Коровы

69. Елена и быки

— Му-уу, — мычал один из быков.

— Да ты, бык, на ходу подменяешь понятия! — возмущалась Елена.

— Му-уу, — говорил другой бык.

— Да, — отвечала Елена, — я хоть и скользящая копытами по поверхности, но у меня — просветление, поэтому я и пришла.

— Му-му! — злился третий бык. — Му-уу!

— По-вашему, значит, — отвечала Елена, — я — напыщенная невежа, и у меня нет понятий, которыми вы оперируете, уходя вглубь себя и, тем самым, познавая окружающий мир. Так я введу вам свои понятия, чтобы вы расширили свое понимание: вы знаете, что такое сгустки субстанции?

— Му-уу, — отвечал еще один бык.

— Определенность понятия? Ввожу: сгустки субстанции — это единственная реальность в ваших мертворожденных тенях, принадлежащая плоскости неба и не имеющая отношения к реальной скотине.

— Муу-уу, — все вместе, разом отвечали быки.

— А-а-а, — говорила Елена, — плоскость неба вас не касается… Ну скажу тогда, пока свет у меня в голове: мышление ваше весьма ограничено, и стремление к бесконечности понимания всего вам недоступно.

— Муу-уу, — отозвался один из быков.

— Что означает бесконечность в моем понимании? — отвечала Елена. — Ну, предположим, то место, где Макар и телят не пас.

— Муу-уу, — опять все вместе отвечали быки.

— Опять ввести определенность понятия? Ввожу: то место, выходя из которого, ты в него же и возвращаешься — это и есть бесконечность…

Тут Роза удивленно, как, впрочем, и все остальные, слушавшая всю эту перепалку, спросила:

— Елена, ты что же, начала понимать мычанье?

— Только частично — в отношении великого смысла неразделенного нечто, — сказала Елена. — Да и то, я думаю, это прозрение после синей травы, действие которой уже ослабло, хотя основные интонации мычанья быков я запомнила навсегда, и к разговору с этими особями я вернусь обязательно, когда получу свое личное стойло на четвертом кругу для спокойного созерцания и мысленного общения с той скотиной, которая мне интересна, — и тут же добавила: — Жаль, правда, что эти высокоразвитые создания все же не очень серьезны в своем подходе к пониманию всеобщего порядка вещей и, как я и думала, когда Пастух впервые рассказал нам о них, весьма романтичны: они бесконечно осмысляют первичность первичного, а также вторичность первичного, а также первичность вторичного, и, конечно, вторичность вторичного, которая может быть и первичной…

Тут быки заголосили все разом, и Елена объяснила согуртницам:

— Ну, вот, опять обвиняют меня в неумении мычать, говорят, что мертворожденные звуки уводят меня в проекционное словоблудие и в поиски чрезмерного понимания всего… Что же, согласна, по сути, сущности эти правы: надо мычать…

Пастух закончил раскидывать сено, поднял с поверхности пучок каких-то веревок, валявшихся возле главной дорожки, и, приблизившись к стаду, сказал:

— Теперь телки, будем трудиться — быки эти после общения с «просветленной» Еленой просто так не сдвинутся с места, а будут стоять и осмысливать разговор, пока от жажды и голода просто не рухнут — такое уже бывало, — и поэтому мы сейчас поднатужимся и вернем их на созерцательные тропинки, вдоль которых мной уже разбросано сено… Пожевав этого сена, они потом и попьют из неиссякаемого родника незнаний, где Елена держит сейчас копыто задней левой ноги, и, почувствовав прилив сил, продолжат свое созерцание, не связанное с вторжением постороннего мышления. Для этого действия мы, Пастухи, специально держим здесь нечто, похожее на проекционную упряжь, сплетенную из хвостов несущностных непарнокопытных, и трое из вас, впряженные в эту упряжь, будут сейчас маневровыми телками, остальные — толкающими; самого же быка, чтобы вам было не скучно, вообразите себе вагоном из иллюзорного мира, у которого заржавели колеса и который нам нужно вытолкнуть на запасную, узкоколейную ветку…

Приладив в упряжь Марию-Елизавету, Марту и Антонину-гадалку и опутав веревками шею одного из застывших от мыслей быков, Пастух дал команду:

— Маневровые — тяни! Толкающие — навались и толкай!

— А бык, Пастух, не придет в бешенство от всего этого и не раскидает нас всех? — с опаской спросила Джума.

— Главное, — ответил Пастух, — не напомнить быку, что у него есть рога, поэтому я и не буду тянуть его за рога — что облегчило бы ваши усилия, — а буду щелкать бичом.

Три телки потянули быка в сторону тропинок, остальные уперлись лбами в заднюю часть быка, сам же Пастух дважды щелкнул бичом, и бык тяжело, но все же сдвинулся с места и потащился вперед, оставляя в поверхности борозды от копыт. Так, постепенно, сопя и пыхтя, телки доволокли созерцателя до первой тропинки, после чего Пастух сменил «маневровых», поставив в упряжку Розу, Овсянку и Марию-Елизавету. Дотащив до тропинок второго быка и чуть не валясь от усталости, телки увидели, что три остальных быка сами пошли к тропинкам, и облегченно вздохнули, поняв, что, к счастью, «маневры» закончились.

На этом, правда, не совсем закончилась эпопея с синей травой, поскольку, вернувшись к дороге, изгибом своим оказавшейся не так уж и далеко от места обитания быков, все телки почувствовали в телах страшную ломоту, в головах — помутнение, близкое к обмороку, а в желудках своих такой сильный голод, что он вызывал просто нестерпимую боль.

— Оно и понятно, — холодно-значительным тоном сделал вывод Пастух, выслушав жалобы телок. — Это — ломка после синей травы! — и добавил, еще более значительно: — Оно и понятно, что голод! Это — жор после синей травы, — и двинулся по дороге вперед, бросив телкам: — Плетитесь за мной, доходяги.

Стадо, похожее теперь на толпу каких-то искалеченных особей, поплелось, как могло, за своим Пастухом, шатаясь, виляя и, кажется, чуть не падая, и если бы не Джума, которая подталкивала согуртниц, бегая от одной к другой, остановилось бы, наверно, совсем, легло на дорогу и не стало бы двигаться дальше.

За поворотом, после очередного столба, телки увидели небольшое строение, похожее на сарай, но, в отличие от прежних построек, встречавшихся стаду, закрытое на большой амбарный замок — предмет, явно перемещенный в реальность из проекционной иллюзии. У Пастуха в руках уже оказался ключ, которым он открыл со скрипом этот замок и, обернувшись к телкам, сказал:

— В амбаре этом находятся запасы пшеницы, ячменя и овса, выращенные из зерен, занесенных на плоскость небесными птицами, и предназначенные, как лакомство, исключительно для избранных особей, а также для особо одаренной непарнокопытной скотины — лошадей и коней, помогающих Пастухам, когда это нужно, направлять бег табунов, — но, поскольку до травы еще далеко и состояние ваше плачевно, я позволяю вам одноразово набить животы этим изысканным фуражом, не предназначенным для обычных коров и быков и поэтому хранящимся под замком, — и Пастух открыл двери сарая, приглашая телок к обеду.

Одиннадцать сущностей, казавшихся сами себе полуживыми, кое-как протиснулись в этот амбар и долго поглощали зерно, набивая себе животы, после чего напились воды из неиссякаемой лужи, оказавшейся за сараем, и, почувствовав себя значительно лучше, разлеглись на поверхности вокруг Пастуха, набираясь уверенности и сил для дальнейшей дороги по великим столбам.

— Что же, — стал рассуждать Пастух, соорудив большую козу, дав послюнявить ее Ириске и выпустив облако дыма, — Подслушиватель, можно не сомневаться, уже донес до высшего разума о том, что произошло на поляне, и поэтому мы сейчас предпримем покаянные шаги, чтобы смягчить гнев Хозяина и то наказание с его стороны, которое не может быть применено к телкам первого круга, но неумолимо постигнет вас на круге втором — за то представление, которое вы устроили на поляне.

— А что, Пастух, означает «предпримем покаянные шаги»? — спросила Антонина-гадалка.

— Очень просто: мы побредем к большому холму, куда направляется Катерина, терпеливо отстоим очередь из самой разной скотины и не просто отдадим дань уважения святыне на вершине холма, как это показательно делает любой гурт первого круга, но теперь уже и покаемся в нехорошем — вы промычите, как можете, что каетесь в совершенном: в жевании и нюханье синей отравы, я — что виноват в недогляде, после чего и продолжим наше движение к нулевому столбу, мысленно обратив свои взоры к Создателю и Намерению, которые видят из недосягаемых сфер каждый наш шаг — я тут уравниваю перед непостижимым разумом и Пастухов и всех остальных.

— А что это за святыня, Пастух? — спросила Джума. — Вы уже упоминали о ней, но не ответили, что она из себя представляет…

— Есть на плоскости и под сводом только одна святыня, — ответил Пастух, — которой поклоняются гурты, стада, отары и табуны, а также и Пастухи, Гуртоправы и высшие Пастухи, и состоит она из бесценных вещей: растрепанной пастушьей сумки, изжеванной тюбетейки, обрывка бича, сплющенной металлической табакерки, вид которой всякий раз вызывает у меня отчаянье и гнев, и вечно живой слезы Пастуха — единственного, что существует в нас, Пастухах, плотского, не эфирного… Вещи эти, как и слеза, принадлежали Пастуху по имени Еремей…