Этайн, дочь Хранительницы

Однако надолго дурные мысли у Таньки не задерживаются. Из-за туч выглядывает луч солнца — и тут же настроение у сиды опять становится радостным. Она жмурится от яркого света — но все равно блаженствует. Эх, жаль нет с собой очков — с ними было бы еще лучше! Но очки, должно быть, так и остались в «Золотом Козероге» в далеком Кер-Леоне. Зато Орли и Робин спасли ее полевой дневник, все ее записи, все наблюдения — это ли не счастье? Какие же они все-таки молодцы!

Дорога вьется меж холмов, бежит то по буроватым, отцветшим вересковым пустошам, то среди колючих зарослей сплошь увешанных сизыми плодиками терновых кустов, иногда ненадолго ныряет под сень дубовых рощиц. То и дело Таньке хочется попросить Гвен остановить фургон, чтобы полюбоваться на особенно живописный известковый холм или речную долину, а заодно насобирать растений и насекомых для коллекции. Только вот нет при ней сейчас ни гербарной папки, ни баночек, ни коробочек. Вот и остаются интересные места позади — одно за другим…

* * *

Солнце вновь спряталось за тучу, как раз когда фургон вынырнул из очередной дубравы. Вот только что сквозь просветы между дубовыми ветвями виднелось голубое небо — а теперь уже принялся накрапывать, застучал по полотняной крыше противный осенний дождик. А вместе с солнцем ушло и радостное настроение — и не только у одной Таньки. Притихли, перестали весело перешептываться за пологом Орли и Санни. Как-то особенно тяжко вздохнул Эрк. А Гвен вдруг оборвала песню на полуслове. Спросила, заботливо поправив на Таньке плед:

— Не боитесь промокнуть, леди? Хотите — перебирайтесь внутрь. А то еще простудитесь, чего доброго.

Танька покачала головой, попыталась улыбнуться:

— Что вы, госпожа Гвен! Мы же почти никогда не болеем. — и, тут же почувствовав вдруг легкий тычок «цензора» под ребро, исправилась: — Ну, то есть не простужаемся.

«Цензор» удовлетворенно притих. А Гвен, похоже, все-таки заметила совсем недолгую Танькину заминку — потому что вдруг ни с того ни сего спросила:

— Простите, леди, за дерзкий вопрос. Но верно ли то, что рассказывают про волшебный народ, — что вы будто бы всегда говорите только правду?

Танька в ответ снова мотнула головой. Ответила, как думала:

— Нет, госпожа Гвен. Нам ложь дается труднее, чем другим — намного труднее. Но... ведь бывает по-всякому. Иногда сказать правду еще хуже, чем солгать. Но вам я никогда не лгала, правда! — и зачем-то твердо добавила: — И ни за что лгать не буду, обещаю!

Гвен задумчиво кивнула. А потом вдруг шепотом спросила:

— Скажите, леди, а болезнь Эрка очень опасна?

Танька ответила не сразу. Она долго сидела молча — вспоминала, что отвечали на такие вопросы отец и тетушка Бриана, что рассказывала на своих занятиях мэтресса Анна Ивановна. Утешительного получалось мало. Но ведь госпожа Гвен хочет правды!

Вздохнув, Танька заговорила — тоже шепотом. Сообразила: не нужно, чтобы Эрк сейчас ее слышал.

— Я не знаю, госпожа Гвен. Но вообще любая болезнь — это плохо: обязательно чем-нибудь да мешает в жизни. А у господина Эрка она, скорее всего, еще и наследственная. Вы не знаете, у него среди родственников нет никого с таким ростом?

Ответила — и почувствовала, как щеки ее заливает краска. Ну вот зачем она спросила про родственников — как будто это чем-нибудь могло помочь господину Эрку? Получается, просто из любопытства?

Гвен печально кивнула. И вымолвила чуть слышно:

— Кери, дочурка наша. Крохотная была совсем… И семи лет не прожила, не уберегли мы ее. Заснула однажды в дороге — а утром и не проснулась.

— Простите, госпожа Гвен. Я не знала... — Танька смутилась, запнулась.

— Ничего, — Гвен мягко улыбнулась. — Давно это было, мы уже пережили. А вам спасибо, леди — за правду!

Потом они долго молчали. Поникшая Гвен сосредоточенно смотрела на дорогу. Танька тоже больше не вертела головой, не разглядывала окрестностей. Прикрыв глаза, она тихо сидела рядом и вспоминала казавшиеся теперь такими давними события в Кер-Сиди: лекцию о наследственности, обморок мэтрессы Изангильды, разговор с тетушкой Брианой в ее кабинете... Какими же нелепыми казались сейчас Таньке ее тогдашние страхи! Подумаешь, путать зеленый цвет с красным! Вот отцу же это никак в жизни не мешает — ни управлять своим факультетом, ни учить студентов, ни лечить больных. А сэр Кэррадок? Разве помешала ему цветовая слепота стать прославленным героем, легендой Думнонии? Да ведь и при куда худших болезнях можно быть и счастливым, и нужным для других. Вот, скажем, господин Эрк — маленький, беспомощный, почти калека. А как его любит Гвен, как боится потерять! И какой же он все-таки талантливый, большой поэт — и разве маленький рост и короткие ноги ему в этом препятствуют? Танька вспомнила несколько строк из его «оды к выздоровлению» — и невольно улыбнулась.

А потом обернулась к Гвен — и увидела, что та вопросительно и задумчиво смотрит на нее. Смутилась, торопливо пояснила:

— Я господина Эрка вспомнила — он такой славный!

И Гвен тут же оживилась, улыбнулась в ответ:

— Да, Эрк — он замечательный!

* * *

К середине дня Танька стала клевать носом. Было очень обидно: дождь к тому времени закончился, но облака с неба никуда не делись: настала самая лучшая погода для чувствительных сидовых глаз. Однако как ни старалась Танька бороться с дремотой, надолго ее сил не хватило. Последним, что запомнила она перед тем, как окончательно провалиться в сон, был теплый бок сидевшей рядом Гвен. А как Танька оказалась потом внутри фургона на своей дорожной постели, да еще и под теплым пледом — это так и осталось для нее загадкой.

Спала Танька крепким сном без сновидений — должно быть, впервые за много дней. А когда проснулась, фургон стоял неподвижно. Она была совсем одна: внутри фургона никто не шевелился, не слышалось ничьего дыхания. Зато снаружи доносились знакомые голоса и тянуло дымком костра.

Танька осторожно приподнялась — и вдруг неожиданно легко вскочила на ноги. Сделала пару шагов — и сама себе не поверила: никакого головокружения не было и в помине! Решительно шагнула вперед, откинула полог. И лихо спрыгнула с облучка.

Приземлилась она не очень удачно, на четвереньки, однако совсем не ушиблась и даже не испачкала платья. Тут же поднялась. И, прикрыв глаза, принялась ловить чуткими ушами близкие и дальние звуки.

Звуков было много. Потрескивал жадно пожиравший хворост костер. Весело булькал висевший над ним котелок. Санни и Робин, устроившиеся возле огня, неторопливо переговаривались на англском языке. Неподалеку от них слышалась ирландская речь: господин Эрк расспрашивал Орли о какой-то песне, та пыталась вспомнить ее слова, путалась в них, то и дело поправляла себя. Гвен звенела посудой, напевая вполголоса странную, непривычную, но красивую думнонскую мелодию. Тихо пофыркивали, отгоняя гнус, стоявшие в отдалении лошади. И со всех сторон раздавались знакомые трели больших зеленых кузнечиков.

Долго-долго стояла Танька, никем не замечаемая и не тревожимая, с закрытыми глазами, всё слушала и слушала эту будничную, но такую милую музыку жизни. Потом вдруг вскинула голову, распахнула глаза. Осмотрелась. И ахнула от восторга: до того было красиво вокруг!

Фургон, чуть наклонившись, стоял под громадным дубом, старым-престарым, еще помнившим, должно быть, приход в Британию легионов Юлия Цезаря. Позади дуба вдаль уходила привычная холмистая равнина, покрытая буйными зарослями кустарника. Зато впереди открывался вид на огромную, невероятно глубокую расселину, на другой стороне которой виднелись самые настоящие скалы — темно-серые, угрюмые, лишь кое-где украшенные зелеными пятнами растительности.

Освещая скалы, на серебристом небосводе яркими разноцветными фонариками горели звезды. А над видневшимся вдали большим утесом небо отсвечивало розовым: то ли занималась утренняя заря, то ли догорала вечерняя… Ну конечно же, это был вечер: с какой бы стати кузнечики стали вдруг петь по утрам?

Ошеломленная увиденным, Танька сделала шаг в сторону расселины. Застыла на мгновение. Нетвердой походкой прошла еще десяток шагов — а потом вдруг побежала. И, остановившись у самого обрыва, раскинула руки и закружилась в безумном танце восторга. Слова слышанной от мамы песни, рожденной где-то далеко-далеко в жаркой Италии, в иные времена, в другом мире, песни, совсем неуместной среди мерсийских холмов, но так попадавшей в настроение, сами собой полились из ее рта:

В лунном сиянье

Море блистает,

Ветер попутный

Парус вздымает.

Лодка моя легка,

Вёсла большие…

Санта Лючия!

Санта Лючия!

* * *

По тропе, тянувшейся по дну ущелья и ведшей с овечьего пастбища в деревеньку Чедер, брели в полумраке двое путников в видавшей виды одежде англских крестьян: старик и мальчишка лет десяти. Старик пошатывался, то и дело норовил усесться посреди дороги, пьяно хихикал. Мальчишка, вцепившись в его руку, упорно тянул его вперед, в сторону жилья.

Тропа вильнула в сторону, обходя огромный, в человеческий рост, обломок скалы. Качнувшись, старик остановился, прислонился к камню. Мальчик отпустил его руку, тяжело вздохнул.

Подул легкий ветерок. Зашумела листва на склонившемся над тропой старом вязе. И вдруг откуда-то сверху донесся девичий голос, звонко выпеваваший непонятные слова на неведомом языке. Мальчик вздрогнул, остановился, задрал голову. И тихо ахнул: подсвеченная вечерней зарей, над обрывом виднелась кружившаяся в танце фигурка в светлом платье, казавшаяся снизу совсем крохотной.

Дернув старика за рукав, мальчик взволнованно зашептал:

— Дедушка, дедушка! Смотри, смотри! Эльфы танцуют!

Старик поднял вверх мутные глаза. Посмотрел, куда указывал мальчишка. Хмыкнул. И заплетающимся языком важно произнес:

— Эльфы... Эка невидаль! Тут дело такое: главное — на глаза им не попасться...