Коровы

29. Любовь в красном трамвае

— Я, Пастух, — ответила Мария-Елизавета, — в основном я помню ворон… Промычать же историю, случившуюся с одной из моих проекций, было бы правильнее, но, как понятно, мы, телки, этого не умеем, так что придется мне говорить на неестественном для коров языке, на котором кое-какие подробности будут звучать слишком уж натурально — с точки зрения проекционного слышания, но надеюсь, уши моих согуртниц — будущих полноценных коров — настроены по-коровьи, и поэтому они не усмотрят в этих подробностях ничего предосудительного… не свойственного скотине. Так вот, я уже плохо помню начало, вроде, как я говорила, сначала я была королевой, потом сбежала и оказалась в небольшом ателье, где строчила на швейной машинке какие-то тряпки, а потом я оказалась в трамвае. Я ехала в красном трамвае, и за окном была проекционная осень, которую я очень люблю. Я села в трамвай и не купила билета, потому что у меня не было денег: последнюю мелочь из своего кармана я отдала нищенке-попрошайке на остановке. Я заняла место возле окна, приблизительно в центре вагона и любовалась невиданным листопадом, который мел за окном, как метель: порывистый ветер поднимал целые ворохи желтых осенних листьев, закручивал их и развеивал по всему видимому пространству, закрывая желтым даже хмурое осеннее небо. Это было какое-то осеннее бесовство! Трамвай еле полз, пробиваясь сквозь желтое море листьев, и в этом море я увидела одинокую проекционную тень, которая шла по дорожке вдоль трамвайных путей, со всех сторон посыпаемая листвой. Что-то екнуло в моем сущностном сердце — в сердце коровы, Пастух, коленки у меня задрожали, хотя повода не было никакого: я разглядела лишь плащ серого цвета, с поднятым воротником, и кепку, надвинутую на лоб так глубоко, Пастух, как ваша фуражка. Потом трамвай выехал из листопада, оставив позади аллею с большими деревьями, прибавил ходу, и по стеклу брызнули дождевые струи, стекло запотело, я протерла его, но никакой тени, конечно, уже и в помине не было за окном. И тут в трамвай вошли с двух сторон два контролера и начали проверять билеты, приближаясь ко мне. «Что же, — подумала я, — вот и повод выскочить из трамвая и вернуться назад, в листопад…» Я поднялась и пошла к двери, но контролер загородил мне путь, требуя показать билет. Тут дверь открылась, и я, как корова, наперла на этого контролера, оттолкнула его и выскочила из трамвая. «Вот задрипанная овца!» — услышала я вдогонку, но не преминула ответить, что он — просто вонючий козел! После чего двери закрылись и трамвай укатил.

— Как интересно, — отозвался Пастух, — проекции обмениваются колкостями, употребляя сущностные понятия и не зная того, что в настоящей реальности и задрипанная овца, и вонючий козел — уважаемые создания, поскольку существуют в единственном роде… ну, об этом мы поговорим несколько позже.

— Я, Пастух, скажу так: роль контролеров в проекционной иллюзии исполняют бессущностные проекции, то есть дважды мертворожденные тени, так что с точки зрения скотины я еще и возвысила этого идиота, а вот он меня действительно оскорбил: я не овца. Но это я понимаю сейчас, вы не представляете себе, Пастух, как сложно существовать в нереальности, чувствуя себя сущностью и одновременно бесплотным призраком, частично помнящим Божественный мир… Итак, Пастух, я поправила на себе пальто, которое скособочилось, когда я протискивалась в дверь мимо этого контролера, пригладила волосы и пошла в ту сторону, откуда приехала на трамвае. Дождь налетал каплями, с порывами ветра, и это приятно освежало мое зардевшееся после ругани с контролером лицо. Скоро я достигла аллеи с большими деревьями и вошла в дьявольский листопад, который продолжал мести почему-то именно здесь, вдоль аллеи, как будто именно здесь действовала какая-то завихряющая сила, вздымающая море листвы… Эх, пожевать бы сейчас этих листьев!.. И конечно, Пастух, мы встретились в этом море, я и он — в сером плаще и кепке… Как помню, мы долго стояли в каком-то оцепенении, потом, ни слова не говоря, взялись за руки и пошли… Откуда-то сбоку налетел неожиданно дождь, мы заскочили в подошедший трамвай, и он понес меня в осень моей безумной, скотской любви… Не знаю, Пастух, была ли эта любовь, испытанная мной, сущностной, но листья постепенно пожухли, потеряв желтизну и став цвета здешней поверхности, деревья полностью оголились, а нашу аллею, к которой мы чуть ли не каждый день возвращались, гуляя по ней, облюбовали сотни ворон, которые поднимались ввысь, как черное полотно, когда проезжал мимо красный трамвай. Потом выпал снег, этим все и закончилось.

— Я что-то не поняла, Мария-Елизавета, — сказала Ириска, — а в чем выражалась ваша любовь? В прогулках?

— Действительно, — вмешалась Лисичка, — а что было-то скотского? Кажется, чисто проекционная лирика…

— Да нет же, — ответила Мария-Елизавета, — все было как раз по-нашему, по-коровьи… Мы влюбились друг в друга, вцепились и не могли расцепиться, все между нами происходило в подъездах, в парке, прилегающем к той самой аллее, — возле деревьев и на скамейках, стоявших в укромных, скрытых от глаз уголках этого парка, в башне замка на детской площадке, днем за заднем ряду в пустом кинотеатре, в трамвае…

— Ну и корова ты, Мария-Елизавета! — с восторгом отозвалась Танька-красава. — Тебе позавидуешь!

— Ну, когда двое тянутся друг к другу в полном блаженстве, как вы, Джума, например, в горах, их трудно сдержать.

— Я думаю, — сказала Копейка, — в башне замка — это возвышенно для коровы!

— А мне понравилось: в уголках, на скамейках, скрытых от глаз, — сказала Горчица.

— Да, но как же в трамвае? — спросила Ромашка.

— Очень просто, — ответила Мария-Елизавета, — на заднем сиденье после полуночи. Мы давали водителю денег, и он оставлял нас в трамвае, когда приезжал в депо. Мы и спали в этом трамвае, а утром уезжали на нем.

Тут Мария-Елизавета подумала и продолжила:

— В подъездах, правда сказать, казалось несколько пошло и грубо, но, как я понимаю, это срабатывало проекционное состояние, берущее иногда верх над сущностью… Также оно срабатывало, когда мы долго гуляли и мне вдруг надо было кое-что сделать… Псс-псс… Я заходила почему-то в подъезды, хотя по-нашему, по-коровьи, легче и правильнее было бы удалиться в кусты…

— Действительно, — согласилась рыжая Сонька, — у наших проекций столько ненужных условностей!

— Ну а в приличных местах, где-нибудь дома, в гостинице, что-то происходило? — спросила Елена.

— У меня лично такой возможности не было, я ютилась в маленькой комнатке со своими двумя проекционными сестрами, он же меня никуда не звал. Хотя мы и ночевали порознь, за исключением депо, мне сейчас кажется, что мы не расставались ни на секунду целую осень.

— А как же твое ателье? — спросила одна из телок.

— Я бросила ателье.

— А как же его работа?

— Не знаю, но он не ходил ни на какую работу.

— А дальше-то что, как все закончилось? — спросила Джума.

— Выпал снег, я, как и каждое утро, приехала на трамвайную остановку возле аллеи, а он не приехал. Раз не приехал, второй не приехал и вообще больше не приезжал, адреса его я не знала, и телефона он мне не давал.

— Может быть, — предположила Сметанка, — он был женат и поэтому не давал?

— Может быть, так, — ответила Мария-Елизавета. — Снег потом стаял, я все надеялась, что однажды утром увижу его, но этого не случилось. В одно утро не оказалось ворон на деревьях — они улетели. Ну, я тогда купила в аптеке три пачки таблеток и бутылку воды в ларьке, села в красный трамвай, поехала и съела эти таблетки, запивая водой и ругая себя: скотина, скотина, скотина… И вот — я оказалась на девятом столбе, слава Создателю и Намерению!

— Ты, Мария-Елизавета, кажется, угодила в раздвоенную любовь, скотскую с одной стороны — с твоей, поскольку ты действительно вела себя как корова, сосредоточившись на реальном, и чисто проекционное, чувственное увлечение — с другой, — сделал вывод Пастух, тлеющий огонек козы которого во время рассказа вспыхивал то и дело и затухал, превращаясь в еле заметную красную точку. — Скажи-ка мне, а как называла себя эта мертворожденная тень в сером плаще и кепке?

— Странно, Пастух, — ответила Мария-Елизавета, — но я только сейчас вдруг подумала, что тень эта не называла себя никак! Имени ее я не знаю… да и она моего! Вот действительно странно! Мы обращались друг к другу на ты, и все!

— Вот видишь, Мария-Елизавета, — продолжил Пастух, — подобное допустить может только бессущностная проекция, не имеющая в Божественном стаде реального воплощения, поскольку сущность быка, жеребца и даже козла и барана, телки, не преминет назвать свое проекционное имя, чтобы хоть как-то обозначить себя, и потребует от своей половины того же, и только вторичные призраки, чувствуя условность всего происходящего с ними, могут исчезнуть ни с того ни с сего, не оставив после себя даже звука, относящегося к собственной личности, поскольку последней на самом-то деле у них просто нет.

— Но ведь Мария-Елизавета тоже не назвала себя, а она была проекцией с сущностью… — сказала Анна.

— Это и есть влияние несуществующего искаженного, — ответил Пастух, — которым и заражаются в проекционной иллюзии сущностные проекции, тем более если они уносятся на красном трамвае в осень скотской любви… Так что, Мария-Елизавета, история твоя одинока, призрак в сером плаще и кепке был вторичной иллюзией, не имеющей сущности в стаде, и поэтому с его стороны это было лишь земным наслаждением, которое мертворожденные тени именуют как плотское. Сущностной же любви здесь быть не могло в силу отсутствия одной из сторон.

Установилось молчание, телки обдумывали услышанное.

— Как я понимаю, Пастух, — нарушила тишину Елена, — на ваш взгляд, есть три вида любви: небесная, сущностная и чисто проекционная…

— Ну, приблизительно так, если не брать в учет совокупность тех действий, а также мысленных действий, которые порождает эта любовь как в проекционной иллюзии, так и здесь, в реальной действительности. Для этого достаточно помнить Яна и Хею, о которых я не просто так рассказал…

— Вот я и хочу рассказать, — призналась Елена, — об этих самых мысленных действиях, не столько ради того, чтобы освободиться от ненужных воспоминаний, которые, честно сказать, не так уж и тревожат меня, но лишь для понимания сути моей плачевной истории, оставившей меня без проекции — о чем, впрочем, я не особенно и жалею. Вы, Пастух, великий знаток коровьих сердец, и поэтому я надеюсь, что, услышав мою историю, вы сейчас же определите, что это было: нереальность в нереальности, реальность в нереальности или реальность в реальности, — я, пройдя теперь двадцать девять столбов и узнав многое о себе и окружающем истинном мире, тем не менее совершенно запуталась в отношении истории любви моей бывшей проекции, — была ли эта любовь вообще или ее не было, хотя, как я теперь понимаю, выдуманное тоже есть и существует реально.