Коровы

53. Святой Николай

Тут Пастух сделал паузу, скрутил очередную козу, но, дав послюнявить ее Рябинке, не закурил, объяснив это так:

— Нет, дым ковыля — это не возвышающий дым сена из тех самых стожков, которыми кормятся большие, значительные, а также умеренного таланта и малозначительные художники со знаменитой Большой дороги, и я, пожалуй, обойдусь и без этого прогорклого ковыльного дыма, поскольку сейчас мне предстоит рассказывать о Божественном, что само по себе не даст уснуть моему сгустившемуся эфиру. Итак, когда в седьмой раз на луг, где отдыхало поумневшее стадо, принесло с соседнего поля запах полыни, пастух Николай проснулся первым из всех, пошел к неиссякаемой емкости, выпил сразу две кружки подряд опилочного напитка, развел этот напиток в ведре на тот случай, если к нему потянется бык, и тут почувствовал себя перемещенным в Божественную реальность, то есть увидел вокруг все то, что видите вы начиная с первых столбов. Не буду описывать то, как повели себя и что испытали те сущности, которым явилась обратная проекция Николая на плоскости, — это и так ясно: они чуть не попадали и в благоговении открыли рты, не смея ни шевельнуться, ни промычать, — но те коровы и бык, которые уже повставали и занимались травой в проекционной иллюзии, увидев, что их пастух движется к ним слишком прямо и слишком легкой походкой, как будто плывет над землей, насторожились и прекратили жевать. Пастух же, пройдя в центр луга, невозмутимо скрутил козу, выпустил дым, прилег на траву и начал описывать своему проекционному стаду Божественную реальность, которую созерцал в данный момент. Начал он, надо сказать, с первых столбов и повел свое стадо точно так же, как я, объясняя коровам, собравшимся постепенно вокруг, всю значимость Божественной плоскости и ничтожность проекционного мира — очевидную и бесспорную с высоты облаков. Николай передавал все, что видел и слышал, не только словами, то есть мертворожденными звуками, но большей частью мычанием, и поэтому весь поток его мыслей стадо воспринимало лучше, чем вы, мало того, мычанием своим Николай сразу захватывал те области реального мира, до которых вам еще идти и идти и которые я не могу описать, не умея мычать, так что в смысле охвата всеобщего порядка вещей Николай даже имел передо мной превосходство. Жаль, что все это происходило на отдаленном лугу, в поле, и не случилось рядом ничтожных, самовлюбленных теней, особенно тех, которые определяют для себя грань разумного понимания вещей — иллюзорную выдумку, оправдывающую незнание. Многое бы перевернулось в понятиях этих бессмысленных призраков, если бы они подключились к просветленному разуму пастуха, созерцающему реальность, и, возможно, хоть ненадолго почувствовали бы в себе сущностное, Божественное начало… Но ваших отображений поблизости не случилось, и слушали Николая только его коровы, все больше проникаясь его возвышенным откровением и следуя в мыслях своих от столба к столбу. Бык Яшка, как будто воочию увидев быка Искандера, жевавшего на ваших глазах траву и вызвавшего у вас такой интерес на столбе, кажется, номер шестнадцать, неожиданно быстро, сотрясая копытами землю, понесся к заветным кустам, вытянул там все ведро, припасенное для него пастухом, так же быстро вернулся и проревел очень серьезно и несколько угрожающе: «Слушайте, дуры, своего пастуха и не смейте перебивать, и если еще раз покуситесь на мой длинный, в меру пушистый, совершенного вида хвост — я думаю, признак моей родовитости, — я попрошу пастуха отправить вас на реальные скотобойни, где потусторонние тени немедленно превратят вас в грудинки, окорока и фарш для проекционных котлет». Коровы, и без того погруженные в безостановочную, мычащую речь Николая, которая возвышала скотину до Божественных величин, погрузились в нее совсем, не смея даже коротко промычать в знак понимания того, что втолковывал им просветленный пастушеский разум, и забыли про все, что окружает скотину в иллюзии, мало того, в них возникло ощущение достоинства своего положения в окружающем мире и наметилось странное чувство, которое они не могли себе объяснить, — это было смутное чувство принадлежности к неразделенному нечто… Тут-то я и спустился на луг. Дело в том, что Хозяин, не имея никакого влияния на земные дела, но улавливая события, наделяющие бессмысленный мир хоть какой-то долей реальности, посылает нас, Пастухов, поддержать проникновение Божественного в иллюзию и укрепить своим появлением веру в изначальные смыслы, находящиеся за гранью разумного понимания мертворожденных теней, а также и проекционной скотины, нуждающейся в этой поддержке всякий раз, когда перед ней открываются картины великого, безостановочного движения сущностей на поверхности и под сводом, которые она не может себе объяснить и думает, что видит эти картины во сне. Так, Хозяин не раз посылал Пастухов поддержать Барбариску-Илону-заступницу, отстаивающую в потусторонней среде свои сущностные права и скотскую независимость и распространявшую среди призраков правильный взгляд на порядок вещей… Есть и много других подобных примеров… Николай, уже зная меня по прежним свиданиям, поделился своим табаком — крепчайшей махоркой, — проверил, на месте ли мой кисет, подаренным им, а также вытянул из кармана газету для коз, сложенную в тридцать два слоя, две тяжелые гайки, восемь прищепок и медную проволоку — для украшения коров в Божественной плоскости. Коровы его тоже знали меня и восприняли как реальность, сошедшую к ним с небосвода, облизали эфир, из которого я состою, бык же Яшка, появившийся в стаде недавно, — не знал и повел головой, видя двух пастухов. «Видишь, брат мой, — пошутил Николай, — Яшка пьяный как черт и, наверно, подумал, что в глазах у него раздвоилось… — И продолжил, уже касаясь меня: — Я тут, брат, уже думал в отношении тебя: там, на плоскости, где я сейчас нахожусь, ты донельзя, до неприличия раздет, не имеешь одежды, и голость твоя кажется мне нищетой, не достойной такого, как ты, — Пастуха великого стада, и поэтому в прошлый раз еще, когда ты появлялся, я задумал великую вещь: отдаю тебе свое одеяние: эту куртку из чертовой кожи — кожи черта, с небес, штаны из нее же и вот эту фуражку с кокардой, редкой даже в иллюзии, — все с железной дороги — и мои сапоги — не брезгуй, это не кожа скотины, подделка… И прими этот дар в знак всеобщего пастуховского братства!» Николай быстро скинул одежду и снял сапоги, остался в трусах, босиком и, похлопав быка по спине, удалился к кустам; бык поплелся за ним. Я занялся коровами, продолжая поддерживать в них ощущение реального, правда, речь моя, проекционно звучащая, не захватывала так широко, как мычание пастуха Николая, общий смысл и вид Божественной плоскости, и поэтому мысли коров, разбежавшиеся по всему существующему на поверхности и под сводом, сузились до понимания дороги и тех смыслов, которые вы постигаете, проходя столб за столбом. Николай же, вернувшись, красноречивым мычанием своим снова расширил видение стада, и я позавидовал, что не умею мычать, — поскольку опилочные напитки, пробуждающие эту способность, не смешиваются с эфиром, растворяясь только в бесплотности, — иначе б вы у меня уже на первых столбах знали все, что знает корова, позади которой как минимум восемь кругов поступательного движения скотины по Божественной плоскости. Бык не дошел — повалился в траву между кустами и стадом и, таким образом, отключился от понимания реальности. Я же задумался о подарке — ни с чем не сравнимом. Многие Пастухи одарены своими проекционными братьями разной одеждой, но, как правило, имеют что-то одно: брюки, пиджак или куртку, редко — ботинки или вот сапоги, есть, правда, шляпы, есть кепки, есть свитера, и иногда Пастухи носят уникальные вещи: шарф, к примеру, или перчатки, а один Гуртоправ шикует в предгорьях в лаковых туфлях с блестящими пряжками, другой — в шляпе с пером райской птицы из области неба… Николай отдал все, все с себя снял, и щедрость его была равносильна поступку святого, который не имеет цены. Кокарда — вообще занимает отдельное место, как, впрочем, кресты, значки и медали, которые иногда, крайне редко, наши проекционные братья снимают с себя и жертвуют нам, и мы, Пастухи, обладающие чем-то подобным, уже не можем в случае ошибок, погрешностей и недосмотра за непослушной скотиной быть понижены в должности до пастьбы баранов и коз, потому что все эти знаки расцениваются великим Хозяином не как подарок, но как награда за беспримерную помощь земным пастухам в их утверждении в проекционной иллюзии реального взгляда на мир, и тем самым обыкновенный Пастух переводится в следующий ранг, на следующую ступеньку. Сам не зная того, Николай железнодорожной кокардой возвысил меня до звания «дважды Пастух», звания — предшествующего Гуртоправу. Я сказал: «Николай, ты — святой!» — и коровы мычанием своим подтвердили мой вывод. На столбе сорок восемь Николай снова отлучился к напитку и, вернувшись, упал на траву, по всему было видно — он устал и спускается вниз. Он уснул, но, когда я поведал коровам историю Барбариски-Илоны-заступницы, он очнулся, потряс головой и сказал, что корове этой при случае обязательно передаст кулек «барбарисок», и добавил, что теперь спустился в иллюзию, видит — вечер и надо доить коров, надо гнать их на дойки. Но коровы тут неожиданно замычали, заголосили, имея в виду, что пойдут теперь только со мной и за мной, поскольку их пастух Николай кажется им слишком простым, не реальным, хотя и святым… Мне пришлось довести стадо до дойки, следуя впереди, и доярки — проекционные тени с сущностями, приближенными к высокому, как у избранных особей, интеллекту, различив мой эфир, отмахнулись, как от какого-то наваждения, и сказали, что коров в этот раз пригнал, видно, ангел — перепутав меня с существами небесными. Тут приблизился Николай, просветленный после пребывания в реальности, и завел с доярками разговор: «Ну, здорово, коровы!» «Здорово тебе, Николай! — поприветствовали его. — Слава Богу, здоров!» — «Я здоров, только я не совсем Николай!» — «Кто же ты?» «Я — святой Николай!» — ответил пастух и стал объяснять, что он видел, пока стадо паслось, где бывал и что делал. «Вон оно как!..» Врач — одна из проекций одногорбого Нура — прикатил на колесах, замысленных еще бородатым козлом, и, косясь на пастуха Николая, сразу спросил: «Что говорил?» — «Обзывал нас коровами». «Пропустим», — хмыкнул врач, оглядывая доярок. «Говорил, что он — святой Николай!» «А кто же еще?» — удивилась проекция Нура. — Для коров он и будет святой, если не выше…» «Говорил о каких-то весах — взвешивать хорошее и плохое…» — «Разумно. Нормально. Давно надо было бы нашим козлиным умам такое изобрести. Умный пастух…» — «Пытался поймать эфир, новости или музыку — по холодильнику… ручкой температуры…» — «Поймал?» — «Нет». — «Значит, здоров, раз посторонних звуков не слышал». — «Сказал, что видел в небе что-то висящее, какую-то плоскость, потом переместился туда…» — «И я тоже видел недавно. Правда, не перемещался туда — много дел на земле… Все видят что-то подобное, ничего ненормального в этом нет». — «Заявился в трусах». — «И я бы, будь такая возможность, разоблачился — так парит!» — «Может, его полечить? От напитка-то?» «Это зачем? — удивился врач. — Все равно вот-вот все погибнем, пусть наслаждается… Вы что, не читали? Сидите тут со своими коровами… — И чуть не добавил: «Коровы…» — Апокалипсис грядет — ищите весы…» И врач укатил. Я вернулся к одежде, и последнее, что увидел в иллюзии, возвращаясь на плоскость, были бык, который плелся за своим хромающим пастухом по полынному полю, и коровы, одна за другой, после дойки, потянувшиеся за этим быком…