриваемой нами группе экспериментов на почве традиции — к той, где традицию представляет не конкретная строфа, а структурный принцип построения строфы. Самым наглядным материалом здесь будут так называемые «цепные строфы» («цепные» — условный перевод итальянского термина concatenate).

Обычные строфы — замкнутые: каждая рифма находит себе отклик внутри той же строфы, все рифмические ожидания удовлетворены. Цепные строфы — это такие, в которых одна или более строк находят отклик только в следующей строфе и каждая строфа заканчивается неудовлетворенным рифмическим ожиданием, ощущением «повисшей строки». Самый простой и самый распространенный тип таких строф — уже известные нам терцины. Для наглядности А. Морье изображает их рифмовку в виде «елочки»[437]:

Исходя из этой схемы, легко убедиться, что могут существовать и другие бесконечные цепные строфы, построенные по тому же принципу, но более длинные, чем трехстрочная. Структурный принцип — тот же, сцепление строф рифмическим ожиданием; но строение сцепляемых строф может быть очень различно. Вот шесть образцов таких цепных строф, которые можно назвать дериватами терцин:

1)

2)

3)

4)

5)

6)

Первую из этих строф мы находим в отрывке из «Нового Ролла» М. Кузмина:

В ранний утра час покидал я землю,
Где любовь моя не нашла награды,
Шуму волн морских равнодушно внемлю,
Парус исправлен!
Твой последний взгляд, он сильней ограды,
Твой последний взгляд, он прочней кольчуги,
Пусть встают теперь на пути преграды,
Пусть я отравлен!
Вот иду от вас, дорогие други,
Ваших игр, забав соучастник давний;
Вдаль влекут меня неудержно дуги
Радуг обетных.
Знаю, видел я, что за плотной ставней
Взор ее следил, затуманен дремой,
Но тоска моя, ах, не обрела в ней
Взоров ответных!

Здесь в конце каждой терцины появляется «довесок» — короткая строка, дополнительно соединяющая звенья бесконечной терцинной цепи попарно. Эти четверостишия написаны уже знакомым нам ритмом сапфической строфы. Мы видели у С. Соловьева опыт рифмовки в сапфической строфе, но там рифмовка была самая нейтральная — перекрестная. Здесь же сочетание очень ощутимого античного метра с очень ощутимой итальянской терцинной рифмовкой — эксперимент большой смелости. Быть может, его подсказал Кузмину сюжет поэмы, где итальянская и греческая (новогреческая) темы соседствуют и переплетаются.

Вторая из этих строф сходствует с первой тем, что в основе ее лежит та же терцинная рифмовка, но «довесок» с дополнительной рифмой присоединяется не к концу каждой строфы, а к концу каждого стиха; таким образом, терцинные рифмы уходят в середину стиха, в конец полустишия и даже не сразу заметны. Таково другое стихотворение Кузмина — из цикла «Струи» (1908):

Сердце, как чаша наполненная, точит кровь;
Алой струею неиссякающая течет любовь;
Прежде исполненное приходит вновь.
Розы любви расцветающие видит глаз.
Пламень сомненья губительного исчез, погас.
Сердца взывающего горит алмаз.
Звуки призыва томительного ловит слух…

Здесь опознание терцинных рифм дополнительно затруднено, во-первых, тем, что рифмы эти — гипердактилические, очень редкие в русской поэзии; во-вторых, не совсем точно выдержанные («расцветающие — взывающего»); в‐третьих, не совсем симметрично расположенные: в каждом трехстишии первые две строки пятиударны (2 + 1 + 2 слова, рифмующее — третье), а третья четырехударна (1 + 1 + 2 слова, рифмующее — второе), так что место внутренней рифмы, едва наметившись, тотчас сбивается.

Третья строфа образована сложнее, чем первая: здесь «добавочных» строк к 3-стишию — не одна, а две, и они не «приставлены» к концу 3-стишия, а вставлены внутрь него. Так написаны «Усадьбы» Брюсова (1911), причем последняя строфа, как и в терцинном ряду, удлинена на один стих и имеет схему XYZXYZ:

В полях забытые усадьбы
Свой давний дозирают сон,
И церкви сельские простые
Забыли про былые свадьбы,
Про роскошь барских похорон.
Дряхлеют парки вековые
С аллеями душистых лип.
Над прудом, где гниют беседки,
В тиши, в часы вечеровые
Лишь выпи слышен зыбкий всхлип.
Выходит месяц, нежит ветки…

По той же схеме построены и другие стихотворения Брюсова: «Венок на могилу» (1914), «Да, я безумец! Я не спорю…» (1915) и «На вечернем асфальте» (1910) — причем в последнем стихотворении игра рифм подчеркнута повторами целых строк:

Мысли священные, жальте
Жалами медленных ос!В этой толпе неисчетной
Здесь, на вечернем асфальте,
Дух мой упорный возрос.В этой толпе неисчетной
Что я? Лишь отзвук других!Чуткое сердце трепещет:
Стон вековой, безотчетный
В нем превращается в стих.Чуткое сердце трепещет
Трепетом тонкой струны…

Четвертая строфа, наоборот, представляет собой не усложнение, а упрощение терцинной схемы: вместо перекрестной рифмовки перед нами сплошная. Так написан другой отрывок «Нового Ролла»:

Любовь, какою жалкой и ничтожной
Девчонкой вижу я себя! Возможной
Казалась мне дорога и неложной,
Но я слаба.
Страшна ли я, горбата и ряба,
Иль речь моя несвязна и груба, —
Что глупая привозная раба
Меня милее?
Склонится ли негнущаяся шея?
И с плаксой ли расплачусь я, слабея?
Нет, сердце, нет, не бойся: не вотще я
Отчизны дочь.
Венеция, ты мне должна помочь…

Здесь только синтаксическая замкнутость да укороченность заключительных строк указывают на строфическое членение AAAB BBBC…; если бы не это, вероятно, всякий воспринял бы этот текст скорее как монорифмические строфы AAAA BBBB CCCC… Такое строфическое строение заимствовано Кузминым из итальянской народной поэзии, где эта форма называется serventese caudata; некоторые исследователи считают, что именно из нее развилась терцинная рифмовка. Почти так же (только большинство строф — не четырехстрочные, а трехстрочные: AAB BBC CCD…) построена основная часть «Действа о Теофиле» Блока, точно воспроизводящего строфику старофранцузского оригинала:

Увы, что станется со мной!
Я плоть предам болезни злой,
Прибегнув к крайности такой…
Несчастный: знай,
Тебя не примет светлый рай,
Иван, Фома и Николай,
И Дева Дев.
И ад откроет страшный зев,
Обнимет душу адский гнев,
Сгорит она
В горниле черного огня…

Пятая строфа отличается от предыдущей, казалось бы, только тем, что вторая из трех начальных строк теряет рифму и остается холостой. Но это отличие разом меняет восприятие строфы: разрушается связность трехстишия, вторая строка начинает перекликаться не со смежными, а со следующей четной строкой, четвертой, порождая рифмическое ожидание, которое обманывается. Сила этих перекличек определяется окончаниями строк, которые выбирает поэт. Кузмин написал по этой схеме два стихотворения, из них одно вошло в цикл «Новый Гуль» (1924), другое осталось за его пределами (РГАЛИ). Вот текст второго:

Как рыбу на берег зову,
А в воздух птицу кличу,
Росу на пыльную траву
И ветер парусам.
Лишь первый миг, узнаешь сам,
Какой родимый воздух,
Как сладостна сухим устам
Прозрачная вода.
Рулем ведется борозда,
Куда направит воля,
Но недвижима навсегда
Полярная звезда.