Петр I. Материалы для биографии. Том 2, 1697–1699

XX. Последние казни. Отъезд в Воронеж

Церемония происходила 20 октября. Это был торжественный въезд в столицу Великого посольства, отправленного за границу весной 1697 г. Лефорт и Ф. А. Головин вернулись в Москву вместе с Петром 25 августа. Но это их возвращение было неофициальным; они приехали как частные лица, инкогнито. Теперь состоялось возвращение их как послов с представлением государю привезенных ими грамот. Церемония имела дутый и отчасти шутовской характер. Так она и описана у Корба. Ее целью было, очевидно, доставить новое зрелище взорам московского населения, утомленным созерцанием казней. Царь принимал участие в процессии, находясь в свите послов. «Два полномочных его царского величества, — пишет Корб, — которые весьма недавно правили посольство при цесарском дворе, генерал Лефорт и боярин Головин, въехали в Москву таким же порядком, каким ввезли их в Вену; много запряженных шестерками карет, сколько только их могли набрать, увеличивали великолепие свиты, и царь не счел ниже своего достоинства вмешаться в число провожавших. Процессия направлялась к городским палатам князя Федора Юрьевича Ромодановского, бывшего тогда наместником». Хотя Гордон отмечает в дневнике под этим числом, что «Великое посольство имело аудиенцию у его величества», но на самом деле «его величество» был в свите посольства, а обязанности государя исполнял князь Ф. Ю. Ромодановский, будущий князь-кесарь, почему Корб и назвал его наместником. «Младший Лефорт, — читаем далее у Корба, — якобы секретарь посольства, нес неведомо чью верительную грамоту, которую вручили упомянутому князю с затемненною смехотворством торжественностью. Может быть, эта грамота была от короля Утопии, ибо вместо подарка поднесена была обезьяна, и этой насмешкой закончилась комедия. Никому из свиты не было позволено явиться иначе, как в немецком платье, главным образом для того, чтобы этим ненавистным зрелищем раздражить князя Ромодановского»[812]. Князь Ромодановский, как припомним[813], враждебно относился к европейскому костюму.

21 октября в Девичьем монастыре совершался печальный обряд пострижения царевны Софьи в монашество, которое она приняла под именем Сусанна[814]. В Преображенском и на Красной площади в Москве происходили три последние казни. В Преображенском казнен был стрелец Абрамка Маслов, который на розыске 14 октября у окольничего И. И. Головина показывал, что письмо Ваське Туме передала из Девичьего монастыря сестра его, Тумина, Улка Дорофеева, которая, однако, упорно это обвинение отрицала, говорила, что Абрамка поклепал ее напрасно, а затем вскоре после допроса удавилась в Преображенском же приказе в заключении. В Москве на Красной площади были колесованы зачинщики оговора солдат Алешка Сучков и Ивашка Колокольцов. Мы оставили последнего на допросе с пытками в застенке князя Ф. Ю. Ромодановского 15 октября, когда он, уличаемый в том, что к нему в Новоспасский монастырь под окно приходил какой-то неизвестный, внушивший ему оговорить солдат, чтобы не пропадать одним стрельцам, оговаривал то одно, то другое лицо, затем снимал с них оговор и, наконец, упомянул о своем зяте. По указаниям жены Колокольцова Марфутки был разыскан и зять, суздалец, посадский человек Сенька Федоров, проживавший в стрелецком Батурина полку. Зять был расспрошен 18 октября[815] и в расспросе показывал, что к тестю своему Колокольцову в Новоспасский монастырь он действительно приходил для подписания сговорной записи, потому что в отсутствие Колокольцова сговорил жениться на его дочери. Придя к тестю для этого дела, он принес ему «зговорных овощей», но таких слов, чтобы стрельцы одни даром не пропадали, а говорили бы и на солдат, «чтоб и солдатам пропасть с ними ж, стрельцы, вместе», не говаривал, тесть его Ивашка клеплет его напрасно. Слова зятя показались, по-видимому, настолько правдивыми, что его не подвергли пытке, тем более что и сам Ивашка Колокольцов стал снимать с него оговор и теперь уже показывал, что в Спасский монастырь научать его никто не приходил, что зять его приходил к нему с овощами, потому что без него сговорил жениться на его дочери и что разговора с ним о солдатах у него, Ивашки, не было. Свои прежние показания Колокольцов объяснял тем, что не стерпел пытки. 21 октября оба, Сучков и Колокольцов, опять были приведены в застенок. Сучков сначала было повторил показание о приходившем к Колокольцову неведомом посадском человеке в белом кафтане с русой бородкой, подучавшем его говорить на солдат, но затем, будучи подвергнут пытке, с 13 ударов и с огня признался, что припутывал сюда постороннее лицо и приметами набрасывал подозрение на зятя Колокольцова напрасно, перед великим государем он, Алешка Сучков, виноват, в Новоспасский монастырь из посадских людей к Ивашке Колокольцову никто не прихаживал и на солдат говорить не научал, «а говорили-де те слова… все семьдесят три человека собою запросто, а к Ивашку-де приходил только зять его, а тех вышеписанных слов он не говаривал». Оба, и Сучков, и Колокольцов, после пытки были отправлены в город на Красную площадь для казни[816].

Они были колесованы на Красной площади. «Октября ж в 21 день, — читаем в официальной записи, — на Красной площади того ж Афанасьева полку Чубарова стрельцы Ивашко Колокольцов, Алешка Сучков колесованы, руки и ноги переломаны и посажены на колеса, что на столбах»[817]. Замысел оговорить солдат должен был, конечно, сильно возмутить Петра и рассматривался им как тягчайшее преступление. В тексте объявления, которым возвещалось народу особо о причинах казни каждой группы стрельцов, о группе, сидевшей в Новоспасском монастыре и затеявшей оговор солдат, была введена отдельная статья, написанная в резких выражениях и, по всей вероятности, судя по синтаксису, составленная самим Петром. «Да они ж, воры и изменники, готовясь по злым делам своим к смерти, для которой от священников причастники были святого тела и крови Господни ради вечного избавления души, но они, проклятые, по приятии сего страшного таинства в вящее зло поступили и повратилися яко псы на своя блевотины, вместо сокрушения души пред Богом зачали мыслить, чтоб им оговорить солдат в том же воровстве, будто и они про то (т. е. про намерение бояр удушить царевича и т. д.) ведают. А уже из них Алешка Сучков оговорил Преображенского полку солдат дву человек Петра Головкова, Петра Погорельского. Но правдотворец Господь обратил сию болезнь на главы их. Когда стали пытать вышепомянутого Алешку Сучкова, который тотчас повинился и сказал, что затеял напрасно и оговорил трех человек стрельцов: Матюшку Сорокина, Ивашку Троицкого, Ларку Недосекина, которые, так же и иные с пыток, а иные без пыток повинились, а сказали, что все семьдесят три человека, которые сидели у Спаса Нового в монастыре, в том зговорились. А когда их спрашивали, для чего они, в беде сидя, большую затевают, против чего они сказали, что говорил им Ивашко Колокольцов: мы-де одни пропадаем, а потешные-де останутся в радости; пусть ж де и они, враги наши, пропадут; лучше-де нам не одним умереть. И тем последуя они отцу своему сатане, которой хотя ведает, что мучитца, однако ж к себе людей прельщает, хотели они чистых опоганить, а вышепомянутых уж близ пытки довели»[818].

Датский посол Гейнс, осведомившись, что царь проводит ночь с 21 на 22 октября в доме датского поверенного Бутенанта, ранним утром отправился туда, желая при встрече с царем снискать к себе его расположение. «И он не ошибся, — продолжает Корб, — так как царь повел его с собою и показал ему великого Ивана, т. е. величайший во всем мире колокол». Так изображает дело Корб, не особенно расположенный к датскому послу и ревниво к нему относившийся. На самом деле посол был приглашен к Бутенанту самим Петром, желавшим иметь с ним секретный разговор о заключении союза с Данией[819]. Петр, по-видимому, отправился в Кремль по случаю праздника Казанской Божией Матери и захватил с собой туда датского посла. Затем происходил упомянутый обед у Л. К. Нарышкина, также, вероятно, назначенный на этот день ввиду праздника. На обеде присутствовали бояре и иностранные представители, в том числе и Гейнс.

Пиры с участием Петра обыкновенно не обходились без неожиданных эпизодов, и следующими эпизодами обеда у Льва Кирилловича Нарышкина были выходки против польского посла Бокия, к которому царь, вероятно, не без влияния пользовавшегося большим расположением Карловича, проявлял — как мы уже имели случай не раз заметить — самое пренебрежительное отношение и презрение, то ставя его в смешное положение, то говоря ему резкое слово, то допуская против него даже самое оскорбительное действие. Человек очень горячий и экспансивный, но, видимо, крайне недалекий и непроницательный, польский посол не замечал при этом, что становится посмешищем в глазах других. «Далее во время еды, — продолжает свой рассказ Корб, — зашел разговор о различии между странами, причем весьма дурно отозвались о той, которая ближе всего соприкасается с Московией (т. е. о Польше). Министр, посланный из той страны, возразил, что он и в Московии отметил много такого, чтo заслуживало бы порицания. На это царь заметил: „Если бы ты был из числа моих подданных, я бы присоединил тебя товарищем к качающимся уже на висилице, так как хорошо знаю, куда клонится твоя речь“». За неодобрительный отзыв о Московии за обедом царь отомстил поляку во время танцев, предложив ему танцовать с своим шутом. «Этому же послу, — продолжает Корб, — царь нарочно предоставил случай танцовать с дураком и посмешищем своего двора. Хотя все смеялись этому, однако тот не понял, какую недостойную шутку с ним играют. Но господин цесарский посол, который всегда пользовался большим уважением у того министра, очень кстати напомнил ему через одного из своих приближенных, чтобы он не забывал о достоинстве своего положения». Дело, однако, этой шуткой еще не окончилось, и через несколько времени престиж державы, представляемой Бокием, был вновь и еще в большей степени унижен в его лице. Петр также под видом шутки нанес представителю Речи Посполитой несколько пощечин, которые тот принял за знак расположения. «При другой шутливой выдумке тот же посол получил от священной десницы пощечины и истолковал их за доказательство любви. Таким образом, — философически замечает Корб, заканчивая свой рассказ, — чужие деяния получают свое наименование только с нашей точки зрения, так что часто можно видеть, как те же самые поступки сообразно с обстоятельствами и дарованиями людей считаются то обидами, то милостями»[820]. Петр горел нетерпением выехать в Воронеж для осмотра построенных там во время его заграничного путешествия казною и кумпанствами судов, и его задерживал только розыск о стрелецком мятеже и расправа со стрельцами.

В воскресенье 23 октября Петр отправился в Воронеж. В день отъезда Лефорт устраивал у себя праздник, на котором присутствовали все иностранные представители и бояре. «Был большой пир у генерала Лефорта», — записал в дневнике лежавший в постели больной Гордон[821]. Корб как очевидец дает подробное описание и этого празднества. Царь запоздал прибытием, задержанный важными делами; но совещание о государственных делах продолжалось и на обеде у Лефорта, несмотря на присутствие здесь иностранных представителей, и рассказ Корба вводит нас в своеобразное заседание Боярской думы, каким оно бывало при Петре, не стеснявшемся ни местом, ни временем. Совещание было очень оживленно, даже бурно. «Его царское величество, — пишет Корб, — собираясь отправиться в Воронеж, приказал генералу Лефорту устроить пиршество и пригласить на него всех иностранных представителей, равно как и именитых бояр. Царь явился позже обыкновенного, так как несомненно задержан был немаловажными делами. Впрочем, и во время самого стола, не обращая внимания на присутствие иностранных представителей, он рассуждал о некоторых предметах с боярами, но это совещание было очень близко к спору: не щадили ни слов, ни рук, потому что все были увлечены чрезмерным, а в присутствии государя и опасным пылом при упорной защите своего мнения. Они так спорили друг с другом, что дело доходило почти до обвинения».