Коровы

28. Любовь в горах

— А может ли, Пастух, — спросила Джума, — проекционная тень любить сущностью, как корова?

— Может, конечно, но для чего ты это спросила?

— Я, Пастух, — сказала Джума, — подумала, что, возможно, та единственная проекция, которую я потеряла в мертворожденной иллюзии из-за любви и которую не так уж особенно и хочу заиметь снова, как раз и любила сущностью, по-коровьи, и тогда опыт этот пригодится мне и на этой дороге, пускай даже на каком-нибудь третьем или шестом витке. Надо же набираться ума!

— Здесь, — ответил Пастух, выпустив очередную порцию дыма, — истории ваших бесплотных теней лишены всякого смысла, и опыт, полученный вами в несуществующем мире, тоже не нужен, поскольку для реальной скотины, пасущейся на поверхности и под сводом, происходящее с призраками является вымыслом и не несет собой поучительности, тем более пользы для набирания сущностного ума. Но, с другой стороны, мы находимся в области последних иллюзий скотины и для того-то и коротаем в этой области тьму, чтобы головы ваши освободились от ненужной, проекционной бессмыслицы для заполнения чем-то существенным и полезным. И поэтому если кто-то из вас хочет поделиться этой бессмыслицей — пусть поделится и освободит от нее свою голову навсегда. Ты, Джума, можешь рассказать нам непоучительную историю своей исчезнувшей тени, и я обещаю тебе, что точно определю, любила ли твоя утерянная проекция сущностью, по-коровьи, или чувство это было вызвано чем-то другим. Историй этих, правда, от телок я выслушал столько, что от них мне хочется спать, и не помогает даже коза, — беда заключается в том, что я слышу во сне, хотя, если крепко усну, не могу отвечать. Но, в случае чего, растолкайте меня, и я отвечу Джуме.

— Итак, Пастух, — сказала Джума, — видит Аллах, у меня был любимый по имени Тамерлан. Не знаю, была ли это проекция молодого бычка или молодого коня, не знаю, но только уверена, что Тамерлан не был призраком козлика или барашка — это уж точно. Точно еще, что я лично вела себя как корова — все признаки налицо: завидев издали Тамерлана, я цепенела, дурела, мычала что-то невнятное, а когда приближалась к нему, то и вовсе теряла дар речи и способность даже пошевелиться. Сам Тамерлан был горяч, как горный скакун, но на Востоке и в Азии, где мы родились, в маленьком городке, необходима степенность, и поэтому Тамерлан сдерживал пыл и вел себя на улице так, как будто только еще ухаживает за мной и боится ко мне прикоснуться. Но мы уже не раз прикасались друг к другу, и оба горели, как говорят, страстным желанием, особенно когда целовались. Тамерлан был юношей из бедной семьи, у него было шесть братьев и восемь сестер, и не каждый день они имели свою лепешку. Их отец играл на перепелиных боях и все время проигрывал. Тамерлан был поэт и часто разговаривал со мной языком великих поэтов, цитируя их. Сам же он каждый день что-то писал, стремясь к совершенству. В комнатке у него висел на стене, как молитва, текинский ковер, привезенный его прадедом из далекой пустыни, стояли кровать, стул и стол со стопкой бумаги, и больше не было ничего. Во дворе, в большом казане, плавала большая изумрудная рыба, принадлежавшая Тамерлану, и он имел с ней общий язык, во всяком случае, я видела, как они разговаривают. Моя же семья была далеко не бедной, у меня было восемь сестер и три брата, и отец наш не играл на перепелиных боях, но заведовал цехом по производству одежды для проекционных теней, превращая эту одежду в реальное золото. У нас было десять проекционных коров, не считая другой — мелкой скотины, и каждый день я приносила своему любимому Тамерлану кувшин молока и большую лепешку, треть которой он отдавал своей изумрудной рыбе, и я боялась, что вскорости он угостит этой рыбой меня — как это сделала в одной книге проекция одного влюбленного скакуна, убив любимую птицу и сварив из нее суп ради своей любимой проекции — одной, как я считаю, козы, падкой на внешние обстоятельства. Чем дальше — тем больше мы с Тамерланом кипели, как два чайника на плите, которую забыли выключить. Кипяток так и шпарил из нас, обжигая нас же самих. Но это было внутри, со стороны же все выглядело благопристойно, согласно обычаям, законам и азиатской или восточной скромности. Прошла зима, теплая в наших краях, и зацвел персик в нашем саду. Теперь каждый день мой отец сидел на скамейке под цветущим розовым деревом и, глядя на близкие горы со снежными шапками, пел песни от хорошего настроения. Тамерлан, выбрав этот момент, пришел и признался отцу, что любит меня и хотел бы на мне жениться. И прочитал моему отцу поэму, написанную зимой, где воспевал наши чувства. Странно, но мне ее Тамерлан не читал. Я видела эту сцену со стороны. Отец снял тюбетейку, погладил свою бритую голову, похвалил поэму и выставил счет: калым в тридцать четыре барана — и Джумагуль будет твоей. — Джума тут неожиданно прибавила крепкую по звучанию фразу на неизвестном телкам наречии — видимо, на том языке, на котором проекция ее разговаривала в потусторонней иллюзии. Фраза эта явно касалась отца и не содержала ничего хорошего. Затем она снова перешла на доступный пониманию язык: — Тридцать четыре барана за одну телку! Да и откуда Тамерлан мог это взять? Отец надел тюбетейку и снова запел. На Тамерлана упали несколько розовых лепестков. Слава Аллаху, проекция моя являлась смесью многих не только восточных, но и азиатских народов, и поэтому в крови у меня, случалось, вскипало ощущение вольности и свободы, и в данном случае я повела себя как киргизка, которой была моя бабушка, никогда не носившая паранджу: мы сбежим, подумала я, чтобы быть вместе, а там, возможно, Аллах все и уладит, встанет на нашу сторону! На следующий день друг Тамерлана свозил нас на старой повозке, называемой араба и запряженной проекционным осликом, в труднодоступный кишлак, к мулле, и мы совершили тайный обряд венчания — тайный никах, таким образом, не нарушив закон, правда, не полностью соблюдя его. Наступившей же ночью, прихватив кое-какие необходимые вещи, покинули наш городок и направились в сторону гор, держась за руки. Цвели сады, пели птицы, было еще не жарко. На второй день мы достигли предгорий и по тропинкам стали подниматься вверх, направляясь в одну долину в горах, не посещаемую проекционными призраками, поскольку она имела дурную славу: говорили, там живут духи… Еще через день, почти в темноте мы вышли к длинному снежному перевалу и ночевали под навесом скалы, постелив на камни небольшую кошму, захваченную с собой Тамерланом. А утром увидели на снегу стаю странных — синих волков, о которых слышали в детстве. Говорили, синие волки эти — свирепые существа, встреча с ними очень опасна, но они не тронули нас, наоборот, как-то мирно двигаясь позади, проводили до конца перевала. Правда, я дрожала от страха… Наконец, мы спустились в долину, построили маленькую кибитку — маленький домик из камней, глины и веток, и прожили в этом убежище месяц. Иногда, на окружающих скалах мелькали какие-то непонятные огромные тени… Возможно, как я теперь понимаю, это были Тени теней, сама же долина представляла собой межплоскостное пространство… Но никакой тревоги по поводу мелькающих духов мы не испытывали, считая, что они охраняют нас. Мы наслаждались. Тамерлан приносил мне цветы, эдельвейсы и горные маки, под нами была земля, наверху — небо, где постоянно парил хищный беркут, и еще за нами следил со скал снежный барс. Тамерлан любил рассматривать звезды, и незадолго до нашего бегства мой дедушка Исаак подарил ему совсем небольшую, подзорную складную трубу — военный трофей, — так что барс наблюдал за нами, а мы за ним, в эту трубу, которую Тамерлан взял с собой — как единственную принадлежащую ему ценную вещь… Как-то раз, пока мы ходили к ручью за водой, барс похозяйничал в нашем доме: все вещи были раскиданы, истрепанная кошма валялась снаружи… Но нам это даже понравилось: над домом парила птица, а в самом доме появилась и кошка, и это создавало ощущение какой-то гармонии… Ну, а потом появились потусторонние призраки на конях, спускавшиеся в долину. Мы испугались и, спасаясь от призраков, побежали к ближайшим скалам, стали карабкаться к небесам… Призраки, бросив коней, — за нами. Вскарабкавшись, мы оказались на ровной площадке, другой край которой обрывался в глубокую пропасть. Там-то нас и догнали. Мы, взявшись за руки, стояли спиной к обрыву. Главным тут был отец, который сказал: «С тобой, Саади, будет еще разговор, а ты — это мне! — иди в свое стойло, корова!» Ну, Пастух, я и пошла, не выпуская руки гордого Тамерлана.

Тут неожиданно выяснилось, что Пастух совсем не уснул, напротив, зашевелившись, он скрутил очередную козу, выпустил дым и сказал:

— Душещипательно, говоря неправильным языком, но скотина тебя не поймет, история не скотская.

— Значит, Пастух, Тамерлана я любила не по-коровьи, не сущностью? А я-то думала… думала… думала…

— Скажи-ка, Джума, — перебил телку Пастух, — а у вас было чувство, что вы парите над облаками?

— Да, Пастух, было такое чувство, правда, облаков за весь этот месяц не было.

— Скажи, Джума, а чувствовала ли ты под ногами обычную твердь?

— Нет, не чувствовала, я как будто летала, даже когда двигала тяжелые камни, строя наш дом.

— Скажи, Джума, а что ты испытывала, когда кидала свое бесплотное тело в обрыв?

— Я чувствовала, Пастух, что не лечу в эту самую пропасть, но, наоборот, воспаряюсь куда-то вверх, к небу, и что нас с Тамерланом не разлучить, тем более не купить какими-то там тупыми баранами, которых перед самым прыжком я просто возненавидела.

— Я полагаю, Джума, — сделал вывод Пастух, — что история ваша относится к небу, где происходит невидимое, загадочное и недоступное нашему пониманию… Любовь подобного рода не находит убежища в проекционной иллюзии, где иллюзорные обстоятельства всегда убивают ее, и… поэтому произошло раздвоение: одна составляющая твоя часть удалилась на небо, бесплотная же тень мелькнула в обрыв, но ситуация эта никак не относится к Божественной плоскости, поскольку сущности ваши, я думаю, не встретились здесь, в стаде, поскольку обычно, если корова и бык повстречаются в нашей плоскости для любви, то их проекции в потусторонней иллюзии приобретают такую великую силу, что могут уничтожить все помехи вокруг, но никак не уничтожатся сами. Так что — история небесная, и Тамерлана, в том твоем прошлом, к которому ты движешься по этой дороге, ты не увидишь.

— Я знаю коня по имени Тамерлан, — вмешалась тут Ида, — он так бесстрашен, что не уступает дорогу быкам, и некоторые из них даже побаиваются его. Это черный огромный конь с чуть рыжеватой гривой, стать у него — загляденье, даже на мой, чисто коровий взгляд.

— Вот видишь, Джума, возможно, тень твоего Тамерлана была тенью коня, — еще раз подытожил Пастух, — так что сущностная любовь между вами была вдвойне невозможна. Теперь, — продолжил Пастух, — раз уж я взялся за козы, — пусть расскажет свою историю Мария-Елизавета, поскольку на этот раз она решила пройти все столбы, миновать нулевой и стать полноценной коровой, а для этого просто необходимо освободиться от всякой проекционной бессмыслицы, которой в голове у Марии-Елизаветы больше, чем у вас всех, вместе взятых. Рассказывай, Мария-Елизавета, была ли в твоей проекционной истории любви, в твоем воображаемом доме, кошка и птица?