Этайн, дочь Хранительницы

Кто такие уэлы, Беорн долгое время не знал. Когда он был совсем маленьким, в его воображении они представали то могучими каменными великанами, то чудовищами наподобие огромных, в человеческий рост, тритонов и жаб. Братья почему-то хохотали каждый раз, когда он делился с ними своими фантазиями, но ничего толком не объясняли. Наконец однажды забредший к ним на островок старик-годи все-таки втолковал ему, что уэлы — это всего лишь чужие люди, разговаривающие на другом, не человеческом, языке и молящиеся ложным, неправильным богам. Однако даже теперь Беорну с трудом верилось, что эти жестокие, не ведающие пощады враги могут быть похожими на настоящих людей.

Три его старших брата — Бреме, Брун и Берс — во всем походили на отца, были такими же сильными и храбрыми, только на лицах у них не было морщин, а в волосах — серебра. Сколько Беорн себя помнил, братья сопровождали отца во всех походах, до́ма появлялись лишь ненадолго. Зато какое счастливое время тогда наступало! Берс, самый младший и самый веселый, едва отдохнув, принимался учить его драться — и руками, и оружием.

А когда отец и братья уходили, сразу же становилось пусто и скучно. Правда, чуть ли не за порогом начиналось таинственное, так и манившее к себе болото — но ходить туда строго-настрого запрещалось. На болоте жили самые разные опасные существа — чего стоили одни только блуждающие огоньки, так и норовившие заманить неосторожного путника в бездонную трясину! Взрослые — те знали безопасные тропы, а еще тайные заклинания, хранившие их от эльфийских козней. Знали, но ни в какую не хотели делиться своими знаниями с Беорном — и никогда не брали его с собой. Одна лишь Бейю, добрая душа, как-то раз обнадежила — сказала, что они вместе непременно отправятся за клюквой, как только листья на ясенях начнут желтеть, а ночи станут холодными. Беорн потом каждый день бегал к росшему на их островке кривому ясеню и всё высматривал на нем пожелтевшие листья.

Только вот обещания своего Бейю так и не исполнила. Когда ясень наконец пожелтел, зарядили бесконечные дожди, а с ними пришли беды, и стало совсем не до клюквы. Однажды в дождливый вечер из очередного похода вернулись отец, Бреме и Берс. Они были усталые, молчаливые и хмурые, и с ними почему-то не было Бруна. Мать встретила мужчин слезами и долгими криками, плакала и Бейю, и только маленькая несмышленая Блис, как всегда, тянула к отцу тоненькие ручки и улыбалась — но тот, казалось, ее вовсе не замечал. Потом Берс объяснил недоумевавшему Беорну, что Брун живет теперь у самого Вотана во дворце и пирует среди прославленных воинов, таких же храбрых, как и он. Однако по всему было видно, что брат этому вовсе не рад.

Вскоре отец и Бреме ушли на болото и вернулись с уже знакомым старым годи. Были долгие, тянувшиеся несколько дней, поминки. Беорну запомнилось, как хмельной Бреме бурно клялся на них отомстить за Бруна проклятым уэлам, как он призывал в свидетели самого Тиу, а годи одобрительно кивал и зачем-то протягивал ему тускло блестевшее колечко.

Спустя несколько дней едва оправившиеся после поминок мужчины снова ушли — как оказалось, теперь уже навсегда. Горестную весть принес нежданно-негаданно заявившийся к ним в дом незнакомый воин — страшный, косматый, с огромным багровым шрамом, пересекавшим лоб и буровато-красную пустую глазницу. И снова мать отчаянно кричала, снова тихо рыдала Бейю, и даже Блис не улыбалась, а настороженно смотрела на гостя исподлобья, обеими ручонками вцепившись в материно платье.

Одноглазый воин у них долго не задержался: испил на прощание хмельного пива да и побрел прочь по мокрой болотной тропе. А Беорн остался единственным мужчиной в семье.

Какое-то время они все-таки выживали: сначала доедали старые, добытые еще отцом и братьями, запасы ячменя и овса. Вскоре, однако, зерно закончилось. Теперь мать и Бейю ходили с корзинами на соседний островок, где среди каменных глыб росли невысокие, но щедрые на желуди дубы. Этими-то желудями семья и стала кормиться: их мололи на жерновах и пекли из получавшейся муки подобие хлеба. Но хотя мать и вымачивала желуди по много дней в большой глиняной посудине, то и дело меняя воду, лепешки из них все равно получались горькими, невкусными.

А еще Бейю стала приносить с болота длинноногие грибы с бурыми выпуклыми шляпками и крупную темно-красную пахнущую болотным мхом клюкву. Из грибов мать варила вкусную, но совсем не сытную похлебку, после которой у Беорна вечно бурчало в животе. А кислющую до сведенных скул клюкву они ели прямо так, сырую. Наконец исполнилась давняя мечта Беорна: старшая сестра теперь часто брала его с собой по ягоды. Вот только нескончаемое ползание по мокрому болотному мху среди разбросанных тут и там каменных глыб(53) очень скоро стало ему не в радость.

Между тем осень набирала силу. Крона кривого ясеня стала совсем прозрачной, а лужи всё чаще оказывались по утрам покрытыми узорчатой ледяной корочкой. Сначала Беорн даже радовался холодам: подмороженная клюква утратила терпкую кислоту, стала совсем сладкой. Но холодно сделалось и в доме: теперь стоило только догореть торфу в очаге, как изо рта у Беорна начинал идти белый пар.

Когда дни стали совсем короткими, а с неба то и дело вместо дождя падали снежные хлопья, заболела Блис. Она больше не бегала по дому, не смеялась, а кашляла и непрестанно плакала, и мать баюкала ее целые ночи напролет. Когда же Блис ненадолго задремывала, то мать истово молилась милостивой, доброй Фриг.

Должно быть, Фриг вняла горячим молитвам: Блис поправилась, хотя так и осталась слабенькой и плаксивой. Зато слегла сама мать, и теперь забота о домашнем хозяйстве полностью легла на Бейю. Кончились походы Беорна за клюквой: надолго отлучаться от матери и сестренки Бейю боялась, а его одного на болото по-прежнему не отпускала.

Между тем мать с каждым днем становилась всё слабее. Исхудавшая, с бледным бескровным лицом, измученная кашлем и бессонницей, она почти все время лежала на соломенном тюфяке. То и дело ее сотрясал жестокий озноб, от которого не спасали ни теплая волчья шкура, служившая ей одеялом, ни жарко пылавший торф в очаге.

И все-таки зиму они пережили, даже сумели вчетвером отметить Модранихт — праздник самой длинной ночи, когда полагалось чествовать идис — божественных покровительниц семьи и народа. Но до весеннего праздника, дня Эостры, мать уже не дожила. Однажды утром Беорн, проснувшись, не услышал ее привычного хриплого дыхания. Всполошившись, он закричал. С улицы прибежала испуганная Бейю, бросилась к материной постели...

Потом они вдвоем — Бейю и Беорн — вырыли могилу прямо на островке, рядом с домом. Не было ни годи, чтобы должным образом провести похоронный обряд, ни мяса и лука для правильной погребальной жертвы — а ведь нужно было непременно умилостивить суровую Хелл, чтобы та ласково приняла уходившую к ней в своем подземном королевстве. Всё, что смогла сделать Бейю, — собрать матери в последний путь немудреные пожитки: гребень, фибулу, платок, корзинку для рукоделия — да еще желудевую лепешку и пару горстей сладкой и чуть хмельной подснежной клюквы.

Поминок они не устраивали, однако тщательно соблюдали положенные семь дней траура. А на восьмое утро Бейю укутала Беорна и Блис потеплее, подхватила сестру на руки, и они втроем куда-то отправились по едва приметной узкой тропке — той самой, по которой прежде возвращались из походов отец и братья.

Шли они долго. Сначала тропа петляла по болоту, обходя маслянисто блестевшие бочажины и разбросанные тут и там груды больших камней. Потом под ногами перестала хлюпать вода, а буровато-желтоватый мох сменился твердой почвой. Тропа слилась с другой, потом с третьей, стала натоптанной. Теперь она то вилась между низкими редкими дубами, то ныряла в заросли колючего терновника, то перепрыгивала через узкие ручейки. Блис, сидя на руках у сестры, беспрестанно хныкала. А Беорн, хотя он тоже изрядно устал, шагал рядом с Бейю молча, как полагается настоящему воину.

Наконец, перевалив через очередной холм, они вышли к широкой дороге. Беорн, прежде не видавший ни лошадей, ни повозок, ни колес, с недоумением рассматривал на ней наезженные колеи. Увы, Бейю так ничего ему и не объяснила. По правде говоря, сейчас ей было не до Беорна: Блис, пройдя самостоятельно совсем чуточку, быстро устала и теперь вовсю канючила — просилась домой. Бейю то уговаривала ее немного потерпеть, то обещала показать чудесное место под названием «город», где живет много-много людей, а дома́ достают крышами до неба, и наконец, не выдержав, отвесила ей подзатыльник. Конечно, это не помогло: Блисси и не подумала замолчать — наоборот, разревелась.

А потом их нагнала повозка — огромное деревянное корыто, катившееся на странных круглых штуковинах. Тянули корыто два огромных зверя с длинными волосатыми шеями и торчащими вверх острыми ушами. Звери стучали ногами, фыркали, и от них странно, но вкусно пахло. «Лошади, — догадался Беорн. — Какие же они большущие!»

Сидевший на повозке мужчина, непривычно голобородый, лишь с длинными висячими усами, остановил лошадей, сделал приглашающий жест рукой, потом что-то произнес. Странное дело: Беорн, прежде без труда понимавший всех приходивших к ним в дом, даже заику Турульфа, на этот раз не разобрал ни слова. Впрочем, сообразил, в чем дело, он быстро. Это же, должно быть, уэл! Уэлы — они ведь разговаривают не по-человечески!

На злобного врага, однако, уэл не походил совершенно. И в корыте-повозке у него оказались совершенно мирные деревянные бочки, точь-в-точь как та, что стояла в одном из углов родного дома Беорна. От бочек исходил знакомый кисловатый запах пива.

Пока Беорн предавался воспоминаниям, Бейю попыталась заговорить с уэлом. Но после первых же слов тот встрепенулся, странно посмотрел на нее и поморщился — а Бейю сразу побледнела как полотно. Чуть помедлив, уэл вдруг громко чмокнул губами, яростно хлестнул лошадей тонкими ремешками, и повозка тотчас устремилась вперед. А Бейю, проводив ее взглядом, тихо вздохнула — то ли огорченно, то ли облегченно.

Так они и шли пешком до самого города. Бейю почти все время несла Блис на руках, да и у шагавшего налегке Беорна от усталости заплетались ноги. Все чаще и чаще им приходилось останавливаться на отдых. От жажды спасала вода из тянувшейся вдоль дороги канавы, а вот еды не было совсем. Правда, Бейю уверяла, что в городе их непременно сытно накормят, и это поначалу придавало силы.

За время пути еще несколько раз их обгоняли уэлы — теперь те ехали не на повозках, а прямо на лошадиных спинах. Проезжая мимо, ни один из них не остановился — и Бейю, похоже, этому только радовалась.

Наконец, когда солнце уже опускалось к холмам, Беорн разглядел вдали заостренный силуэт неведомого сооружения. Бейю, услышав эту новость, сразу же оживилась, а потом объявила, что это, должно быть, самый высокий дом в городе, который называется «собор» и в котором живет бог уэлов.

До города они добрались совсем затемно. По каменному мосту перешли жутковатый глубокий провал, по дну которого с шумом бежал широченный ручей сразу с двумя названиями, «река» и «Тамар». И очутились перед наглухо запертыми воротами.